Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

к списку персоналий досье напечатать
  следующая публикация  .  Марина Бородицкая
«Я не теоретик и тяжело прорубаюсь сквозь теоретические дебри»
Интервью с Мариной Бородицкой

09.07.2008
Русский журнал, 16 декабря 2002 г.
Досье: Марина Бородицкая
        Елена Калашникова: Согласны с Ч.Буковски (роман «Голливуд»): «Нельзя быть писателем каждую минуту жизни. Ты становишься им, садясь за машинку. Когда ты за ней сидишь, остальное уже не так трудно. Самое трудное - заставить себя сесть на этот стул». Вам для перевода нужно вдохновение или это обычная работа?
        Марина Бородицкая.: Даже для стихотворного перевода особого вдохновения не нужно, только самодисциплина, то есть способность «вогнать» себя в рабочее состояние. Сейчас, когда этим на жизнь уже не заработаешь, я перевожу редко, зато что-нибудь выдающееся, «по руке», - Роберта Бернса, Льюиса Кэрролла. К переводу надо относиться как к работе, и тогда сможешь это делать каждый день. Другое дело, в какие-то дни по этому склону скользишь легко, а иногда тот же объем работы требует вдвое больше энергии и времени.
         Е.К.: Вы долго настраиваетесь на вещь?
         М.Б.: Я жутко ленивая и глушу работу, как пьяница водку, чтобы она, проклятая, скорее кончилась. Я с детства не люблю, когда над душой что-то висит, когда заказы эшелонируются, закончишь один, начнется другой. Мне бы скорей все сделать и лечь на диван. Поэтому я работаю...
         Е.К.: ...много.
         М.Б.: Во всяком случае, регулярно. Нет, не так уж много, «своего» пишу вообще мало. Но если уж села, то сижу как в танке, как мы говорили в студенческие годы.
         Е.К.: Какие авторы, по вашему мнению, плохо переведены или «загублены» (если это вообще возможно) отечественными переводчиками? Может, вспомните самые яркие явления этого ряда. Не об этом ваши строки: «Америки вот жаль... да и звезды: / Их с неба рвут такие неумейки...»?
         М.Б.: Да, бывает такое ощущение... Правда, тут я имела в виду не совсем перевод. Некоторые авторы ждут своего переводчика, но я бы не сказала, что они «загублены», каждый кому-то по руке.
         Е.К.: Значит, непереводимых произведений нет?
         М.Б.: Непереводимых на русский нет. Он своей гибкостью, всеядностью, способностью ассимилировать все, что угодно, приспособлен к переводу как никакой другой. А вот отличная книжка про Гарри Поттера загублена переводом.
         Е.К.: Дело в плохих переводчиках - Оранском и Литвиновой?
         М.Б.: Дело не в Литвиновой, а Оранский, думаю, псевдоним. Издательство торопилось, текст разодрали на куски. Вот у меня спрашивают: «Как такое получилось, у нас ведь замечательная школа перевода?!» На что я отвечаю: «Вот всей школой и переводили». Чтобы эта книга стала фактом русской литературы, придется перевод делать заново. Жаль, детей в первую очередь привлекает содержание, хотя продвинутые все понимают...
         Е.К.: Сколько же этим «продвинутым»? Лет 12?
         М.Б.: Это как музыкальный слух - или есть, или нет. И в 7 лет ребенок может сказать: «Я не буду читать эту книжку». Мои дети отказались слушать «Питера Пэна» в заштатном каком-то переводе. Вот вам еще пример – «Трое в лодке, не считая собаки» Джерома Джерома, как мы хохотали над этой книжкой!.. Помню, мы (я, семилетняя, и наша домработница Тамарочка 17-18 лет) сидели на лавочке на Страстном бульваре, покачивали коляску, в которой лежала моя младшая сестра Танька и, дико подвизгивая, читали друг другу вслух эту книгу. А тут на днях моя подруга купила ее в новом переводе, прочли мы несколько абзацев - текст никакой, как будто Маринину читаешь или промокашку жуешь. Видимо, издатели не сговорились с наследниками, или как там еще бывает...
