 следующая публикация . Борис Ванталов (Борис Констриктор) . предыдущая публикация  |
|
Музыка мозга
О книге Бориса Ванталова «Записки неохотника»
|
|
Ванталов Б. Записки неохотника: неполное собрание текстов. — К.: Птах; СПб.: Алетейя, 2008. — 320 с.
Слушайте голос моего мозга, пока он водкой не отуманен. Слушайте, товарищи-подонки!
Б. Ванталов
«Записки неохотника» Бориса Ванталова1 — сборник удивительный. Монтень описывал других и размышлял; Розанов записывал себя и мыслил; Ванталов, якобы ничего не замышляя, а на самом деле промыслив внутри себя на каком-то химическом, молекулярном уровне, выплескивает всеобщее: и себя, и других, и все на свете.
Краткие выписки, которые автор делал с конца 60-х годов и складывал в голубую картонную коробку (маленький розановский короб?), беспорядочно перебиваются собственными записками (кстати, «Записки блудного сына» — название первой части трилогии «Конец цитаты» 2): они и составляют так называемый «основной корпус» — при нарочитом пренебрежении к хронологии и — на первый взгляд — повествовательной логике.
Ритм этих записей — как лихорадочный пульс — рваный и не всегда прослеживается: время от времени — дабы одернуть кого? себя? других? — вдруг — как бы извне — может раздаться строгое предупреждение: «…о сингулярной точке ни слова!», а под конец — нетерпеливый призыв: «Говори же, сингулярная сучка, говори!», но она — как легко можно предположить — так ничего и не скажет.
Источники цитирования самые разные: тантрийские тексты от Гумилева, китайские стихи от Алексеева, индийская философия и шаманизм от всех понемногу; авторы — совсем несхожие: Киркегор, Беккет, Твен, обэриуты, Новалис… Цитируя себя и других, автор постоянно исправляет, добавляет, редактирует и комментирует, и исподволь размывает границы своего и чужого, причем так, что становится уже не так и важно, кто кого цитирует. Важно, как и для чего. Собиратель цитат блуждает по литературным полям, вроде бы наугад, но не примазывает себя к другим, не притягивает к себе других, а как бы в них, других, растворяется. Получается не «я — другой», как некогда заявил юный гений озарений, а «я — другие». Я — все. И те, и эти. Рассеяться, чтобы «быть множеством».
Ведь и тот, и этот, и все они, и все «мы только испарения некоего текста, круговорот словес в Природе». Именно это и происходит с текстом Ванталова, и в его случае литература — как некогда заявил еще один не очень зрелый гений единений — творится «всеми, а не кем-то одним».
В калейдоскопичности этого испаряющегося множества можно все же усмотреть авторскую волю, например при подборе цитат: ведь не сами по себе образуются тематические «сгустки»: камни, деревья, ветер, сны, чайные церемонии, сакральное исступление, сны, тошнота, половое влечение, испражнения, сны, смерть-мира конец и смерть-мира начало; не просто так они организуются в некую линию, некую кривую линию, некую кривую линию с явной тенденцией к закруглению. И не без участия контрактораконструктора эти «круги из цитат» устраиваются и выстраиваются в один большой круг, как бы очерчивая — что? саму жизнь? саму смерть? И круги то и дело — на первый взгляд спонтанно и естественно — пересекаются, акценты смещаются, понятия смешиваются, и эта якобы абсолютно свободная (absolutely free jazz by zappa & coleman) смесь — только дерни за кольцо цитаты — оказывается неожиданно взрывной.
