|
Несколько слов в память Василия Кондратьева
|
НЕСКОЛЬКО СЛОВ В ПАМЯТЬ ВАСИЛИЯ КОНДРАТЬЕВА
будут трудны. Человек с юности пишущий, «проживающий, — как он говорил, — письмом», a man of letters, один из очень немногих среди расхлябанной русской литературной публики, он, что называется, слов не любил, неизменно поверяя качество написанного (им ли, другими) подлинностью жизненного опыта, отраженного литературой. Его собственный суд над словами был решителен и не предполагал апелляций. «Я не хочу врать, когда условности литературы, грозят стать безответственностью и условностью жизни» — сказанное о себе он относил и к другим, и бескомпромиссность, заставлявшая забывать о справедливости, не могла не вызывать уважения. Культивируя в искусстве, вслед за Кузминым, «интенсивность частных чувств», он выстроил неслучайный ряд пристрастий, в которых был неизменен: от Де Квинси, Сомова и Вагинова до Ильязда, сюрреалистов и Marylin Manson.
Ментальный, как и все мы до поры до времени, путешественник, он, на удивление всех, так и остался «петербургским мечтателем», сохраняя верность пространству своего города, кажется, нарочно избегая покидать его и довольствуясь той, как он писал мне в Иерусалим, «бескрайней внутренней панорамой», которая была доступна ему как немногим из нас, плавающих- путешествующих. Сейчас память о нем оказалась болезненно разлита в Петербурге, исхоженном им вдоль и поперек и бесконечно грустном теперь без него. Свою нездешнюю по языку и густоте матерьяла прозу он, собрав в книгу, назвал «Прогулки» и умер, погиб, гуляя — оступился на крыше дома, соседнего с домом заветного для него Кузмина. Его замечательную догадку о кузминских стихах мы обсуждали в последнем разговоре; он успел высказать ее и Кате Андреевой в прозе, сочетающей, как он и хотел, «поэзию и точность факта» (справедливо добавляя: «что, в общем, не в наших традициях») и замаскированной им под письмо, кажущееся отчего-то прощальным.
Читая его книгу теперь, неизбежно гадаешь на судьбу: «Каждую ночь я засыпаю с ощущением падающею... Я барахтаюсь, не чувствуя под собой кишашщей и серой без дна трясины, а надо мной как недостижимая мечта раскрываются бескрайние зодчие поросли обетованной земли». Или, почти наугад: «Зачем же, сперва поступая из чисто археологического любопытства, потом оступаются в поисках, соскальзывая, так сказать, по ту сторону Луны?»
Я не умею (еще?) понять этих знаков судьбы и писать о них.
|
|