        Есть замечательная, поэтичнейшая книжка, которая по всем законам должна стоять рядом с Винни-Пухом и Мэри Поппинс, - «Ветер в ивах» Кеннета Грэма. Она - из таких бессмертных книг, как «Питер Пэн», выпирающих из рамок детского, как молоко из кастрюли, как хороший переводчик из рамок перевода, - оказалась... ну, не загублена, но как-то не засверкала, на нее не нашлось своего Заходера.
        Если книжка хорошо переведена, у меня не возникает вопроса: «Ах, почему не я?!» Тут у меня как раз чисто женский подход: появилась эта вещь в нашем общем хозяйстве, сделана на совесть - и слава Богу. Зачем портить «Карлсона», когда есть прекрасный, несколькими поколениями уже как родная бабушкина сказка ощущаемый, перевод Лунгиной? Мне несколько раз звонили, не сговорившись с Заходером, о переиздании «Мэри Поппинс», на что я отвечала: «Перевод уже есть, такой сияющий. А потом, у меня память хорошая - помню все заходеровские обороты, как тут переводить?!..» Хотя некоторые обожают соперничать (это, как правило, мужчины): выйдет хороший перевод - и они тут же выпускают свой.
         Е.К.: Может, у них не очень хорошие или даже конкурирующие отношения?
         М.Б.: «Там жили поэты, и каждый встречал другого надменной улыбкой...»? Нет, это отношение к жизни, - как относишься к жизни, так и к коллегам.
         Е.К.: Среди переводчиков чувствуется конкуренция или чаще все-таки хорошие отношения?
         М.Б.: Среди переводчиков меньше всего склок, это, по-моему, самая интеллигентная часть наших пишущих людей, такие незримые труженики, привыкшие тушеваться, как актеры-кукольники: «А я так себе, за ширмочкой стою».
        Когда переводчик к 40 годам издает первую книгу стихов, как, допустим, Наташа Ванханен, это как минимум интересно. Тут совсем другая планка, ведь всю жизнь держишь за руки великих поэтов... поневоле научишься, как подростки говорят, «фильтровать собственный базар». А какие прекрасные стихи у Юли Покровской (Сульповар)! Она такой перфекционист, в стихах достигает полнейшей прозрачности, свечения, - даже иногда убирает «родинки», какие-то шероховатости, а жаль... Юля начала печататься - подобно многим из нас - как переводчик. Не надо объяснять, почему у нас такая прекрасная переводческая школа и детская литература: туда все эмигрировали.
         Е.К.: Я читала, когда училась в Литинституте, «Песни Белитис» Пьера Луиса в ее переводе. Очень красиво.
         М.Б.: Юля помогла Луису с его блистательной мистификацией. А в зрелом возрасте выпустила первую книгу таких стихов, что просто завидки брали. А Вера Маркова!.. Я увидела на обложке надпись: «издание осуществлено за счет автора» - и кровь бросилась в голову, во мне проснулся Марк Антоний (это такая у меня древнеримская часть, просыпается, когда я гневаюсь, и размахивает мечом). На девятом десятке она собрала стихи, написанные за всю жизнь, по каким-то конъюнктурным соображениям их до этого не печатали, и за свой счет... Да за один перевод «Записок у изголовья» Сэй-Сенагон ей надо памятник поставить! И бесплатно издать собрание сочинений!
         Е.К.: Продолжая разговор о конъюнктуре, насколько сейчас сказывается на выпускаемых книгах то, что на место советского цензора сел капиталист-торговец?
         М.Б.: И раньше многие подлаживались под режим, другие себя обманывали, якобы им нравится писать про октябрят, и делали это даже с любовью, третьи писали то, что писалось, а на жизнь зарабатывали другим способом. У меня часто спрашивают, когда было лучше: раньше или сейчас. Раньше, если ты дисциплинированно и много переводил, можно было жить, кормить семью.
         Е.К.: Но это касалось тех, кто переводил классику.
         М.Б.: Не только. Но мне в этом смысле повезло: я знаю языки. Я не переводила с языков народов России, там были замечательные вещи, но, как правило, перевод с подстрочника - это «тех же щей, да пожиже влей». У меня с переводимыми авторами все происходило по любви. Вот вы улыбаетесь, а перевод сродни занятиям любовью.
