|
Сергей Стратановский. Тьма дневная. М., «Новое литературное обозрение», 2000.
Родившаяся в советском культурном подполье мифологема о противостоянии Москвы и Петербурга продолжает работать и в путинском пространстве песен о главном. Разностильная Москва в рамках стратегии интертекстуальности легко усваивает рекламные слоганы и жесты шутовского хоровода современности. Северная Пальмира, напротив, оглядывается на традиции Серебряного века. Питер по-прежнему более метафизичен и основателен, и приговское пение онегинской строфы вызывает на хладных невских берегах не восторг, а в лучшем случае сочувственную улыбку.
Вторая книга стихов Сергея Стратановского «Тьма дневная» лишний раз свидетельствует о том, что миф о противоборстве двух столичных школ нужно холить и лелеять как бесценное народное достояние: он способен рождать неожиданные завихрения и плодотворные культурные инициативы.
Внятные, отчетливые строчки Стратановского вычерчивают питерскую линию судьбы русской поэзии. Здесь слышится/цитируется Блок-Достоевский. Дышит не заглушаемая временем и обстоятельствами связь с тем, что принято называть жизнью и что делает всякое искусство таким уникальным, неповторимым и конкретным.
Слова «конкретное», «конкретизм», пожалуй, являются ключевыми в диалоге поэта с московской школой лианозовцев и их последователей. Вслед за ними наш автор стремится сохранить за словом его первое, исконное, прямое значение, сократить дистанцию между речью и поэзией. Его стихи порой воспринимаются как фотографический снимок происходящего, а облегченная лексика и упрощенная структура создают обманчивое впечатление того, что писателем может быть любой читатель. Стратановский не чужд работы со стереотипами читательского сознания, его интересуют эстетические эффекты, возникающие на стыке «читатель — художественный объект». Именно поэтому мы встречаем у него чисто московские строчки, вроде:
Вот Павка Чичиков — вчера партаппаратчик
Теперь хозяин фирмы по продаже
Российских голых душ в лимонный Сингапур
На уровне лексики, интонационного строя Стратановский близок Первопрестольной. Зато онтология его текстов принципиально иная. Даже в предельно фрагментарных, фиксирующих сиюминутное состояние текстах он метафизичен, сакральный стержень выстраивает все произведения в некий иерархический ряд, и миф, повенчанный с прозой обыденности, становится главным источником стихотворений.
Современный человек с трудом воспринимает миф как память того, что когда-то открылось. В его глазах миф истончает мир, обескровливает вещи, оставляет образу минимум смысла. Такое понимание имеет немало плюсов, главный из которых — возможность отстраниться от современных мифологем, ходячих представлений, навязываемых СМИ и рекламой. Отслеживая внутри себя круговорот тем и образов: футбол — бой гладиаторов, политическая кампания — эпическая поэма, собственная машина — часть рыцарских доспехов, поездка в метро — путешествие в ладье Харона,— читатель словно бы дистанцируется от настоящего. Он присутствует при разговоре, поддакивает, кивает, что-то говорит, но в действительности его здесь нет. Миф, как добрая медсестра, убаюкивает человека, позволяет ему встать на ноги. Но когда он все-таки поднимается, всякая нужда в такого рода помощнике отпадает. Более того, все отрицательные стороны понимания мифа как любой вербальной структуры начинают активно мешать выздоровлению, размывать волю и совесть. И тогда остается одно — декодировка, разоблачение, прорыв в область смысла.
Раньше, собственно, миф и был языком смысла. За мифом умели различать глубинное содержание, мышление как-то улавливало тайны творения. Правда, у каждого мифа есть свои интенции, свой духовный смысл. И при работе с ним нужны духовная трезвость, внутреннее знание «что есть откуда пошло». Вот как Стратановский рисует советский миф:
«Вот он — Зиждитель, Творец
Низшего мира”,— мистик сказал, поглядев
На гранит чрезвычайный,
на глыбу по имени Ленин
«Вот он — Строитель, Отец,
новый эон порождающий
Мир без дверей, без щелей,
и внутри его, в скучной метели
Он — кумир одинокий».
На этом фоне «Царь-Девица степная», которая в нечистое царство проход стережет, как вахтерша, выглядит невинной маскарадной маской. Да и вообще язычество чуди, еми и мери в глазах автора предстает как скоморошья сказка. Другое дело — христианские легендарные сюжеты. Автор ощущает себя внутри истории спасения. Библейское откровение у него органично включено в жизнь, в экзистенциальные переживания верха и низа, выбора и свободы. Здесь можно цитировать до бесконечности. Приведу такой текст:
С болью наедине
С Богом наедине
Страшно остаться мне
Зверю Его охот
Рыбе Его тенет
Стратановский прекрасно понимает, что невозможно выйти в область чистого смысла, некая условность описания всегда останется. Мы вынуждены перекладывать определенное содержание с одного мифологического языка на другой. Поэтому, к слову, так важно для церкви избавиться от архаики, от мертвого церковнославянского и сказочек о грешниках в смоле и Боге-Отце на облаце.
