Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

напечатать
  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  
Славянофил наизнанку
Петербургский аван-текст современной российской культуры

15.05.2008
Денис Иоффе
Русский журнал, 14 марта 2008 г.
Аркадий Драгомощенко. Безразличия: Рассказы, повесть. - СПб.: Борей-Арт. 2007 .


        Последний сборник Аркадия Драгомощенко оказывается совершенно необычной и, я бы сказал, ересиархической проекцией всего довольно-таки немалого корпуса 1 его печатных работ. Ракурс традиционного поэтического высказывания оставляется автором в угоду провозглашения особого мнемонического шаблона воспоминания-размышления столь притягательной филигранной работы, что нам «по ту сторону текста» не остается ничего, кроме светлой радости законоученого обретения слога и языка. От Древнего Египта ибисоглавого квазидерридеанского Тота к византийским хризостомовым угодьям лавро-венковой риторской славы. Аркадий философически удивителен и калейдоскопически чудотворен, он как финифть слога на грани метафорического разрыва, балансирующего на тонкой нити утраты контекстуальной семантики. Интеллектуальная нарративизация от АТД вырабатывается особого рода когнитивной железой, результирующая субстанция которой всегда многослойно вязкая, предельно плотная, стремящаяся исчерпать до конца читательский глазной ресурс наблюдения за чередой меняющихся смысловых структур. В контексте этого не очень уж легко будет безоговорочно согласиться с Александром Улановым, который пишет в журнале «Знамо», что, по его мнению, «язык у Драгомощенко по возможности нейтрален: сообщение об этом , указание на то ...» 2 . Нейтральной стилистику Аркадия назвать все же довольно сложно.
        Драгомощенко - это категориальный middle name старо-нового петербургского экспериментального текста, не находившего со времен Бродского более последовательного и приметного глашатая. Вот как об этом чуть иронично сообщает сам АТД (в непосредственной смысловой и жизненной связи с другим провозвестником такого же рода эстетики - Василием Кондратьевым): «...О Петербурге говорилось и будет говориться ровно столько, сколько будет существовать возможность говорить. Не исключено, что последние высказывания об этом не то городе, не то предчувствии такового в итоге предстанут в форме непритязательного мычания. Вероятно и то, что в нечленораздельности последнего нам случится невольно угадать те же, исчезающие из самих себя, слова о «городе на болоте», об «архитектуре», «Европе» и всем прочем, что является неотъемлемой частью известного рода препирательств по части несуществующей столицы». Развивая это поле смыслов, Аркадий продолжает: «...Дело в том, что Петербург отнюдь не остаток истории . Это место создано мгновением силы , развернувшей зрение в обратную сторону. Мгновением опустошающей вспышки. В чем и залегает различие, а потому и другая точка зрения. Пускай даже на взаиморасположение открыток, с которых этот город неким предвосхищением всегда будет только начинаться для другого. И никогда не будет определен и преодолен, поскольку пределен. Не исключено, что и по этой причине для многих он становится трудом праздности, исключения, включая и поля понимания того, что Петербург изначально дан как чистая форма желания». Прустианские мотивы (имена стран: имя) здесь уравновешиваются чисто петербургскими вспышками безудержной письменной праздности, всполохами как бы ничего не говорящих начертательных мгновений - изощренных мановений грифельного стила Аркадия. Бесконечная «Грифельная Ода» - ангелически безмолвный плутовской спутник Драгомощенко.
        В очередной раз приоткрывая таинства своих переводческих и читательских «техник понимания», Аркадий говорит о любимых авторах - тех, с кем он начал близко общаться во второй половине восьмидесятых в ту или иную ненастную петербургскую погоду. Стихи здесь должны корреспондировать, пусть и отчасти омонимически, с дионисийской стихией, как это происходит у Эшбери, у которого Драгомощенко важно было «найти резонанс процесса распыления значений, превращения их в дисперсные семантические фракции, в веществе которых следовало ожидать (что иногда действительно удавалось) возникновение трижды отраженного и многомерного мира, на удивление связного, симультанного, сводящего пространную и разнонаправленную речь в одно мгновение просвета». Просвет и вакхическая сочлененная речь могут по праву быть помещены в фокус главнейшего ralentissement'а Драгомощенко.