         Е.К.: У вас об этом в стихотворении про четырех поэтов-кавалеров.
         М.Б.: Ага. С этими поэтами-кавалерами у меня была групповуха. Удовольствие, граничащее - не знаю с чем. Надеюсь, на том свете мне дадут с ними встретиться, выпить-закусить и стихи друг другу почитать.
        Да, мне больше нравится сейчас, когда литературным трудом не проживешь, если не пишешь детективы или остросюжетные романы или не так знаменит, как, скажем, Бродский... Я зарабатываю на жизнь посторонними вещами: нанимаюсь устным переводчиком, например. Я очень хорошо знаю английский, и не только его, но устно работаю обычно с ним. Могу синхронить, последовательно переводить, преподавать и делаю это с удовольствием. Вот приползла домой после того, как пять дней оттарабанила на конференции гинекологов-венерологов, - что тоже интересно, только надо слова учить - упала на пол, отлежалась и делаю внутри себя, в голове, что хочу. Не обязана впрягаться в чужую строку, чужой ритм и размер, вести бесконечную борозду (которую, правда, как старый конь, надеюсь, уже не испорчу). Захочу, буду думать идиотские мысли или воспарю к небесам, если получится.
         Е.К.: Где вы учились?
         М.Б.: В английской спецшколе. Спасибо папе, который меня туда пропихнул. Моя 20-я была одной из первых спецшкол в Москве, сейчас она буржуазная, противная, наверное, и тогда была снобская. Но там работали хорошие учителя, которые эмигрировали туда из разных областей жизни, например, бывшие международники. Директор был жуткий коммунист, он мне примерно в девятом классе разъяснил, что я могу не рассчитывать на характеристику для поступления в вуз, т. к. ко мне большие претензии по комсомольской линии. И я ушла в 31-ю школу, тоже английскую. Там был либеральный директор, замечательный дядька, Суворов, он принимал к себе беженцев из других школ. К этому времени я уже открыла, что можно переводить стихи.
         Е.К.: Сколько вам было, не помните?
         М.Б.: Лет в 12-13 я решила, что первая это придумала. Никому из преподавателей и в голову не приходило предложить нам переводить стихи стихами. По-моему, первое, что я перевела, - это знаменитое стихотворение Лонгфелло «Стрела и песня». Причем размером подлинника, хотя никто мне этого не объяснял, непонятно, как я до этого доперла. А потом села переводить «Белеет парус одинокий...» на английский!
        Я хотела поступать в университет, на филологию, поближе к литературе. Но мне там объяснили, что «на мою нацию нет разнарядки» (помните Искандера?), и в тот же год я подала документы в Иняз. Туда тоже трудно было поступить, но из-за обиды на университет я даже не заметила, как проскочила конкурс. Видимо, меня что-то вело: первое, что я увидела в вестибюле Иняза, - большое красочное объявление «Всем, всем, всем! Кто любит стихи, пишет стихи и хочет их переводить (или даже пытается). Приходите в такую-то аудиторию». Это оказалась замечательная литературная студия «Фотон», которую вели три совершенно потрясающих человека - Павел Грушко, Евгений Солонович и Андрей Сергеев. Девиз был такой: «Этому нельзя научить, но этому можно научиться». Там читали и свое, и переводы - тогда увлекались верлибром. Первые пару лет я вообще почти ничего не читала, мне казалось, все умнее меня и у всех гораздо лучше получается. Я старалась не пропускать занятия, в лучшие дни нас собиралось десятка полтора, обычно человек десять. К нам приходил сам Гинзбург.
         Е.К.: Председатель объединения художественного перевода в Союзе писателей?
         М.Б.: Да. Он изумительно переводил немецкую поэзию, вагантов... Делился находками: как однажды нужна была рифма на «ох» и он придумал «...понапрасну лает беззубый кабысдох». Потом я прочитала его замечательную книжку «Разбилось лишь сердце мое...». Если по Толкиену, Левик - эльф, а Гинзбург - гном, земной такой, полнокровный, как корешок женьшеня. Позже я у многих училась, ходила в ЦДЛ на семинар к Левику. К тому времени вовсю переводила, писала, у меня родился Андрюша, это были хорошие годы.