Религиозная поэзия Стратановского в «Тьме дневной» выражает ситуацию богооставленности, известную большинству верующих, особенно монахам. Она очень живо и подробно описана в известной книге архимандрита Софрония (Сахарова) «Старец Силуан», и останавливаться на ней я не буду. Замечу только, что вся апокрифическая линия («Оправдание Каина», «Пророк Иона», «Апостол Павел» и т. д.) связана с этим блужданием в темноте. Жаль, что в стихах не зафиксированы моменты радости и преображения, которые автор тоже наверняка испытывал.
Если брать только содержание в отрыве от формы и — шире — от контекста, то религиозная поэзия легко превращается в такой же китч, как софринские штампованные иконки и ряженые казаки на патриарших богослужениях. Стратановскому счастливо удалось избежать этой опасности, решив проблему сочетания подлинности и художественности, личного свидетельства и эстетической игры. Во многом ему в этом помог (пост)модернистский дискурс, диалог с конкретистами. И это весьма симптоматично.
Поэзия, связанная с (пост)модернистским дискурсом, в глазах современного верующего читателя нуждается в оправдании. Слишком много ужимок и гримас, иногда совершенно диких (вроде разрубания икон топором Тер-Оганьяном), она в последнее время продемонстрировала. Разговор о гибели русской культуры, о мрачном монстре авангарда ведут не только фундаменталисты на волнах радиостанции «Радонеж», но и либералы (Р. Гальцева, И. Роднянская и др.). При этом они ссылаются на Николая Бердяева, позволившего себе гневные филиппики в адрес Пикассо.
Творчество Стратановского опровергает многие установки Бердяева: актуальное искусство отнюдь не инфернально; да, в нем немало плохого, но и хорошего тоже. Здесь, кажется, уместно немного походить вокруг знаменитого сменовеховца, ибо его позиция под Он действительно многое сделал для христианской антропологии, в последнее время неуклонно скатывающейся в монофизитство. Но здесь приходится затрагивать слабые стороны его статей, дух того революционного гностицизма, который заставил философа отнестись пренебрежительно к плоти (несмотря на ряд высказываний, эту самую плоть восхваляющих). Любая объективация, по Бердяеву, означает смерть духа. В своем мистическом порыве он отрицает онтологию, а вместе с ней и быт, семью, государство. Отрицает он и природу современного искусства. Платоновская идея о прекрасном и возвышенном играет с ним злую шутку. Он будто не хочет считаться с плотью творчества, с тем достаточно очевидным фактом, что художественные формы во многом детерминированы и художник не может выскочить из контекста эпохи. Находясь в рамках определенного художественного дискурса, он ограничен властными языками искусства, диктующими ему определенные правила игры. Бердяев, с его откатом от всего субстанциального, был малочувствителен к таинствам — в самом широком их понимании. Он чаще всего видел в них обряд, ненужную, недолжную объективацию духовного опыта, а не встречу Божественного и человеческого. Не увидел он таинства и в жизни языка культуры, в стиле, в языковой походке, в приемах — словом, во всей низменной плоти, из которой росло новое искусство.
Искусство как таинство, открывающее нам Божии тайны, живет. И поэзия Стратановского тому свидетельство. Да, в ней, может быть, нет паламистских откровений, но она помогает очистить авгиевы конюшни псевдоцерковности. (В качестве образчика приведу «Верующего стукача»:
Стучать бесстыже, неуклюже
На своих сослуживцев,
на соседей по коммуналке
Денно и нощно строчить,
а потом со слезами молиться
В участковой церквушке
и трехрублевые свечи
Ставить к иконам в надежде
На спасенье души...
Как там у Блока? Мол, и такой ты, Россия
Всех краев заграничных... И дальше
по тексту привычному.)
В творчестве Стратановского обозначены те акупунктурные точки художественного мейнстрима, где возможен диалог веры и актуального искусства. Диалог, который, увы, так толком и не состоялся по взаимной неприязни сторон, не соизволивших сделать ни одного встречного шага. Итог более чем печальный и для церкви, все более напоминающей комбинат ритуальных услуг, и для общества, которое нуждается в нравственном обновлении. Говорить об этом трудно. Тем более если слов, которым еще можно доверять, осталось так мало и с каждым днем становится все меньше. Слова профанировались, истерлись, омертвели. И только подлинная поэзия в силах их оживить.
|
