Елена Калашникова: Из какой вы семьи? Кто по профессии ваши родители?
Анна Глазова: Мать - Л.А.Ивченко, дочь известного авиаконструктора А.Г.Ивченко из Запорожья, по профессии инженер, работала в закрытом КБ. Отец - С.А.Карамян, наследственный ученый, физик-ядерщик. Я в семье гуманитарный урод.
Е.К.: Кем вы хотели стать в детстве?
А.Г.: Колобком, который ушел и от внучки.
Е.К.: Чем вам интересна немецкоязычная литература? В чем, на ваш взгляд, ее отличие от других литератур?
А.Г.: Дело, я думаю, в языке. Немецкий язык отличается особенной внутренней логичностью. Часто одно слово этимологически связано с другим прямо-таки кристаллически четким образом, этимология словно освещает понятия изнутри. Само слово Deutsch уже предполагает ясность языка. Потому и стремление к чистоте высказывания в немецком языке выражено предельно ясно, со всеми вытекающими последствиями: вершинами поэтической речи и безднами разрушительности. И обратное, важное для меня, движение против такого искусства тоже особенно выделяется в немецкоязычной литературе, как философской, так и художественной. Дикие заросли языка Вальзера, например, производят впечатление особенной запущенности, если их рассматривать на фоне, скажем, Гельдерлина (который, кстати, неоднократно появляется в качестве фигуры у Вальзера в прозе). Нам, русскоязычным, далека ясность и логичность (может, потому мы и обзываем немцев немыми), и в этом у русского языка есть свое преимущество- гибкость, неподотчетность синтаксиса.
А вот с французским у меня не получилось, хотя дважды всерьез принималась его учить - неинтересно было. Зато, совершенно без серьезного намерения, стала понемногу читать по-польски, там очень притягательная поэзия в 20-м веке. Хочется надеяться, что это будет мне новым горизонтом для освоения.
Е.К.: Какие именно польские поэты «притянули» ваше внимание? Почему?
А.Г.: Галчинский (довольно в России известный и переводимый, его стихи начинающему читать не очень тяжело), Александр Ват и особенно - Мирон Бялошевский. Просто субъективно нравятся и близки.
Е.К.: Кто первый одобрил ваши переводы?
А.Г.: Сперва надо разобраться, что значит «одобрил». Если речь идет о том, кто первым напечатал, - то это был Макс Немцов и его «Лавка Языков». Но это не совсем то. В полном смысле одобрить перевод может тот, кто: 1) свободно владеет языком оригинала и 2) языком перевода, а также 3) действительно заинтересован как в оригинале, так и 4) в переводе. Такое абсолютное одобрение однажды попалось на моем пути. Один англоязычный счастливо влюбленный обратился ко мне с просьбой перевести на русский стихотворение, которое он сочинил для своей русской, свободно владеющей английским, невесты. Стихотворение было в двадцать две нерифмованные строки длиной, начиналось словами «Наташечка моя», а заканчивалось «аленькая моя незабудочка». После борьбы за кириллизацию компьютера клиента Наташа получила распечатку на красивой бумажке при рассветных лучах дня рождения (об этом меня поставил в известность заказчик) и, очевидно, одобрила, поскольку гонорар я получила целиком и впоследствии благополучно растратила в кафе-мороженом. Это, кстати, был мой если и не единственный, то самый значительный (не только за графему, но и по конечной сумме) гонорар за переводческие услуги.
Е.К.: Что такое для вас художественный перевод?
А.Г.: Для меня перевод - это форма жизни, и не только литературной. Хотя литературной в первую очередь. То есть, говоря по существу, это эстетическая программа на жизнь. Перевод это своеобразная испорченная диалектика, применимая буквально ко всему. Вот возьмем эстетический объект, скажем, трагедию; оригинал - это целая и красивая амфора, со своей спецификой и местом в истории вещей. Переводчик берет и бьет ее на кусочки. Потом берет другие кусочки, уже из своего контекста, и делает из них аналогичную амфору. Что получается? Разбитый кувшин, с одной стороны, увечная копия - с другой. Чем не способ проникать в сущность.
Е.К.: Что объединяет и разъединяет близких, «ваших» авторов?
А.Г.: Долго думала, не уверена, что могу сказать в двух словах, но как-то так: объединяет - отсутствие желания научить читателя жить и невыпячивание собственной личности. Мне не нравятся книжки, написанные для эксгибиционизма, т.е. чтобы выставить напоказ, какой автор интересный, умный, хороший (или еще лучше - плохой, прямо цветок зла), интеллектуальный, несчастный, сексапильный, и потому любите, пожалуйста, автора, ведь он этого достоин. «Мои» авторы скорее подставляют себя под влияние текста, чем выставляют себя в нем.