        Сходное же место занимает для Аркадия Драгомощенко образ его важнейшей соратницы - Лин Хеджинян, язык которой «...одновременно отсылает и к Гертруде Стайн, и к Эмили Дикинсон». Аркадий поясняет, что этот компаративный сюжет «на самом деле был одним из «ложных сигналов», хотя и создавал прибавочную стоимость остранения, иной оптики, в которой смысловыми единицами поэтического диегезиса являлись пропозиции в очевидной несоотнесенности, а точнее, незаинтересованная мысль per se, устраняющая дискурсивную функцию как основу представления». Основой поэтики иллюзорного, согласно Паунду, является сама мысль - тот самый «ноль-предмет», где функция дискурсивности интересна, ибо «предметом ее также являлась мысль, как основа поэтического on the whole. И что Эзра Паунд противопоставлял «майапоэйе», иллюзионизму (или же «мелопоэйе»), определяя как «логопоэйа», поэзию танца чистых идей». Незамутненность идеального разговора о судьбах словесного экстракта, выделяемого из физической руды человеческого непритворного естества, может в какой-то мере указывать на основополагающий raison d'etre Аркадия, от самых жанрово малых его проявлений до фосфорически- эпических , хотя и доступных лишь довольно рафинированному и ограниченному кругу избранных, званых, так сказать, на традиционный Пир этого петербургского симпосиона.
        Мнемотехника в понимании Драгомощенко совпадает с рецепционистской эстетикой и поэтикой как таковой: «...Я имею в виду подчинение оперативной памяти слушающего насущной стратегии восприятия - именно интонация оказалась одной из незаполняемых, неовеществляемых форм перехода от одного к другому, остающихся, как это ни парадоксально, только в будущем или прошлом. Нечто наподобие нераспутываемого «метафизического остатка» в сновидениях у Фрейда». Сновидческие аллюзии здесь оказываются крайне к месту, ибо вопрос «зрения» для Аркадия относится к числу самых фундаментальных: «...Зрение - процесс запаздывания. Процесс, скорость которого не совпадает со скоростью понимания. «Увидеть - значит создать». Слово «создать» - двойного закрепления. Впрочем, как и «увидеть», предполагающее ослепление. Чему обучены в языке? Не слышу. Я говорю, что не переживание, не выражение переживания, но усилие, открывающее капсулу языка, опрозраченного в представлении, будущему. Не слышу. Тому, чего не было, но что заключено уже и всегда в нем как возможность: поэзия дается в акте предвосхищения факта самой возможности. Все это известно, однако требует повторения. Изменения слуха? Пространство молчания создается временем речи. «Я знаю». Звучание смысла обнаруживается в немоте «ничто» между звуком и звуком, знаком и знаком. Между тобою и мной? Совпадение - небытие. Но поэзия начинается как незнание... Изгнание ли незнание?» 3 . Тематика изгнанничества здесь, кажется, тоже далеко не случайна. В каком-то высшем смысле АТД себя воспринимает этаким потусторонним «изгоем языка», человеком вне всеобъемлющего хронотопа наших мелкопоместных утлых будней. Тем разительней и значимей его отличие от всего того, что глухо понимается нынче под «современной московской поэзией» - гормональничающей помесью вавилонского с нижегородским (или львовским). Аркадию нет особой нужды примыкать к их доморощенной «новой искренности», ибо сам он предельно искренним не переставал быть ни на секунду, как и не желал поступаться умозрительной усложненностью описания в угоду немудрящему поэзису тупого и неритмического гендерного бытописательства.
