|
Александр Кабаков: «Когда всем очень страшно, есть шанс, что беда пройдет стороной»
Интервью с Александром Кабаковым
|
В последние годы Александр Кабаков пишет больше, чем когда бы то ни было: только что в журнале «Знамя» опубликована его повесть, несколько месяцев назад в АСТ вышел сборник пьес, а на подходе новый большой проект. Александр Абрамович рассказал «Частному корреспонденту» о том, что заставляет его писать так много, о том, как совмещать литературу с журналистикой, и о том, чего он ждет от кризиса.
— Сегодня вы пишете заметно больше, чем раньше. Этому есть какое-то формальное объяснение?
— Единственная причина в том, что профессионально писать я начал очень поздно, уже после тридцати. И поэтому с каждым прожитым годом во мне нарастает ощущение, что времени остается всё меньше и надо наверстывать то, что упустил в молодости. Ну а кроме того, в последние годы я избавился от некоторых вредных привычек, и это обстоятельство добавило мне времени и сил.
— Раньше после каждой новой книги от вас можно было услышать «Ну, это, наверное, моя последняя книга» или «Прозу я писать больше не буду»... Правда, в последнее время этих жалоб что-то не слышно...
— Писать прозу очень утомительно и неприятно — это занятие выедает из человека куски души. И каждый раз, закончив одну вещь, испытываешь такое опустошение, что даже думать не хочется о том, чтобы пережить это чувство еще раз. Именно поэтому я, например, полтора года — 2007-й и половину 2008-го — прозы как таковой не писал.
— А пьесы что же, не в счет?
— Конечно, не в счет. Писать прозу — это примерно как расковыривать болячку. А сочинять пьесы или киносценарии (да простят меня драматурги и сценаристы) — это всё же по технологии больше похоже на разгадывание кроссвордов.
— А как насчет журналистики — ведь вам как-то удается совмещать работу журналиста с литературным творчеством? Эти две области деятельности друг другу не мешают?
— В последние годы я работаю не столько журналистом, сколько журналистским начальником. И это занятие с литературой более или менее совместимо, поскольку за него отвечает другая часть мозга — не та, которая за генерацию текста. Если бы мне пришлось, как раньше, работать репортером, писать прозу было бы, конечно, гораздо сложнее.
— И как вам удается удерживать переборку между той частью мозга, которая отвечает за литературу, и той, которая отведена редакторской деятельности?
— Переключение происходит само собой, автоматически — в дороге. Прозу я пишу утром, до того, как выехать на работу. А потом я два часа еду в машине, смотрю в окно, слушаю музыку. И постепенно одни мысли сменяются другими. Вечером, перед тем как заснуть, я понемногу начинаю думать о том, как завтра снова начну писать. И с утра сначала правлю то, что написал накануне, а затем перехожу к новому тексту. И такой вот «вышивкой гладью», стежок за стежком, — две страницы в день.
— А вас не травмирует сама необходимость этого переключения — то, что писатель у нас практически никогда не может прожить за счет литературы и вынужден зарабатывать каким-то смежным ремеслом?
— Ну, наверное, в теории я бы хотел, чтобы писатель мог только писать и больше ничего не делать. Но ведь и во всем мире дело обстоит точно так же, как в России. Жить на гонорары от книг могут единицы — авторы бестселлеров международного уровня. В Америке литераторы зарабатывают в основном преподаванием (кстати, меня лично такой вариант устроил бы больше), а в Европе, как и у нас, — журналистикой. Правда, там соотношение цен немного другое: если у нас гонорара за одну колонку худо-бедно хватает на еду на неделю, то там — скорее на месяц.
— Вы не опасаетесь, что даже эта хрупкая конструкция сейчас, с наступлением кризиса, рискует обрушиться, оставив творческих людей вообще без источников дохода?
— Чего уж тут опасаться — я просто точно знаю, что так оно и будет. Мы не то чтобы проснулись в новом мире, но мы в него медленно и неуклонно вползаем. И в этом мире всем тем, кто не занят производством предметов первой необходимости, будет очень сложно. Чем выше человек забрался, тем хуже ему придется. А мы все — я имею в виду художественную интеллигенцию — даже не надстройка, а просто-таки пентхаус, надстройка на надстройке, страшно дорогая и никому по большому счету не нужная.
— И вы не грустите по уходящей натуре — по тому миру, который сейчас может кануть в небытие?
— Честно сказать, не очень-то мне его и жалко. Это был безбожный мир — даже не в религиозном, а просто в бытовом смысле слова. Мир, в котором публичный человек был полностью лишен чувства стыда, и это считалось совершенно естественным. Не так давно я прочел признание одного очень известного нынче литератора: я «ненавижу пидорасов и негров». Еще 10 лет назад такого и представить себе никто не мог — это было из тех вещей, о которых нельзя по крайней мере говорить вслух. А теперь — ничего, нормально. Или еще поразительная ситуация, когда известный деятель контркультуры ухитряется одновременно быть почти официальным служащим власти. Это же нонсенс! Попробуйте представить, что в 60-е годы активный диссидент, распространитель самиздата, одновременно занялся бы комсомольской карьерой. Его бы либо с позором исключили из комсомола, либо выдавили из диссидентской среды. А сегодня такие вещи никого не удивляют, они в порядке вещей. Да и вообще мне не может нравиться мир, в котором целые континенты могли себе позволить ничего не производить и жить за счет торговли деньгами и информацией. Я человек консервативных взглядов и привык с уважением относиться к традиционному предпринимательству, а его нынешняя выморочная форма не вызывает у меня ни малейшей симпатии. Другое дело, что, боюсь, это-то всё останется с нами и в новой жизни. А вот что-то важное и по-настоящему ценное может быть безвозвратно утеряно.
— Иными словами, вы считаете, что нас всех ожидает вселенский катаклизм и никакой позитивный выход из нынешней ситуации невозможен?
— Ну почему же. Есть и хорошие новости: сегодня всем очень страшно, и это, безусловно, большой плюс. Помните, как в начале 90-х все боялись гражданской войны? Этот страх был просто-таки разлит в воздухе. Именно из-за него, кстати, моя повесть «Невозвращенец» и оказалась настолько успешной: я ничего не придумывал, я просто выразил на бумаге то, чего тогда боялся каждый. И ведь ничего же, в общем и целом обошлось, полноценной гражданской войны всё же не случилось. А вот в 1917 году никто ничего не боялся, было много героев, готовых убивать и умирать за идею. Чем это закончилось — понятно. Сегодня нам всем очень, очень страшно. И это дает шанс на то, что беда может пройти стороной и ничего ужасного с нами не приключится.
|
|
