|
Как на войне
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
|
Денис Ларионов
Лиterraтура
№ 139 (май 2019 г.)
|
|
|
Интерес к поэтическим текстам Дмитрия Гаричева, наконец-то вышедшим отдельной книжкой, объединяет тех, кого трудно заподозрить в близости эстетических ориентиров, взглядов на мир etc. Подобное разностороннее внимание сегодня кажется непозволительной роскошью для относительно молодого автора, с первых же стихотворений сборника «После всех собак» заявляющего о своих приоритетах: он не стремится к инструментальному использованию сюжетов актуальной культурной повестки, но в то же время представляет ее узловые темы с почти неправдоподобной убедительностью: «те, кто бы старше, выбрали себе / домбытовские фотомастерские, / остатки городских иллюминаций, / большой аквариум автовокзала, / исполненный глубокого огня»; «протаскав их в бесплатном танце на выпускном, / мы поступили в алмазные вузы страны, / чтобы дойти до огней торгпредств, пропаганды и впк». Впрочем, объединяющая задача вряд ли видится поэту первостепенной: так, например, в поэтиках своих многочисленных предшественников (если кратко: от Бориса Поплавского до Олега Юрьева, от Алексея П. Цветкова до Демьяна Кудрявцева) он находит не уютное алиби, но неизбежность конфликта, культурной и политической конфронтации. Количество же культурных подтекстов, физиологически ощутимой культурной памяти в текстах Гаричева таково, что порой замедляет, парализует речь, делает ее суггестивной до удушья.
Названные выше конфликт, конфронтация – эвфемизмы для слова «война», которая возникает не только практически в каждом стихотворении сборника, но и в текстах, оставшихся за его пределами. Конечно, мотив войны, представляющей конфликтное сознание современного человека, – давно уже не новость для современной поэзии: под ее знаком сформировались многие важные поэтики конца 1990-начала 2000-х гг. Но у Гаричева война занимает исключительное место и разворачивается на страницах сборника параллельно сводкам военных действий в Сирии, на Юго-Востоке Украины и т. д. В подобном ракурсе работают еще несколько авторов (Станислав Львовский, Кирилл Корчагин, Антон Очиров, Елена Фанайлова), но только у Гаричева война переживается одновременно и как щемяще наивное представление, и как угрожающее вселенское обобщение:
от расстрелянной школы бежали на черный пирс,
унижались в глазах подруг.
отдышась, говори цеплявшимся: отлепись.
отчищали снег,
заходили на новый круг.
<…>
с мачт оставленных видно, как над головами их
знамения происходят, ракеты зовут своих,
беспилотники поворачивают в литву.
и я падаю тоже и тоже плыву, плыву.
По сути, война – это репрезентант исторического процесса, в который хочет попасть лирический субъект Гаричева, реконструирующего мировоззрение фронтовых поэтов (Павел Коган, Михаил Кульчицкий), словно бы драматургически разыгрывая возможность быть кем-то из них. В войне сходятся разные силы, которые сам автор, не боясь ксенологических оппозиций, маркирует как «мы» и «они», две почти хтонических общности, которые связаны сложными отношениями памяти, любви и ненависти и воплощаются в русских и нерусских, мужчинах (мальчиках) и женщинах (девочках), выживших и погибших, предках и потомках etc. Но в текстах Гаричева нередко слышен и меланхолический голос обездоленных, их жалобы, сетования, инвективы: так говорят те, кого смерть оставила в прошлом. В случае Гаричева этим прошлым являются поздние 1980-е – ранние 1990-е гг., которые предстают здесь историей унижений, ареной военных действий, склеившей образы, принадлежащие как русскому средневековью (стихотворение «margaret»), так и событиям из ленты новостей («русскую школу отжали…»).Что делать с этим опытом? Мы должны подхватить их голоса, а возможно, и пережить нечто вроде становления ими, своего рода историческую метемпсихозу. Только так гаричевские «мы» могут оказаться в настоящем времени исторического процесса, а не в истории «общего бесчестья». Распря безъязыкого настоящего с травматичным прошлым – еще одна грань войны, о которой так страстно и тревожно пишет Дмитрий Гаричев. Но он не тематизирует травму вообще, выделяя в ней тему вины, которая могла бы объединить фронты непрекращающейся войны за историю: «мы их не тронули, но и не сберегли / <…> когда они без нас сюда легли», «кто утром объяснит за хлеб ночной, заглядывает в рот речной, / как тонет соловьиное бельё, лицо сливается своё».
|
|
