|
К современному стилю жизни относится при-
вычка смеяться при любых обстоятельствах.
М. Ларни
Кончался век, ХХ век,
Мело, мело во все пределы.
Что характерно, падал снег,
Причем, что интересно, белый.
Причем, что интересно, упомянутый снег падает именно в наше время: попробуйте заменить в первой строке ХХ век на любое смежное столетие — и строфа сразу рассыплется. Но и без обозначения номера столетия чувствуется, что поэзия Иртеньева стилем, интонацией целиком вписана в сегодняшнее российское пространство — редкий в постперестроечное время пример гармонии поэта с окружающей средой.
Вообще в искусстве попадают в свое время без драматических коллизий лишь редкие счастливцы. Менее удачливых обстоятельства вынуждают подстраиваться, эволюционировать вместе с исторической генеральной линией (хрестоматийное: «Наступал на горло собственной песне»). У одних авторов это получается, другие эволюционируют вяло, без огонька. Они просто пишут, как Бог на душу положил, и терпеливо ждут, не пожелает ли окружающее их время-пространство измениться таким образом, чтобы художник оказался необходимым своим вдруг прозревшим современникам. Такая вот рулетка от искусства. И шансов выиграть в нее у Иртеньева в годы его поэтического ученичества и первых выходов «на публику» практически не было. Переполненным комплексами советской полноценности гражданам поэты иронического направления были не очень-то интересны.
Это было время, когда мы, окруженные лучшими в мире советскими пограничными войсками, не страдали боязнью замкнутого пространства, потому что какое же оно замкнутое, если есть третье измерение: высота? Высота космоса, духа... Высота поэзии наконец. Помните, как открылись вдруг нам Цветаева, Мандельштам, Ахматова, Гумилев? А проза, прекрасная русская проза из небытия... Какой же это был насыщенный импульс духовной энергии, доставшейся нашему поколению то ли по халатности, то ли в силу излишней самоуверенности Главных Пограничников.
Да, вскоре они спохватились, приняли меры. Но было поздно, потому что, как учили нас супруги Пёрышкины (авторы популярного учебника физики для средней советской школы.— С. А.), импульс силы равен-таки изменению количества движения: толчок — и пошла новая поросль писателей и поэтов. Гордых тем, что в стране закончилось время большой лжи, и терпимых ко лжи, немногим меньшей. Ниспровергателей — в частностях и конформистов — в главном: они продолжали верить в Город Солнца, ведь партия исправила досадные ошибки в проекте. От громадья планов кружилась голова, хорошим тоном считались раздумчивые беседы с Вечностью, Космосом...
Звезды тогдашнего поэтического небосклона собирали стадионы любителей изящной словесности. Поэты — счастливцы, востребованные своими несвободными от иллюзий современниками всерьез и, казалось, надолго. Заметим, что на весь этот советский «пир духа» падали уже отблески третьего тысячелетия. Мания величия среди поэтов любого калибра числилась тогда по разряду профзаболеваний и обыкновенно не сопровождалась госпитализацией. Словом:
Какое время было, блин!
Какие люди были, что ты!
О них не сложено былин,
Зато остались анекдоты.
А что же наш герой «...на фоне мощного пейзажа»?
Иртеньев с самого начала расположился чуть в стороне от бурного тогда поэтического потока, так и не попытавшись вступить в более-менее интимные отношения с Астралом, Вечностью и прочими, столь привлекательными для его собратьев по перу субстанциями.
Если кто на спину мне бы
Присобачил два крыла,
Я б летал себе по небу
Наподобие орла.
Я бы реял над планетой,
Гордый пасынок стихий...
Страна развитого социализма ждала от своих поэтов других полетов. В звенящую высь! А Иртеньев, сами видите...