         Е.К.: А переводческие альманахи читали?
         М.Б.: Старалась. До сих пор вон стоят «Тетради переводчика». Но я не теоретик и тяжело прорубаюсь сквозь теоретические дебри.
         Е.К.: А статьи помогали?
         М.Б.: Это интересный вопрос. Они, мне кажется, могут помочь тем, кто подходит к тексту аналитически. Я уважаю этот подход, но это не мое - я иду от практики, от того, «как сказалось», вообще непонятно, от чего. У нормального человека, когда он набрасывает перевод, скажем, четверостишия, сперва на листочке появляются рифмы. А у меня - первая или любая другая строка, от которой ветвятся остальные.
         Е.К.: Как у вас «поднялась рука» на Чосера? Сами решились или кто-то посоветовал?
         М.Б.: Мне и в кошмарном сне не могло присниться сесть за вещь длиной восемь с половиной тысяч строк рим-роялем, семистрочной «королевской» строфой. Эта идея пришла в головы Грише Кружкову и замечательному человеку Андрею Николаевичу Горбунову из издательства «МГУ», для которого я делала поэтов-кавалеров. Они, зная мое жуткое лентяйство, подъезжали исподтишка: почему бы не взяться, вот я немного поделаю, а потом Гриша перехватит... К тому времени, как я вработалась, где-то к третьей книге, я поняла, что это вещь моя и я ее никому не отдам. А Кружков и не рвался, он знал, что так и будет. Я начала понимать Middle English, а вначале разбирала каждую строку со словарями, глоссариями, подстрочными переводами.
        Мне ужасно повезло: это был разгар перестройки, то голодом грозили, то гражданской войной, и когда это все подступало и кругом начинали кричать: «Когда же это кончится?» (как та тетенька: «Когда же этот голод кончится, а то от продуктов в квартире уже не повернуться!»), я говорила: «Отстаньте, у меня XIV век. Троил сочиняет любовное письмо Крессиде».
А Сережка мой, еще совсем маленький, когда я три года подряд переводила Чосера, спрашивал: «Мамочка, у тебя в головке строфа? С тобой нельзя разговаривать?» (это я на всех рявкала: «Тихо, у меня в башке строфа!», а руки вечно были заняты чем-то хозяйственным).
         Е.К.: Вы говорите, пользовались подстрочными переводами, английскими?
         М.Б.: Да. Они издают их, чтобы понять своего великого поэта. В Англии в XVII веке один поэт взялся его переводить как следует, стихами, и если бы закончил, у нас был бы вполне «разборчивый» Чосер. Ведь XVII век - это язык Шекспира, то есть подустаревший, конечно, но все-таки Modern English. Но он, видимо, читал по мере того, как переводил; я, впрочем, тоже. Но я-то хоть сюжет знала, меня не шокировало известие, что Крессида собирается изменить Троилу. А он, когда к началу четвертой книги это понял, то пришел в такое дикое возмущение, что написал свое собственное семистишие: мол, бабы сволочи, пусть кто хочет, тот дальше и переводит, а я отказываюсь. На том дело и кончилось. Потом другой поэт все-таки перевел, но уже в XX веке.
         Е.К.: Вы часто читаете оригинал по мере продвижения перевода?
         М.Б.: Это хулиганство, конечно, но - бывало: чего не сделаешь, чтобы хоть немножко развлечься...
         Е.К.: А было произведение или автор, после которого вы остались особенно довольны собой?
         М.Б.: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын»? После двух... ну, может, трех собственных стихов я прыгала от радости, но недолго. А из переводов - когда делала поэтов-кавалеров. Видимо, они настолько пришлись мне по руке, по темпераменту.
         Е.К.: Когда к вам пришло ощущение, что перевод стал вашей профессией?
