Ива («кустарник или дерево с гибкими ветвями и узкими листьями» — словарное определение Ожегова) растет как правило вблизи водоема, реки. Поэзия Алексея Ивлева — тоже на побережье, на границе суши и воды. Отсюда мотивы берега другого, дальнего, моря, песка. Сумрак образов — вплоть до темноты, и даже самоопределение в качестве одного из «Граждан ночи» (вариант: «перевесивших головы в сумерки дней»):
и серая воля и серое небо и серое море и серый налет на губах...
Может быть, этот сумрачный северно-морской балтийский ландшафт * входит, в его стихотворения и провоцирует автора на серьезные размышления о жизни-смерти (zurn Tode-Sein), порождает страхи, тревоги, беспокойства души и желание «отвернуться от жизни вчера, а не сегодня»? Отвернувшись — обращаемся к Нему, окаменеваем в каталепсии и обретаем Пустоту (санскр. шуньята). По Ивлеву, «...поэт заполняет ее без труда, // ибо его пустота// Бога равна пустоте». Каталептический ряд в стихотворениях Ивлева пунктиром можно обозначить следующими индексами — давно, далеко, тогда, бабочка в прошлой жизни, отсроченное время, детство... — и сны. Упоминания о снах, пожалуй, наиболее частотны (см., например, стихотворение «Приснилось мне...О»). Это некий инвариант его поэзии: жуя во сне пленку сна горьковатую спать, спать в камнях И это не случайно, ибо мы погружаемся в сон, он омывает, накатывается волнами на берег души. Сны Ивлева — это как бы внутренняя душевная проекция все того же реального ландшафта морского, речного, водной стихии. «Смутная «морская» работа сна!» — как писал Г. Айги в своем эссе «Сон-и-Поззия» (1975). Но сами стихотворения Ивлева не есть записи сновидений, а скорее отражения того времени и пространства — хронотопа сумерек, в котором мы все живем. Отблески расколотой реальности. До сих пор Алексей Ивлев был как бы поэтом без книги, хотя и печатался по разным весям. Наверное, можно было бы его записать в некое течение (метаметафористов, например), или причислить к некой генерации, но я не в праве этого делать. Для меня более важен его напряженный поиск самого себя как поэта, его «бегство в текст, // как в навсегда». Вероятно, в разные времена даются разные ответы на блоковский вопрос «о назначении поэта». У Ивлева свое видение:
Я сам с собой наощупь говорю...
* Иди. когда зовут — вот правило поэта.
* Память народа — трава. Память поэтов — березы. Почти программным в этом смысле можно считать следующий текст: Это сон почти что вечный брошенных каменоломен — в навсегда они пробиты бесполезные, как ноумен.
Мрак и сырость. Пыль, гниенье. Круг фонарика скользит по подземным вертикалям из сплошных гранитных плит.
Кости — шерсть цепной собаки, сторожившей сей гранит, в тон им — ржавая лопата, лом узлом и тень-двойник
Дело-Свет и свет из каски, все. Проживи хоть 300 лет — картина рая будет та же: Подполье. Книга. Человек.
В нем сходятся многие мотивы поэзии Ивлева. Сон, камень (каталепсия), мрак, сырость, тени (+ парафраз из Блока: «Ночь. Улица. Фонарь. Аптека») — и все же присутствует действие света. Но — в пределах строго замкнутого пространства. Я же хотел бы пожелать Алексею Ивлеву и его «плоти-плоту» свободного плаванья по морю современной поэзии с возможным приближением к «берегу родному» речки Норвашки (Соломинки), что протекает но знаменитому чувашскому селу Яншихово-Норваши, из которого происходят его отец, дядя и много других замечательных людей и по берегам которой все так же растут ивы (последний sentence можно считать пожеланием от земляка — земляку). ___________________________
* И все же в последнее время Алексей Ивлев говорит о Балтии как о «приемной родине» и припоминает «страну, родом из которой мой отец и теряющаяся в веках бесконечная цепочка абсолютно реальных людей, без которых не было бы и меня... Страна, где я никогда не был, но которая живет во мне...» (А. Ивлев. Уроки Айги, или письмо в страну предков// Республика, 24 ноября 2000 г.).
|