Упаси меня Бог выставить поэта этаким бойцом невидимого антитоталитарного фронта. Да нет же, просто «каждый пишет, как и дышит, не стараясь угодить» (если бы только действительно — каждый). В конце концов во все времена у жанрового множества существуют бесперспективные окраины, а значит, и художники, там пребывающие. И не всегда в силу малости таланта или отсутствия честолюбия. Чаще за странным их выбором — интуиция, предчувствие перемен, которые приведут к новым жанровым приоритетам.
Но это легко сказать: перемены. А каково ожидать их в суперстабильной советской империи? Тем неожиданнее:
Вот и настало оно, время великих свершений,
Вот и настало оно, вот и настало оно...
Заря капитализма взошла над разом одемократичавшей Россией. Страна прощалась со сказкой о Городе Солнца, прощалась с прошлым, в котором:
Какие мощные умы
Торили путь каким идеям,
А что теперь имеем мы?
А ничего мы не имеем.
«Ничего» — это, конечно, сказано поэтом в полемическом задоре. Кое-что имеем, но список российских постперестроечных потерь действительно велик. В их числе — поэзия. Точнее, потеряна не поэзия, а читатели тех стихов, что «на разрыв аорты». Потому что когда бывший посетитель поэтических вечеров вырвался расхристанным из горнила революционных капиталистических сражений и побрел в сторону родного очага, улыбаясь «нагловатой улыбкой обесчещенного» (Ф. Искандер), он мог уже воспринимать только очень прозаические категории.
Сегодня на бесконечных российских книжных развалах стихотворные сборники — большая редкость. Рынок... Он знает потребности «лучших в мире читателей» и потому стихов им не предлагает. Почти не предлагает; исключения есть. Вот ведь стихи И. Иртеньева в наше смутное время издают, покупают, читают...
«Ну и что? — возразят усталые организаторы семинара «Похороны современной российской поэзии».— Иртеньев — это ирония, секция сатиры и юмора, прямо по коридору — в сторону секции детской литературы». Хорошо, пройдемте по указанному адресу, где теоретики глубокомысленно разъяснят нам, что ирония — отрицание в гуманной упаковке — выходит на первые роли тогда, когда всерьез — нелепо, или страшно, или просто неловко как-то.
Представьте, задумал бы Иртеньев — гражданин обновленной России — написать высоким стилем Оду русской святыне — Красной площади. Пятистопным ямбом, да так, что по прочтении ее сограждане преисполнились бы гордостью за свою державу. Набрасывается план поэмы, но в это время субтильный немецкий юноша по фамилии Руст опошляет весь патриотический замысел до полного неприличия. Красную площадь переименовывают в Шереметьево-3, а пристыженный Иртеньев пишет:
...Кружит адово страшило,
Ищет, где ловчее сесть.
Клим Ефремыч Ворошилов,
Заступись за нашу честь!
Острой шашкою своею
Порази врага Руси,
Чтоб не смог у Мавзолея
Супостат раскрыть шасси.
<..........>
Но безмолвствуют герои,
Крепок их могильный сон...
Над притихшею Москвою
Тень простер Армагеддон.
Забавно, правда? Ирония позволяет сегодня сохранить лицо не только поэту, но и его читателям. Ведь если у большинства строителей Города Солнца не получилось быть умными «до», понятно их желание задним числом обзавестись ретроспективным ироническим взглядом. Жаль только (или к счастью), что ирония, как и взятый напрокат смокинг, к лицу далеко не каждому гражданину.
Но мы отвлеклись от поисков темы для Оды. А если о борцах за обновленную Россию? В советском искусстве тема эта была раскрыта, мы все знаем — как. Правда, в годы оттепели отмечались попытки ревизии краеугольного постулата «Отдай жизнь за Родину и партию» мыслями, глубоко чуждыми советской ментальности. Например: всякая человеческая жизнь — священна. Спорный тезис этот, как и любую диковинку с Запада, восприняли у нас поначалу с добродушным любопытством, даже подискутировали немного. Но тут начались в стране катаклизмы: от застоя к полному переделу собственности, с четким прейскурантом цен жизней наших сограждан в $ или другой СКВ по курсу ММВБ на день исполнения заказа киллером.