         М.Б.: На скрещении трех дорожек: стихов, переводов и чего-то детского, когда я на английском прочла детские стихи Милна. А когда принесла свои первые переводы из него, все эти замечательные ребята (Грушко, Солонович и Сергеев) хором сказали: «Ага, машинка заработала». До этого у меня бывали удачные переводы, но все как-то вразброс, и они говорили, что мой отличный инструментарий пока работает вхолостую.
         Е.К.: Вы приносили им «домашние задания» или сами переводили?
         М.Б.: Домашнее задание было одно: захотелось - поработал. Единственный раз Левик дал задание: перевести знаменитое стихотворение Рильке «Осень», его никто еще адекватно не перевел. И то это было не обязательно. Просто мы тащили все, что успевали сделать за две недели. Я брала антологию английской поэзии, пыталась переводить, но все это было как-то мимо, случайный выбор, что ли... А открыв Милна, поняла: «Весело, здорово. Это мое», и с тех пор пошло. Когда ведет, то ведет по-настоящему. Когда мои студийцы ноют, что им не пишется, я говорю: «Когда Боженька задаст работу, он задание напишет крупными буквами на доске».
        Помню, я шла с совещания «молодых, подающих надежды», где меня первый раз выпустили с детским стихотворением Милна. Я «на ура» прочитала эту прекрасную веселую лабуду - и от радости заглянула в букинистический магазинчик на Качалова, рядом с ЦДЛ. Протянула руку и вынула из ящика книжку удивительной, ироничной американской писательницы и поэтессы Дороти Паркер. На следующий день уже переводила ее стихи, а через какое-то время отнесла подборку в журнал «Иностранная литература», в только что появившийся отдел «Антирубрика». У тетки, которая мыла пол, я спросила, где отдел юмора, а в отделе на вопрос «Кто вас направил?» (в то время был большой протекционизм) ответила: «Тетенька, которая моет пол». И через 2 года там появилась моя первая публикация.
         М.Б.: По мнению В.Л.Британишского, у нас не представлена американская поэзия в лице Эмили Дикинском или Сильвии Платт. Вы согласны?
         Е.К.: Да, пожалуй, Эмили Дикинсон ждет свою переводчицу...
         М.Б.: Или переводчика?
         Е.К.: Это все равно. Я бы тут вообще не стала строго проводить границы между «М» и «Ж». Пол на каком-то высшем уровне ничего не значит - каурая это кобыла или гнедой жеребец из буддийской притчи, лишь бы несся, не вздымая пыли. Если мне пришлись по руке эти повесы и кутилы, поэты-кавалеры, почему бы Эмили Дикинсон не оказаться по руке переводчику-мужчине?.. Жаль, что эта абсолютно гениальная поэтесса не для меня: тут нужно больше тишины, акварельности, полутонов - такой, знаете, Дебюсси, у меня же более сильное туше.
        Думаю, жанр стихотворного перевода не умрет: все-таки чудовищно притягательно вдруг обняться с кем-то из другого века, спеть чужим голосом.
         М.Б.: Что такое перевод?
         Е.К.: Трудно определить. Перевод стихов - это когда делают невозможное, вот садятся за стол или, как я, на диван, и делают. Ну да, я работаю лежа на диване, иногда сидя, в общем, меняю позы.
         Е.К.: Перевод прозы - более «земное» занятие?
         М.Б.: И перевод стихов достаточно земное занятие. На первый взгляд, в переводе прозы больше смысла, он более возможен. Со стихами каждый отдельный случай - исключение, как Бернс в переводе Маршака. Победителей не судят, здесь это правило работает как нигде.
         Е.К.: Было такое, вы хотели что-то перевести, может, делали наброски, но понимали, что это не по руке?