С первых страниц становится понятно и то, как сходятся круги выписок и кольца записок: автор не столько описатель тем и сюжетов, пусть даже разорванных и перемешанных, сколько живописец мыслей: абстракционист-экспрессионист и экстракторконстриктор Вандалов, пританцовывая и даже «пускаясь вприсядку», щедро выплескивает вокабулы, как краску, со всего размаха, уповая «только на авторский произвол». Произвол мысли как прием, позволяющий «вовлекаться в общее ментальное поле», декларируется с навязчивой частотой: автор должен (кому?) стать «невменяемым», «внесебя». Он вроде бы не литераторствует, компилируя свои и чужие мысли: он пытается отразить хаос, «запротоколировать сумбур». Случайные мазки мыслей, брызги слов и звуков, коллаж из материала, «который покоится (или, вернее, беспокоится) в его сознании», — все это подается не как самоцель, и даже не само-средство, а как единственная возможность письма, чуть ли не единственная физиологически адекватная реакция пишущего. Только так, хватая наугад, цепляя наобум, «через пень колоду», можно «запечатлеть секундную правду промелькнувших ментальных обрывков». Вот, дескать, достаточно выключить разум, отключить рассудок, открыть клапаны и шлюзы, и тут ударит заумная струя — только успевай фиксировать: «водопад цитат скоро опять обрушится в мою голову».
Результат этого изречения действительно поразительный: бурлит словесная магма, брызжут звуки и буквы, и вот через автора — констатирует сам автор — уже проходит поток и «так захватывает своей мощью, что для саморефлексии почти нет никаких возможностей». В этом потоке сталкиваются смыслы, и, кажется, только так и можно «представить непредставимое, увидеть невидимое, ощутить неощутимое». Вот он, синтез искусств в духе поздних романтиков и ранних сюрреалистов, но более радикальный: гимн поется не к ночи, а к ежедневным снам наяву.
Поток сознания — во сне ли, наяву — затрагивает и зрение, и слух: «…могучий ритм неведомого океана… гудит в моей голове, и от меня мало что зависит, надо плыть по течению» (кстати, название третьей части трилогии — «Точка в виде запятой (партитура)»). Художник пишет звуками, музыкант сочиняет цветами, писатель отдается торжествующей стихии и собой — через себя — сквозь себя — пытается воспроизвести первозданный хаос, «парит в метапространстве и слышит странную музыку (звон кровеносных сосудов?)». И буквы — задорные и озорные — якобы случайно вылетают «из пращи мозга». И слова, «как и звуки, перетекают из одного в другое, играя при этом солнечными зайчиками смыслов». И «текст — самоорганизующаяся система», вырастая, как трава или дерево, раздается вглубь, вширь и ввысь, во все стороны, а автору остается лишь «любоваться загадочным творением литературной флоры». А что именно растет, голубая роза или «плесень», для любующегося наблюдателя уже не имеет значения. Вот как — не без лукавства — он это описывает: «Пусть смыслы сами организуются в блоки, как это происходит на покрытом инеем окне. Непроизвольные узоры бесформенного я…»
Мы увлеченно наблюдаем вместе с ним, но в какой-то момент нас удивляет странная (своя ли) мысль: а ведь автор действительно бесформенный, расплывчатый, размытый. И видит все бесформенно, расплывчато, размыто (зрение у него минус сколько?). И пытается увидеть и описать, как будто ставит некий опыт описания изнутри, причем ставит на самом себе: «Я и Павлов, я и собака. Мои желания — это мое мясо». И в результате этого увлекательного, но напряженного эксперимента (кому оценить ванталовы муки?) появляется отчет о проделанной работе, «записки натуралиста», только изучает натуралист самого себя. Детство, юность, зрелость, школа, институт, друзьяприятели, девушки-приятельницы, нектары и амброзии: все становится объектом рассмотрения, но все неминуемо отсылает к рассматривающему: «свалка меня», «археологические раскопки себя», «собственноручная эксгумация», «сточная яма сознаний»…
