Вадим Месяц. Безумный рыбак: Книга стихотворений. — М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2008.
Много лет уже живущий далеко от Урала, но остающийся постоянным автором журнала «Урал» Вадим Месяц в пространном обращении «От автора», открывающем книгу, предпослал стихам — жизненную ситуацию. Было ли так в действительности, стало ли так по воле все того же автора, но читатель становится сначала «третьим лишним» свидетелем последствий семейной драмы, в результате (а частично — наперекор) которой супруг (он же поэт) уединяется на берегу лесного озера в «далекой чужой стране». Озеро почти не затронуто цивилизацией, но в нем полно рыбы, и зверьем оно посещается чаще, чем людьми. Где рыба — там и одинокий рыбак (читатель становится теперь уже «вторым лишним», но, заинтригованный, лодку не раскачивает, а — соучаствует и сопереживает). Рыбак... «Безумный рыбак» — название книги помещено на обложке рядом с фрагментом росписи на индейском барабане, напоминающей также традиционный оберег «ловец снов». Безумец... Сновидец... Темные — черные, судя по цвету обложки — воды затерянного озера, привечающие постояльца, что «в самолете бормотал молитвы о спасении любимых, но думал про злой свободный дух, витающий над водой». Что могло родиться из этой (подчеркнуто: морально-этической) раздвоенности, из любви-ненависти, махом перенесенной в одинокий простецкий быт на лоне дикой природы? — конечно же, стихи. Стихи «о любви, разлуке и родине». В предисловии поэт настаивает на спонтанности появления и самих этих стихов, и объединившей их книги, на полной свободе выражения чувств: «Я смаковал свое горькое горе, бесстыдно предаваясь искушению «последней прямоты». Я строчил доносы об одиночестве, будучи уверенным, что откровение должно соседствовать с пошлостью». Откровение в соседстве с пошлостью — что это? Нас, очевидно, ждут малооформленные потоки лирических излияний, буря эмоций (озерная, правда, буря, мечущаяся в неотдаленных берегах)? Ан нет. Вадим Месяц в новой книге все же, на мой взгляд, не изменил себе, своему поэтическому существу. Он — не лирик, он — лирник, в том смысле, что — эпик. Ему тесно в мире тонкой и сложной, трудноуловимой и с трудом обозначаемой словами игры индивидуальных эмоций и настроений. Его мироощущение мгновенно, на лету, расширяет чувства и понятия до общечеловеческих. Не история и драма одного человека, а история и драма нации звучит (и звучит на предельном накале страсти!) в стихотворении «Наследник»:
Чтобы ты родила, разграбили десять гробниц, сожгли разноцветные косы великих блудниц, заключили временный мир с силами зла. Мы сделали все, чтобы ты родила.
С эпическим стилем, с эпическим ритмом, с «величием замысла» связаны все особенности языка — всегда узнаваемой манеры В. Месяца изъясняться символами и притчами, причем часто не заемными, а собственными образами и тезами-антитезами, по отточенности не уступающими фольклору:
Пойми, дорогая, что жизнь легка. Накрыты ее столы: на них больше меда и молока, чем черной пивной смолы... —
чем не зачин, рефрен или же не строки финала какого-нибудь сказания? «Хорошо, когда много, но легче жить, если мало...», «Сострадание сердца не старит...», «Из двух неубитых прав голодный и битый...» — чем не новые пословицы и поговорки?
Пусть сердце ударит всего лишь раз и сбросит извечный груз, преодолеет навет и сглаз, рассыпавшись ниткой бус. Позволь искушенью коснуться всех, кто чтит человечью речь, но если пред Богом есть главный грех, то это согбенность плеч... —
чем не поиск новой религии, а с ней — и нового культа, новой церкви, способной ответить на вопросы современного человека — полумедиума-полуначетчика, хранящего в родовой и «благоприобретенной» памяти множество имен и знаков, но все так же «духовной жаждою томимого» на перепутье?
Под сенью торжественных елок солдатиком ежась в углу, болванчик, лунатик, астролог, монах на волшебном балу —
это он: растерявший последнее, не успев обрести первоначальное. Вечный ребенок, способный, однако, мгновенно повзрослеть в отцовстве и чистоту детства осознать как возможное спасение:
...младенцы спят, тени к ним не льнут, сердца их упрятаны в самый уютный кут. Солнце дышит на них, как корова, солнце — их сердце в гуле дождя ночного. Разрывая клочья сетей, я иду по следам смеха своих детей.