         М.Б.: Нет, пожалуй. Это как с людьми - сразу чувствуешь, родной или нет. Не взялась бы, скажем, за Малларме... Самый трудным был, наверное, Джон Донн. Чосер с середины шел легко, как на салазках под горку, мы и впрямь держались с ним за руки. Замечательный переводчик Володя Тихомиров говорит, что перевод «Ригведы» ему диктовали, от Чосера у меня было такое же ощущение. Донн - другое дело. Переводила-то я не элегии – «На раздевание возлюбленной» и другие - их замечательно, с напором горячей крови сделал Кружков. А мне достались его маргинальные, философские вещи, сложная мысленная плетенка, от которой, я, честно говоря, изнемогала. Но это надо было кому-то делать... Не могу сказать, что уж совсем не получилось, хотя не мне об этом судить, - скоро выйдет полный Донн в издательстве «Грантъ». Чуть-чуть, может, выглядывают мои бубенчики, сказал же мне когда-то Чухонцев про детскую переводную книжку: «Ваш темперамент выпирает из этих англичан, как тесто из квашни». Про переводы нескольких посланий в форме сонетов для книги «Английский сонет» кто-то сказал, что у меня получился слишком чистый синтаксис, у Донна более шероховатый, - не знаю. Он шел с таким напряжением физических и духовных сил, словно я отработала весь день на синхронном переводе, после чего хочется лечь на пол и заплакать, - такой вот эффект от «романа» с Джоном Донном.
         Е.К.: Когда вы понимаете, что перевод получился, - в процессе, когда заканчиваете вещь, или должно пройти время, кто-то что-то сказать?
         М.Б.: Понравилось - не понравилось, кто что сказал - это этап редактуры, а вот получилось или нет, ты знаешь прямо сразу, как только закончил кусок и перечел. Это все равно что стрелять. Любите стрелять? Я обожаю, несмотря на близорукость. Вы видите, как кучно легли пульки вокруг десятки, точно так же с получившимся переводом. Я научилась стрелять в 15-16 лет, мне это ужасно нравится, может, потому, что здесь тоже есть точность попадания, не знаю.
        Ну а в процессе работы, особенно вначале, трудно сказать, получилось или нет. Все зависит от объема. Тут как с тканью - надо выткать хотя бы с ладошку...
         Е.К.: Насколько в вашей жизни важна фигура редактора?
         М.Б.: По-разному. Раньше редактору полагалось быть опасливым. «Вы это «боже мой» из текста уберите». В советское время совершенно случайно пропустили строку Чуковского «Боже тебя сохрани» (это крокодил говорит)... В те времена кто-то умудрился у Блока «И ангел на небо повесил звезду» заменить на «И кто-то на небо повесил звезду».
        Когда моему старшему, Андрюше, было полтора года, для книги «Младшие современники Шекспира» мне заказали перевести пьесу Джеймса Шерли «Ветреница». Это чуть ли не первая была у меня «заказная» переводческая работа, я до потолка прыгала от счастья, что ее получила. Так вот, название надо бы перевести погрубее, но велено было смягчить... А когда, например, я переводила знаменитую эротическую поэму Томаса Кэрью «Блаженство», бедный Андрей Николаевич Горбунов буквально ходил вокруг меня кругами: «Мариночка, я вас умоляю, побольше небесного блаженства, а то выкинут вещь из состава».
        Хороший редактор увидит то, что ты «замыленным» своим глазом пропустил. Пока у меня дома происходил нескончаемый переводческий семинар, никакой нужды в редакторах вообще не ощущалось. Хотя иногда они делали конструктивные замечания, как Лена Осенева в «Художественной литературе», кое-кто в детских редакциях... Но как правило, редактор - это была зубная боль, он просил что-то убрать, переделать, ты не соглашался, в итоге приходилось снимать стихотворение.
        Но один раз у меня был чудесный редактор, эту работу я вспоминаю с наслаждением и благодарностью. На эту авантюру меня подбил мой младший сын Сережа и наша с ним любовь к замечательному английскому писателю Алану Гарнеру, - не Гарднеру, автору детективов и вообще американцу, а Гарнеру. Он жил на границе Англии и Уэльса, и сейчас, кажется, живет, хотя очень старенький, насколько помню, дружил с Толкиеным. Я прочитала по-английски его «Камень из ожерелья Брисингов» и «Луну в канун Гомрата», когда мы еще ни Толкиена, ни жанра фэнтэзи не знали. Это была поэтичная страшноватая сказка про мальчика и девочку, которые попадают в волшебный мир, и на них охотится всякая нечисть, потому что у девочки на запястье волшебный хрусталик, открывающий пещеру, где спят артуровские рыцари в ожидании последней битвы добра и зла... Много лет спустя мне заказали в «Армаде» новый перевод этой сказки - тот, что был, не устраивал составителя серии Машу Жданову. Я терпеть не могу браться за длинную прозу, это все равно что замуж выйти, а я в этом смысле давно на каникулах. К тому же работаю медленно, к абзацу иногда подхожу как к строфе и начинаю его всячески облизывать, а это перебор. От Маши я сперва отмахивалась: «Некогда, надо детей кормить...»
