Сергей Самойленко. Стихи
|
Сергей Самойленко. Стихи. — «Волга», 1999, #4. «Русская культура — это культура выверта и надрыва, когда противоположности не объединяются гармонично...» 1 — на этом месте я прерву цитату с тем, чтобы переставить в ней частицу «не». На мой взгляд, для культуры, к которой принадлежат стихи Сергея Самойленко, характерно именно негармоничное объединение. То есть не игра с диссонансами или оппозициями (хотя есть и это в его поэзии), а попытка вывести мелодию из набора, понятийно совершенно немелодического. Есть ведь вещи, которые не хотят звучать... И, возможно, такое немузыкальное отношение к музыке становится особым свойством, знаком, отличием подборок стихов, которые в последнее время печатает саратовский журнал «Волга». Имею в виду и «Стихиры на стиховне» Юрия Дронова («Волга», 1999, #1, 3), лейтмотив которых — отношение «Бог — человек», проклятия человека, обратившегося к Богу, в адрес тех, что погрязли во грехе. Аввакумовские мотивы. Аввакумова лексика... Истовость — возможно, форма надрыва. Или, иначе, отрыва (в случае Ю. Дронова) от проклинаемой, заклинаемой толпы. У Сергея Самойленко Аввакум является среди персонажей, чей реестр включает Шахерезаду, Малевича, Колчака, Кучума, Чаадаева, Урфина Джюса, Шварценеггера... Такой почти археологический разрез. И из глубины (то есть de profundis) — взгляд в небо:
Через кулак и Медведиц считай в телескоп с чепью на шее из ямы ну как протопоп твердь ли в алмазах видать никогда Аввакуме сделай за веру козу-дерезу и ужо кто двоеперстием в небо а кто пальцем в жо в трещину мира промежду рахат и лукума
Не выверт и надрыв. А выверт-надрыв. Истовость, переходящая в сарказм и грубость. Поэма Генриха Гейне «Германия. (Зимняя сказка)» («в которой, помимо горячей любви к родине, ощущается страстное желание видеть свой народ свободным и счастливым» — это цитата из предисловия к современному нам сборнику переводов из Гейне) начинается в печальном месяце ноябре. Тетраптих С. Самойленко «Зимние сказки»— с того, что:
После Покрова зима наступает на пятки птицам, летящим воздушным путем без оглядки.
Перекличка, стало быть, в названиях и в начальных строках. Кроме того, и немецкий поэт, и наш подразумевают определенный исторический и даже общественно-политический контекст. Генрих Гейне говорит в предисловии к поэме о вольном воздухе Парижа (после революции 1830 года), среди тех, кто в ней поминается, — Карл Великий... Сергей Самойленко поминает Петра и Ломоносова. Его «Россия. Зимние сказки» (я переиначил заголовок) — это словно бы жизнь то ли в ожидании, то ли в поисках русской идеи. Хотя, может, в результате выходит одна безыдейность. На то и стихи. Нынешние критики много толкуют об оксюморонности современной нам поэзии. Самойленко как будто подтверждает эту мысль. То в одном месте — грустно-лиричное, печальное, зимнее:
Сядем рядком — чем не те же снегирь и синица. Ты мне довяжешь не свитер, так хоть рукавицы. Я допишу не роман, так хоть этот стишок.
То в другом — почти глумливое:
Мором ли язву надуло в Петрово окно после потопа хоть в прорубь а там все одно камнем на дно Атлантида но выплывет Китеж
Русь прирастет языком к топору Ломонос вся поцелуй меня в зад на морозе взасос это и есть наша жизнь в переводе на идиш
Такая непонятная жизнь, что для большей понятности ее надо еще и переводить! В эпоху реформ (по-другому — кризисов) эти дактилические шести-, восьмистишия выглядят конспектом периодики. Переходящим в личный дневник. А то и вовсе получается коллаж из непонятно чьих высказываний (автора словно бы и нет — он надевает свитер):
Выколи глаз евразийская ночка темна
Изваянье медведя, сосущего лапу, выглядит символом загадочной русской души, и вылетает на ветер в трубу русский дух... В шахтерском городе К. — мороз, и на этом морозе пословицы и поговорки расцветают-распускаются, образуя, можно сказать, основу образной ткани (несколько раз упоминается рак с его свистом — условным знаком российской медлительности). Неродственные, но созвучные слова (протопоп — потоп — протопить) составляют своего рода гирлянды, высвечивающие художественный смысл. И все-таки смысл этот не только или не столько в оксюморонности. В перечислении подробностей зимнего российского быта (стало быть, способов философствования на морозе):
Тема зимы — канитель затянувшая вьюга, гимны бурана во имя Полярной звезды. В трубах печного органа февральская фуга ветра, гудящего пуще голодной дуды, чующей запах горячей домашней еды, —
органная торжественность вовсе не снимается упоминанием о домашней еде — она им усиливается. Санный путь из греков в варяги или прямиком в сибиряки (в тексте Сибирь — негативный Рим, обратная Эллада, — усвоение через отрицание?) завершается не чем-то грандиозным, а всего-навсего групповым снимком:
Мы, шесть на девять, моргая на память, в обнимку с ангелом в шапке, известно в какой, невидимке, дующим в медный начищенный снегом рожок.
Страшноватые пласты русской истории, что перебирались-поминались прежде, прикрываются рождественской открыткой. Но это не финал. К «Зимним сказкам» добавлен короткий цикл «Цитаты и вариации» и еще два стихотворения. Родимый хаос упорядочивается... любованьем.
И вправду в гуле рушащейся тверди есть музыка. Она нас и убьет.
Век вывихнут, повторяет автор за Гамлетом и тут же возражает: но я не костоправ, и слава Богу. Можно выписывать и выписывать образцы то грубого остроумия, то лирической точности, но нужно констатировать: сразу, вместе эти свойства не проявляются. Ораторский холодный пафос и лирический жар— два разных такта этого эффективно работающего двигателя.
И куда же движется лирический герой? Стой, однако! Незряч поводырь, вел на небо, да сбился с дороги, наглотавшись нелегкой воды за здоровье болотной мороки, из копытца, с рябого лица, из глазниц простодырой природы, обмирая от вкуса свинца, холодея от запаха йода.
Эта поэзия — не искусство перспективы, здесь ее нет. Зато тут другое, тяжелое, но нужное — сплошное подчеркивание (весьма художественное) ошибок в прежней жизни, в истории. Если сказки, то страшные. Масса отчаянья сгущается, становится невыносимо плотной. «Никогда не надо терять отчаянья», — если верить Л. Гинзбург, так говорил искусствовед Н. Пунин. А если применить этот афоризм к стихам Сергея Самойленко, то получится, что даже в энергии зачеркивания-перечеркивания есть жизненная сила, явленная в звуках печного органа или рожка, в страстности, с которой сколочены (иногда — топором, иногда — менее размашисто) эти вирши, даже в авторской склонности к черному слову. Поэзия — страна контрастов.
|
[1] Эпштейн Михаил. Русская культура на распутье. — «Звезда», 1999, № 2.
|
|