Е.К.: Читаете ли вы «конкурирующие» переводы? Например, переводы С. Апта рассказов Кафки?
А.Г.: Я не конкурирую с переводчиками, и даже не «конкурирую», тем более с С.К.Аптом, которого особенно высоко ценю за переводы Музиля, это невероятный труд, и, конечно, считаю за подвиг его работу с Штифтером. Жаль, что он сомневается, переводить ли Фонтане, ссылаясь на отсутствие читательского интереса. Возвращаясь к вопросу: я не читаю чужих переводов, чтобы потом «сделать лучше», если вы это имели в виду. Если имели в виду, известно ли мне о том, что и кроме меня переводчиков хватает - известно. Если говорить о Кафке, то его рассказы я переводила от испуга и удивления, чтобы как-то в голове уложить. Уложиться не уложилось, а вот чувство вины и неудовлетворенности от попытки осмыслить осталось. С тем и живу теперь. Это вообще изученный эффект Кафки, его выразительно описал один широко известный в узкий кругах филолог и философ. В последний раз - психология!
Е.К.: Спустя время вы перечитываете свои переводы?
А.Г.: Если есть неоконченная работа, то случается возвращаться и доделывать. Бывает и так, что возвращаюсь к готовым переводам и переделываю, потому что вдруг по-новому понимаю то или иное место в оригинале. Это относится к текстам, о которых я не могу перестать думать.
Е.К.: Вы перестали думать о своих переводах Кафки, Целана, Вальзера?..
А.Г.: Нет. Только скорее не о переводах, а о самих текстах. Вся производимая мной «писчая продукция», будь то переводы, статьи или стихи, движется одним общим импульсом, по крайней мере, так мне хочется думать. В процессе перевода я нахожу в тексте то, чего не замечаю при обычном чтении, и с таких находок в голове начинает складываться план статьи, которая потом либо пишется, либо нет. И наоборот, найденное понимание текста часто начинает задавать направление дальнейшему переводу. А в стихах мне важны переводы как эстетический противовес. Поэзия по традиции имеет дело с сущностями и эссенциями, некий продукт возгонок и очисток. Перевод же, наоборот, в первую очередь грязная, механическая и техническая работа. И всякий перевод уже по определению - вторичная, несовершенная, не чистая вещь. Это важное свойство языка, уметь пачкаться. Для меня концепция «чистого» искусства, а вместе с тем и «чистого» поэта - может быть, самое жуткое и разрушительное достижение цивилизации. Я пытаюсь заниматься как раз «грязным» искусством, в котором поэт не наделен каким-то особенно беспримесным языком и не вещает истин. В этих целях опыт перевода может быть применен и к собственным текстам. На том же основан и мой выбор переводимых текстов - Кафку, Целана, Елинек, Вальзера, Бернхарда я считаю сообщниками.
Е.К.: «Я пытаюсь заниматься как раз «грязным» искусством, в котором поэт не наделен каким-то особенно беспримесным языком и не вещает истин». Т.е. он «строит», «конструирует» язык в процессе письма, так? А как это происходит в области перевода? Как понять, в правильном ли направлении ты движешься?
А.Г.: Только не строит, а скорее наоборот - смещает, сдвигает. Строить - это как раз отделять чистое, функциональное от ненужного. Конструированию, выстраиванию стихов был бы аналогичен ремесленный подход к поэзии. Строительство само по себе игра увлекательная. У меня есть некоторый архитекторский опыт (училась в МАрхИ, потом на архитектурном факультете в университете в Берлине), и я не считаю, что это время для меня - потерянное, поскольку как раз получила представление о том, чего мне в архитектуре не хватает из того, что можно найти в языке. Архитектор неизбежно вынужден делать полезное (потому что для пользователя) и выбрасывать строительный мусор. В поэзии проще добиваться неразделения на конструктивные элементы и «грязь», бесполезный мусор. Под «грязной» я подразумеваю поэзию, которая пытается обозначить слом на границе между механичностью языка и, скажем так, желанием поэта «поведать чистую правду». Неискаженная правда в поэзию не попадает, это закон такой. А попадает сломанное, испорченное, у которого есть окончательность и которое не подлежит переделыванию, или выкидывай, или люби в полной бесполезности. Человек нуждается в чем-нибудь бесполезном, иначе его жизнь превращается в дурное перематывание времени в одну сторону, от начала к концу. Так мне кажется.