        В общем, меня не торопили, и за год я перевела обе книги, пора бы, кстати, их переиздать. «Не хотите поработать с редактором?» - спросила меня Маша. «Какой редактор?! У нас свобода, гласность, перестройка», - я решила, что опять будут выстригать все «боже мой». Теперь-то я понимаю, что для большой прозаической вещи хороший деликатный редактор просто необходим. Редактором оказалась Чулпан Мусиевна Залилова, дочка Мусы Джалиля, немолодая, но такая красивая, вся серебристая, воздушная. Я несколько раз ездила к ней домой. Она аккуратненько все прочитала, нашла несколько неудачных фраз (очень точно, прямо «в десятку»), предложила мне самой подыскать более удачные варианты. Я ей подарила книжку своих стихов, они ей понравились, и она отнесла их в «Арион»... Бывают знакомства, от которых потом происходит в жизни все хорошее.
        Приятно работать с моим закадычным редактором на «Радио России», Жанной Переляевой, с которой мы вместе ведем «Литературную аптеку». Два лекаря-аптекаря, учим старшеклассников, что им такое почитать от меланхолии, а что - от неразделенной любви.
         Е.К.: А в журнале «Иностранная литература» не попадались хорошие редакторы?
         М.Б.: Там всегда были хорошие редакторы. Они, как правило, совершенно не трогали мои стихотворные переводы, за что я им благодарна. Прозу я в «Иностранке» не публиковала. В Чосере Нина Усова посоветовала поменять два-три слова, я согласилась. Если хороший редактор предлагает три исправления, а ты принимаешь одно - вы расходитесь довольные друг другом, как на базаре хорошо поторговавшиеся продавец и покупатель.
         Е.К.: По-вашему, «переводческая манера Марины Бородицкой» сформировалась или вы постоянно ищете новые ходы и приемы? («...Я больше не испорчу борозды. / Но пороха не выдумаю тоже. / И черт с ним с порохом, да жаль звезды / Несхваченной, на яблоко похожей».)
         М.Б.: Стихотворение это - не про новые приемы, в нем иная горечь. Хочется иногда почувствовать себя таким «люденом», читали «Волны гасят ветер» Стругацких? Увлекательнейшая книжка, там появляются люди с какой-то шестой-седьмой сигнальной системой, им земное уже неинтересно, - ну, такие примерно, как Бродский, которым скучно объяснять, что они имели в виду, почему именно так сказали, они просто уносятся в небеса... Не знаю, существует ли манера конкретного переводчика Марины Бородицкой и может ли вообще существовать, потому что перелевод... тьфу... оговорка по Фрейду. Перевод - это переливание себя в другой сосуд. Существует туше, вот как ты мнешь эту глину - сильно или слегка, оглаживая или мучая. Свое туше я ощущаю как достаточно сильное, скорее мнущее, чем ласкающее. Хотя с каждым автором по-разному...
         Е.К.: С точки зрения Н.Л.Трауберг, «Школа советского перевода», в большинстве своем писала средне-хорошим-русским, средне-поздне-диккенсовским, средне-теккереевским языком, и непохожие авторы становились похожими. Поэтому язык раннего Диккенса у переводчиков не получался».
         М.Б.: Не знаю, Наталье Леонидовне видней, хотя мне вообще-то нравится, как у нас переведен Диккенс... Но, конечно, для переводчиков, особенно прозы, набитая рука, «замыленный» глаз - огромная опасность. Я рада, что сейчас мало перевожу, каждый раз занимаюсь этим как впервые.


  следующая публикация  .  Марина Бородицкая

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service