Есть поэты, работающие на пленэре. Ставят мольберт, садятся на табурет, кладут мазки. Если реалисты копируют лежащий перед ними пейзаж. Если модернисты копируют свой взгляд на лежащий перед ними пейзаж. Есть мастера коллажа. Из обрывков газет составляют новые слова и смыслы. Сверху приклеят то катушку ниток, то обрывок ткани. Есть мастера монументального искусства. Покойный Вознесенский делал витражи. Жанр Екатерины Соколовой уникален. Она разыскивает мелкие, почти никому не заметные трещины этого мира. И заглядывает в них. В трещины можно увидеть то, о чем мы и не догадываемся. Если это кракелюры мелкие трещинки лакового слоя на поверхности живописи, можно предположить, что под новым красочным слоем, под позднейшей записью, скрывается предыдущий слой, древняя живопись, порой гораздо более ценная, чем та, что перед нами. Пример такого слоя но лишь один из примеров пласт финно-угорской речи, магические обряды и простые фигуры народа коми. В первых поэтических текстах Екатерины Соколовой, которые были прочитаны когда-то в Петербурге, а потом в Москве, в ткань русского стиха были вплетены то одна, то несколько нитей-строк на языке коми. Прошло несколько лет, и к такому, достаточно лобовому, хоть и завораживающему приему поэт уже не прибегает. Потому что это искусственное расширение трещины до размеров щели, принуждение к обмену воздухом между мирами, пагубное для них обоих. А проходя через чуть заметную трещину, воздух меняет состав, приспосабливается к новому миру, мерцает, пугает и, выражаясь полу-магическим, полу-детским языком Екатерины Соколовой, привыкает тебя к себе:
кто как чудная насекомая по воде бежит кто как дивная инфузория в бороде у любого свит
того собираюсь выманить рыбочкиным поплавком уточкиным манком мясным колобком
дом твой аленький ижний мой ольшой ерхний пожалуста выходи…
Всякий поэт, отваживающийся на опасное и одинокое дело изучения малых трещин (а таковым в современной русской поэзии кроме Екатерины Соколовой можно условно назвать разве что поэта, художника, иллюстратора данной книги и по совпадению супруга Екатерины Андрея Черкасова, хотя метод его иного рода), должен ясно понимать, что ему следует взять с собой, а от чего решительно отказаться. Отказаться в первую очередь от прямой повествовательности и от метафор как первого, так и второго (мета-) порядка. А взять? в первую очередь блокнот или диктофон для полевых записей. Записывать монологи городских и сельских жителей, голоса зверей и птиц, шум воды и ветра. Но не для того, чтобы, как исследователи фольклора, узнать, что они все говорят. А чтобы понять, где они проговариваются:
подближается возраст такой свет накатит в добротные окна будто кто-то заглянет
как собака намоклый потом свет накатит откатит накатит забирай уноси босиком если этого хватит
кто холодную кашу поел и нечетного хлеба кусочек тот на небо не хочет перехотел
В этом смысле правы оба автора предисловий к книге Мария Галина и Игорь Гулин. Первая там, где она пишет о Соколовой как о суперэтнографе (я бы даже назвал это метаэтнографией) исследователе, изучающем тайны земной жизни через мелочи и скрытые от глаз растворенных в этой жизни персонажей приметы. Но изучающем как бы со стороны, поскольку иначе их не понять. То есть по сути, об отстранении. Второй там, где он пишет о субъекте стихотворных текстов Соколовой как о дисперсном, рассеянном по пространству земли, не всегда осознающем себя, но ощущающем себя одновременно во множестве мест и пропускающем через себя подземные токи и надземные течения вод. То есть по сути, об остранении. Метаэтнография и распределение субъекта помогают автору найти незаметные трещины. Но как же проникнуть внутрь? И вот тут на помощь приходят детская оптика и детская речь. Многие удивлялись и продолжают удивляться: как получилось, что столь яркий молодой автор, лауреат премии «Дебют» 2010 года, любимый в московских литературных кругах, выпустил свою первую (!) книгу лишь в 2014 году? Кажется, у меня есть вариант ответа на этот вопрос:
кто молоком напоит взрослого человека? кто отдохнет подросшего человека? <…> вот полевые люди, родственники твои, иди к ним
или:
это был октябрь, духовная экспедиция своими глазами, охота на кровяных зверей на закате, ночевание, а для дочери только сказка, только чучелко глухаря пустое.
или:
московский метрополитен обращается к вам с удивительной просьбой
мам с удивительной
(и мы, конечно, понимаем, что унылый метрополитен обращался с убедительной просьбой…)
кто путешествует осенью в черных тревожных мешках в листином обличье странном рот разевает над каждым мешканцем-старичком это у нас говорят из заречья анна с дудочкой венчиком и сачком
или:
я привидел во сне воробьевый город полный нормальной воды и вещей нормальный порядок
Любой читатель, погрузившийся в эту книгу, рано или поздно обратит внимание, что на ее обложку наряду с именем автора, Екатерины Соколовой, можно условно поместить и имя дочери автора, Оли Черкасовой. Ее словечки и вопросы рассыпаны по книге, иногда в неявном виде, иногда как прямая речь. Но это только первое наблюдение. Внимательный читатель заметит и то, что в качестве такого объекта-ребенка, задающего вопросы-проговорки или слышащего ответы-ослышки, открывающие путь в малые трещины, часто выступает и сам автор. Только ребенок Оля Черкасова задает вопросы своей маме, поэту Екатерине Соколовой, а сама Екатерина Соколова в качестве ребенка предкам; духам, земле и воде Коми; рано ушедшему отцу; называемым вскользь персонажам из малых городов и поселков, другим странам, которые то автостопом, то как «цивильный» турист объездил поэт. И при этом вопросы дочери часто являются как бы катализаторами вопросов матери, способом настроить свое зрение нужным образом и одновременно способом избыть печаль:
Палыч идет по дороге, горит его борода: Катька, тут все золотое пляшут передо мной золотые стада, желтые травы стоят в покое
в новых домах, построенных здесь недавно, мне хочется жить, золотой заниматься ленью, ждать тебя, ничего не трогать
Хорошая поэтическая книга созревает, как вино, и не может появиться раньше срока и без гармоничного соединения ряда внешних и внутренних условий. В книге «Вид» сошлись в нужной точке фокусировки Олины вопросы, коми-слова («горь моя», «шева», «Вид Вась Егор»), запутанные московские переулки и разговоры с жителями московских окраин; Швивая горка, которая видна из окна московской квартиры автора, и дальнее поселковое коми-кладбище с ярко выкрашенными крестами, Армения, Венгрия, Италия и США, где побывала (со своим верным внутренним диктофоном для полевых исследований) Екатерина Соколова, и Англия, где она еще, даст Бог, побывает (с уже упомянутым диктофоном, конечно):
а мы будто англичане в этих лаковых сапогах будто галки четкие небольшие ветер свивает нам бороду не по-русски ветер берет собаку себе не по росту несет и поет мы в оксфорде что ли с тобой что ли в бристоле
И для чего это все? спросите вы, зачем читать эти стихи, покупать эту книгу? Все просто. Для того, чтобы помнить о себе как о человеке. О золотой пылинке, постоянно снующей через трещины между тем и этим миром. Сшивающей эти миры и придающей им смысл.
сгрудились посмотреть: как попал он сюда венок поминальный на куст боярышника в рекреационной зоне у яузских ворот как вещь из чужого теста в белый твой хлеб воткнен
пропустите этнографа дайте и ему вид
|