В результате мысль о бесценности человеческой жизни так и не прижилась на российской почве. Представители самого передового отряда борцов за движимость и недвижимость могут рассчитывать в случае чего на пышные похороны с разгульными поминками для всей братвы, на дорогие рукотворные памятники. А вот оды «со слезой» памяти этих прогрессивных ребят поэты не больно-то пишут. Стесняются...
Творческий же метод Иртеньева позволяет ему и в деликатном жанре эпитафии отразить жизнь «в формах самой жизни», пусть не «на разрыв аорты», но все-таки помянуть и Юного кооператора, убитого при всем честном народе из бандитского ружья, и иных героев, потому что:
...Ряды героев поредели
В теченье считанных недель.
Друзья, мне страшно за Фиделя,
Скажи, ты жив еще, Фидель?
Я не могу без седуксена
В тревожной мгле сомкнуть очей,
Все представляю Ким Ир Сена
В кровавых лапах палачей.
На этом хочу закончить свое похвальное слово иронии как универсальному методу отображения сегодняшней российской жизни. Была еще мысль для большей солидности трансформировать разрозненные наблюдения в тенденцию: взять звезд сегодняшнего книжного рынка Вен. Ерофеева, Ю. Алешковского, С. Довлатова,
И. Губермана и, конечно, Иртеньева — да и объединить их в группу (любимое занятие чекистов и критиков) иронических пост-нео-...-реалистов. От опрометчивого шага в глубины теории уберег меня не кто иной, как Иртеньев. У него есть стихотворение «Землекоп» с такими вот строчками:
...Русоволосый, конопатый,
Предрасположенный к вину.
Сжимая верную лопату,
Кряхтя, уходит в глубину...
В глубину идти под воздействием столь яркого образа мне сразу расхотелось. Зато на поверхности этих заметок, помимо моей воли, проступила огорчительная мысль: ирония, более чем любой другой литературный прием, есть художественно оформленная неуверенность в себе и окружающем мире. В этом заключены сила и слабость стилистического приема, прививающего иммунитет сразу и от глупости, и от дерзких художественных открытий. Ирония не самодостаточна. Но это уже проблема не стиля, а тех, кто его придерживается. Да и проблема ли это, если нарушение стилевых границ ненаказуемо?
Вот и Иртеньев, устав от вопиющей бескрылости своего лирического героя, нет-нет да и воспаряет над родной землей со всеми ее вешними революционными водами:
Летит по воздуху орел,
Расправив дерзостные крылья,
Его никто не изобрел,
Он плод свободного усилья.
В пути не ведая преград,
Летит вперед,
На солнце глядя,
Он солнца брат
И ветра брат,
А самых честных правил — дядя.
Какая сила в нем и стать!
Как от него простором веет!
Пусть кто-то учится летать,
А он давно уже умеет.
Подобно вольному стиху —
Могуч, но малопредсказуем —
Летит он гордо наверху,
А мир любуется внизу им.
Но что ему презренный мир,
Его надежды и страданья?
Он — одинокий пассажир
На верхней полке мирозданья.
Замечательно серьезные стихи... почти серьезные; и орел — птица с российского герба. Уж не эскиз ли это Оды во славу возрожденной державы? Если так, то поэт, думаю, на правильном пути. Ирония обречена в конце концов занять подобающее ей в благополучных странах место на периферии жанрового пространства. Дело за малым: за благополучной, процветающей Россией. А пока:
...Грядет в стране великий голод,
Гудят подземные толчки,
Тупеет серп,
Ржавеет молот,
Хрустят разбитые очки.
Лишь я, не изменив присяге,
Судьбой прикованный к перу,
Забив на все,
Слагаю саги
На диком вечности ветру.
|