А с переводом, наверное, так: когда натыкаешься на неожиданную, как будто бы вторичную связь между языками, то и понимаешь, что ты на правильном пути. Вот один пример - из перевода Целаном на немецкий стихотворения «Внутри горы бездействует кумир» Мандельштама:
Кость усыпленная завязана узлом
Ein Knoten ist sein Knochen - und schlief ein
Кость уснула - по-немецки возникает дополнительный смысл, потому что про одеревеневшую в неудобном положении руку, если ее отдавить во сне, говорят: «рука уснула». Получается, что как бы все правильно, практически буквальный перевод, а на самом деле перевод получается «сдвинут», причем именно простым перенесением из языка в язык, казалось бы, чисто механической процедурой. Путем такого непроизвольного сдвига смысл строчки не потерялся, наоборот, спящий кумир спит только выразительнее. Не могу, конечно, похвастаться, что у меня получается как у Целана, но вот иногда бывают такие моменты, когда слова сами раскрываются.
Е.К.: Какой автор на сегодняшний день оказался для вас сложным с точки зрения перевода?
А.Г.: Не считая Кафки, который сложен для любого чтения и любого читателя, труднее всего, наверное, с Целаном.
Е.К.: Почему предпочитаете сетевые публикации переводов?
А.Г.: И действительно. Не могу сказать, что предпочитаю. У меня есть бумажные публикации, причем не такие уж незаметные. В журнале «Комментарии» была напечатана «Роза никому» Пауля Целана (уже после публикации в «Лавке Языков»), и в тех же «Комментариях» Александр Давыдов разместил недавно два-три рассказа Роберта Вальзера в моем переводе. Все дело в том, что, похоже, всем удобнее если и не читать, то иметь доступ к текстам в сети. Мне, во всяком случае, гораздо удобнее. Только обычно текст сначала печатают на бумаге, а потом уже в сеть выкладывают. Отсюда складывается мнение, что тексты, не прошедшие инициации на бумажной стадии, - продукт шарлатанства, ну или еще какой-нибудь обман. Это раз. Два: я уже десять лет как не живу в России. Поддерживать электронную связь гораздо легче, чем убеждать бумажных издателей в интересности и важности такого писателя, как Роберт Вальзер, например. Что, впрочем, наконец, и состоялось, кажется.
Е.К.: Кто вам близок из переводчиков? По взглядам на перевод, кругу авторов, манере перевода?..
А.Г.: Сложно сказать. Есть, наверное, такие люди, но я их лично не знаю, и это все равно. Тем не менее, не претендуя на близость, хочу назвать несколько более-менее недавних переводов на русский, которые мне кажутся важными и очень хорошими: фрагменты «Финнеганова уэйка» Анри Волохонского, Гомбрович в переводе Ю.Чайникова, Бруно Шульц в переводе Эппеля, "Мальте" Рильке в переводе Е.Суриц, Ангелус Силезиус в переводе Н.О.Гучинской, и еще многое, чего сейчас не упомню. Перевод «Улисса», появившийся в 1989 г., произвел на меня большое впечатление, и сам «Улисс» продолжает производить, а вот в переводе теперь вижу, что далеко не все безупречно. Но, тем не менее, считаю себя в долгу у С.Хоружего и В.Хинкиса.
Е.К.: Чаще вы читаете оригиналы или переводы (безотносительно, знаете ли вы язык или нет)?
А.Г.: В основном - оригиналы. Читаю переводы по техническим причинам, то есть, если языка не знаю или студентам в переводе преподавать надо. Еще читаю переводы из интереса, как переведено, но это не очень часто происходит.
Е.К.: Прочитав ваше стихотворение «Шоша», я вспомнила про одноименный роман И.-Б.Зингера. И у меня возник вопрос: были такие произведения, которые вам хотелось перевести, но они уже существуют по-русски в блестящих переводах, и поэтому вы за них не взялись? Или это вас не останавливает и каждое произведение вы «решаете» для себя?
А.Г.: Спасибо, что вспомнили Зингера. Да, это его Шоша подразумевалась. А недавно мне про это стихотворение сказал один читатель, что подумал, будто имелась в виду Клавдия Шоша из «Волшебной горы». Очень странно, но, видимо, не лишено истины. Зингера я люблю, но не стала бы переводить. Он же story-teller, я по этой части ничего не могу. Вообще же, существование готового хорошего перевода для меня не критерий. Перевожу, если жду от перевода чего-то для себя интересного, и если сил хватает.
|
