|
«Работа над одним переводом может тянуться всю жизнь»
Интервью с В.Вс.Ивановым
|
ЕК: Расскажите, пожалуйста, о своем первом серьезном переводе.
ВИ: Первые серьезные переводы я делал с французского (язык я знал с раннего детства), когда лет шестнадцати знакомился с Верленом, Бодлером и другими большими поэтами. В частности, я перевел тогда «Осеннюю песнь» Верлена (перевод напечатан во второй части автобиографической мемуарной книги «Голубой зверь», в журнале «Звезда», 1994). Я ставил своей задачей передать кроме смысла также размер (двудольный дольник тогда мне казался адекватным соответствием французскому метру) и звукопись: созвучия вроде «жалят» в первой строке — «жалость» в 5-ой, «вопли» в 3-ей — «воплощена» — в 4-ой; я хотел также предложить переносы и отдельные синтаксические обороты (например, «Взад и вперед»), близкие к подлиннику. Такой специалист, как Эткинд, много позднее критиковал мой опыт, но были и положительные отзывы.
ЕК: А за что именно Е.Г.Эткинд критиковал Ваш перевод?
ВИ: Мы уже давно были друзьями, мы с женой гостили у него в Бретани. Я ему сознался, что в нашей молодости (мы не были тогда знакомы) он атаковал в газете мои первые печатные переводы из Байрона — за попытку передать обилие односложных слов под ударением на сильных и слабых слогах, что в русском ямбе, в отличие от английского, необычно. Тогда же я прочитал ему и старый верленовский перевод (в своей книге о переводе он разбирает другие переводы, выполненные его учениками). Ему не понравилась вторая строфа («Дрожу, когда Я вспомню: Да, Я жил иначе») — а мне в ней хотелось передать напряженный синтаксис подлинника. При человеческой близости во взглядах на перевод мы с ним нередко расходились, моих посягательств на новшества он не терпел.
ЕК: С чего Вы обычно начинаете перевод? (Цветаева — «С лучших, основных строк».)
ВИ: С тех строк, которые перевелись сами собой без моего участия.
ЕК: В предисловии к «Луне, упавшей с неба» Вы пишете: «Переводчик стремился к понятности русского текста для читателя». Во всех своих переводах Вы придерживались этого принципа?
ВИ: Старался по мере сил. Это трудно у сложных поэтов, как Норвид, где нужно избежать поверхностной общепонятности.
ЕК: Со временем у Вас меняется отношение к своим переводам?
ВИ: Ко всему, что делал, не только к переводам. Но работа над одним и тем же переводом может тянуться буквально всю жизнь, какие-то строки давно готовы, а другие все пытаешься передать.
ЕК: Какие собственные переводы Вам нравятся больше других?
ВИ: Те, которые сейчас напечатаны во 2 томе Трудов Русской Антропологической школы РГГУ. Также перевод неправильного сонета Лакана (см. в третьем моем томе Избранного статью о фольклоре, письменной литературе и каноне) и правильного Лопе де Вега («Раскинувшись посередине сада») в пьесе «Без тайны нет и любви» (см. Собрание его сочинений в русском переводе). Еще стихотворение Джойса «Я слышу: войско высаживается на острова», помещенное в антологии ирландской поэзии.
ЕК: Что такое, по-Вашему, «удачный»/»хороший»/»адекватный» перевод с одного языка на другой?
ВИ: В идеале — такой, где удалось передать все основные уровни текста подлинника, как у Рильке в переводе «Выхожу один я на дорогу», см. о нем в моей статье о лингвистических вопросах перевода в 3 томе моих избранных статей. Надо стремиться к передаче и смысловых уровней, и самой музыки — и их взаимодействия.
ЕК: Вы согласны с таким мнением: у каждого переводчика свои слабые и сильные стороны? Если да, то не могли бы проиллюстрировать это на примерах?
ВИ: Сомневаюсь, скорее у переводчика могут быть взлеты и падения (их обычно больше), что зависит главным образом от совпадения с подлинником, дающего (изредка) вдохновение. См. о том же Рильке (и Валери) в другой статье — о языковых трудностях перевода во втором томе того же собрания статей. У Валери и Рильке совпала только одна строка — и она передана (в конце стихотворения), а в остальном они непохожи до еле узнаваемости.
ЕК: Кто из переводчиков Вам близок по взглядам на перевод?
ВИ: Про переводчиков не знаю, а хорошо писал о переводе Флоренский — о жертвовании одной стороной ради другой.
ЕК: Переводы Вы, наверное, читаете реже оригинальных текстов?
ВИ: Нет, стихотворные переводы читаю часто, последнее — того же Рильке («Сонеты Орфею») в переводе Пурина (отчасти разочаровывающем излишней архаичностью, хотя есть и удачи). Только что читал с удовольствием полный французский перевод «Tristia» Мандельштама, несколько лет назад выпущенный Мишелем Окутюрье: он, в отличие от многих, замыслил передать и ритм, и строение рифм, а в смысл попытался проникнуть глубоко.
ЕК: Какие переводы, на Ваш взгляд, обогатили русскую литературу?
ВИ: Многие пушкинские и его времени (Жуковский). Гейне в переложении Блока (я об этом пишу в статье о Гейне в России, не так давно напечатанной). Переводы с французского Бенедикта Лившица. Бродский мне говорил, что в юности покупал любую поэтическую книгу, где были переводы Слуцкого.
ЕК: В статье «О переводах Марины Цветаевой» Вы говорите, что умение Цветаевой «перевоплотиться в другой язык можно сравнить лишь с такой же чертой у Рильке, которого она бесконечно высоко ценила». Кто-нибудь из позднейших переводчиков или поэтов/писателей, занимающихся переводом, по-Вашему, приблизился к этому ее «умению»?
ВИ: Быть может, Оден, когда переводил стихи Дага Хаммаршельда со шведского.
ЕК: Должен ли переводчик исправлять то, что ему кажется «погрешностями или описками автора» — как Цветаева в переводах Пушкина или Пастернак в переводах Шекспира?
ВИ: Не должен, но может — имеет право, если он это чувствует. В переводах с древневосточных языков я сознательно приближал текст к тому, что понятнее мне и моим читателям, но в оригинале это не описка, а черта другой культуры. Именно поэтому мои переводы с угаритского были раскритикованы Шифманом, он их счел слишком вольными.
|
|