И процесс этот настолько чарующий, что заигрывание с подсознательным — скажи мне, каково твое «оно», а я скажу тебе чего? — принимается за чистую монету. Но в какойто момент нас поражает странная (своя ли) мысль: мы прочитали книгу, мы читали, как автор описывает себя «вне-себя», мы верили (пусть даже только в авторское «себя»), а оказалось, что автор написал о том, как сидит на балконе, пьет чай и «смотрит в зеркало жизни», иными словами, описывает то, как кто-то (не обязательно внутри него) как-то (не обязательно заумно, но всегда остроумно) описывает мир. И вдруг мы начинаем сомневаться в чистоте эксперимента: действительно ли выключен разум, действительно ли поток зауми, действительно ли бесформенный? Если да, то откуда взрывной юмор, жесткая и порой жестокая ирония? Откуда остроты (mots d’esprit) и словесные игры (jeux de mots), достойные сборников лучших афоризмов? Я, — обескураживает нас автор, — «начинал с цитаты, а теперь сам себя рассматриваю как чью-то цитату или частоту. Я заключил себя в кавычки… Я теперь проза жизни, текст — мое тело, а плоть саркофаг»…
И тут мы понимаем, как нас ловко провели, но пока еще не понимаем, куда именно. И понимать начинаем, только когда прочтем о «хохоте автора, взахлеб сочиняющего самого себя», и о том, что «только так можно добиться Божественной интонации пустоты»…
Так, мы, компиляторы чужих цитат, взявшиеся описать неописуемое, подбираемся к главному, точнее, к тому, что нам кажется главным. О чем книга. Зачем книга. Не ради афоризмов и каламбуров. Не о мыслях, не о воспоминаниях (хотя, кажется, только они и присутствуют — в виде чужих цитат в последней части сборника «Какие сны»), а о способе смотреть и видеть. О заточке зрения.
То, что Ванталов — не Гаспаров, понятно сразу; записки и выписки неохотника — не дневник эрудита, а скорее черновик нетрезвого экзегета. Грубоватый набросок философского эссе о точках и линиях, эскиз ненаписанной «книги перемен… про облака» («Книга облаков», кстати, название второй части трилогии «Конец цитаты») или романа, «главными героями которого были бы пятна». Автор — облако от облака, пар от пара, — словно — словарно — букварно — буквально нащупывает и одновременно описывает предмет своего изучения: пятно с его цветами и оттенками, формами мыльных пузырей и вкусом морской пены, пятно — как идеальный материал и средство метафизического постижения себя и мира, другими словами — всеобщей непреходящей пустоты.
Так, за перистыми, кучевыми и слоистыми персонажами начинает постепенно проступать и оживать то самое главное «пятно — душа мира, его трепещущая суть»; что-то (изнутри или извне чего?) призывает «запастись терпением камня и прозрачностью воды» и уносит куда-то вдаль. Халат Ванталова, так же как и диван Обломова, оказывается удобным средством для того, чтобы «подслушивать сознание» и — если получится — прислушиваться к тишине пустоты. И попробовать услышать — или хотя бы поверить в то, что можно услышать, — далекий вызов дада и дао одновременно.
«Утонуть в себе» и «перестать».
Борис Ванталов, искусный фиксатор вспышек сознания и удивительный экспериментатор «славянской словесности», балансируя на зыбкой грани между снами и явью, путешествует по благословенной стране Утопии. На этом пути редко кому удавалось так ярко и проникновенно описывать свой путь.
|
[1] Борис Ванталов (Борис Констриктор) — поэт, прозаик, художник, критик, участник музыкально-поэтического дуэта «Кипническая Констрикция» (совместно со скрипачом Борисом Кипнисом). Печатался в самиздатских журналах «Транспонанс», «Часы», «Обводный канал»; оформлял книги, участвовал во многих выставках в России и за границей. Один из ведущих сотрудников Института русского авангарда (награжден медалью ИРА «За вклад в развитие искусства» в 2006 году), почетный член Академии Зауми, обладатель Международной Отметины имени отца русского футуризма Давида Бурлюка, стипендиат Akademie Schloss Solitude (Штутгарт), член редколлегии журнала «Крещатик» (Украина — Германия). Книга «Записки неохотника» вошла в шорт-лист Премии Андрея Белого 2008 года.
[2] Структура же книги в целом такова: I. Конец цитаты; II. Утром три (роман); III. Записки неохотника; IV. Какие сны (эссе мемуарного характера и критические высказывания). Завершает том очерк Вадима Максимова «Романы и двойники Бориса Ванталова».
|
|