Вынужденная разлука с детьми (как житейский факт, а также — как метафора потерянного будущего, потерянного смысла существования) — один из сквозных мотивов книги. Тяготение к фольклорному символизму кроме всего прочего выражается как раз в обилии повторяющихся образов и тем, «условных знаков», маркирующих грани общего состояния души, а именно — разлада, потерянности, мук ревности и угрызений совести, мрачных предчувствий и неистовой надежды. Повторяются такие категории-имена-символы, как: далекая «родная земля», «дом» и связанное с ним «тепло», «душа», «брат», «царь», воспоминание о детях, но и воспоминание о женщине (зачастую — в образе жестокой «царевны» или «царицы»), «острог», «зверь», зверь, приходящий из леса к огню, зажженному человеком (олицетворение недремлющей совести, внутреннего диалога), «Иуда»... Наконец, очень часто, — царство мертвых, «могила». Расширяющаяся перед героем могила, ибо разрастается поле значений и ассоциаций, связанных с этим древнейшим символом. Связь — и сердцем, и разумом — с основополагающими стихиями, всеприсутствие «креста» четырех стихий — еще одна черта эпического сознания. Земля — ужасает как вместилище мертвых, но она же держит на себе всё и вся в проявленном мире, вынашивает и рожает: «В мертвой земле прорастает зерно». Земля — объект самой суровой и самой подлинной любви, но иногда — мрачной устремленности в ничто:
И правда моя безвозвратно канет в бесцельной ночной дали, столетия лязгнут семью замками. И эхо замрет, когда ляжет камень на самое сердце земли.
Но, поскольку лирический герой стихов всё ж таки «рыбак», главенствует в них стихия воды — во множестве вариаций: озеро, озерные берега, мост, море, собственно рыбак и, естественно, ловля и сама рыба... Вода: субстанция воистину священная — освященная тысячелетиями созерцания, культов, культуры, все новых пониманий и заблуждений... Рыбак, ловец у воды, — в каком-то смысле это и есть человек вообще — в потоке ощущений, жизни, истории. Безумный рыбак, сам увильнувший из сетей разума, — что он может увидеть, выбирая из пучины самодельную снасть, что решат показать ему боги, сколько раз обманут при этом?.. Но, с другой стороны, возможно, именно ему предназначено самим собой, в себе самом связать и согласовать последовательно три стихии, три царства:
Сколько волшебных чудищ позалегло на дне. Значит, однажды будешь гостем в морской стране. Или по жизни лживой зыбкий продолжишь путь, чтобы башкой плешивой лечь на девичью грудь. Может, услышав всхлипы первых твоих крестин, у поднебесной рыбы Божий родится сын.
Водная стихия диктует поэту ритмы и рифмы, стихи мистически-визионерские («Бибракт», «Свидания с братом») и стихи подлинно лирические, внутренне раскованные, поющиеся сердцем («В гуле дождя проливного...», «Школьный автобус», «Монолог девушки»). Вода — стихия России (устойчивость порывистости, глубины и бури, скитания, пьянство, созерцательность), вода — символ Христа, мессии, приходящего к страждущим, но не останавливающегося в пути. Спасителя, спасающего обетованием больше, нежели реальным действием. Потому и строят поэты не только воздушные замки, но и — престолы будущему, какому-то новому богу, новому чуду: в лучших стихах — не абстрактному, а человечному, выстраданному чуду любви. ...Ложкой дегтя в «талой воде» доплывут авось до автора и издателя мои замечания. В основном, досаду при чтении книги вызывает недостаток корректуры, да и редактуры. Есть грамматические ошибки, ошибки в словоупотреблении (анекдотичная строка: «запахни меня в фалды пальто». Фалды у одежды, как известно, находятся сзади внизу), а также часты банальные, «смазывающие» впечатление от стиха рифмы, а то и рифмы этически недопустимые: «чайник» — «наш небесный начальник». Но, к счастью, не ошибки определяют впечатление от этой мощной, глубокой, страстной и нежной книги. Исповедь произнесена. Пусть люди услышат.
|