        Частично подпадая прустовскому миросозерцанию, взрослый АТД, пишущий об инфанте-Аркадии, акцентирует важность многообразия визионерской географии, опыта «плавающих-путешествующих», вечнодвижимых, но неизменно возвращающихся в родимые «свояси»: «...Так приезжала мама из дальних стран. Близких стран. И отец приезжал из дальних стран, а потом из стран поближе... или они все возвращались и будут возвращаться из всяческих стран, расположенных за границей стола, - или же ничего этого в помине не случалось: ни ссаженных коленей, ни ирисов под окном их спальни, ни майского полуденного ветра. И что правильно. 29.10.59. Умер отец. (Последнюю запись в его дневнике сделала мама. Другие чернила.)». Таким образом, Аркадий преподает не самый плохой урок всем тем эксплуататорам жанра «нон-фикшн», что толпятся на соответствующих ярмарках или публикуют (скажем, в НЛО) свои претенциозно-загадочные книжные мемуары, помечаемые грифом «счастливое девство».
        У АТД все обстоит совершенно иначе, сотворяется абсолютно иноположенный способ репрезентации внемирно ушедшей реальности, когда с морозом по коже ощутимо каждое дуновение бесценного холодка памяти о безвозвратно ушедших в далекие вселенные родных и близких. Эти близкие, они же и далекие, служат не поводом к абстрактному время - рассказу в духе покойного Поля Рикера, они, скорее, дают в руки ищущему (пусть и Талибу, ибо Талиб - это тоже ищущий) безошибочный лакмусовый рефрен, этакий хитрый фальшеуловитель смыслов и детекторный сейсмограф распознавания полной меры вещей (то, что на суахили называется словом «kipimatetemeko»).
        Скрытый натурфилософ и певец Природы (славянофил наизнанку), Аркадий Драгомощенко предстает несомненным разработчиком прустовского лиризма, вклинивая в него, однако, жесткий угол чисто русского извечного (не по Финнегану!) «Прощания с Матерой». Аркадий - и это знают все, кто причащен и вхож, - истый мастер Беседы, виртуозный златоуст масштаба Вячеслава Великолепного. В Аркадиевой Пасынча-беседе 4 эта уходящая в ностальгию распутинская Матера будет не просто усталой рекой, не только лишь Гераклитом и навсегда ушедшими водами произвольно измененного русла, - но некоей исключительной элейской метафорой. Не забудем, что и у реки нет фиксированного имени, ибо «она безымянна, ведь имя есть лишь у ее берегов» 5. «Матера», текущая от корня взросления, от зрелости , надвигающейся огромной и угрожающей воздушно-водяной глыбой столь же неумолимо, сколь и благодатно, стихийно могучим жестом свидетельствуя и повествуя о том, что невозможно узнать вне ее потока.
        Лейтмотивно, через едва ли не всю книгу проходит отношение АТД к Женщине, к ее Цветам, ее скрытой телесности, ее Духу. Его слова наделяют полумифических Женщин глубинно-трепетным «ореолом колыханий», сквозь который, однако, по-прежнему диффузирующе сочится и морская жизнеутверждающая влага их нежной природной утробы: «...Женщины побережья (еще несколько минут назад) лениво следили за нашим многослойным блужданием в толщах вод. Ольга Флоренская, прикрыв глаза рукой, спала на глубине восемь футов. Ацетиленовые актинии расчесывали ей ресницы. Вращая, течение тихо тащило меня к берегу, где среди гудящих, натянутых, как тетива, пиний и кувшинов в стакане стояло вино. Иных море одевало в многокрылую хвою и зеркальную чешую йода. Женщины не нуждались в одежде. Усилие не протянуть ладонь к их груди обретало определенную значимость. Сухость становилась поводырем речи в полдень. Шесть лет тому в Ленинграде Анри Делюи, выставив перед собой палец, говорил о ничтожестве сюрреализма. Я его понимал. Бессознательное есть только более или менее сложная сеть следов, оставленных работой языка».
        Физически ощутимая «работа языка» не должна промелькнуть здесь незамеченной. В контексте подобного рода «Описания Женщины» столь рискованные метафоры кажутся более чем уместны 6 Аркадий поясняет и далее: «Описание этих следов является репрезентацией того, что уже было представлено. Бессознательное реально в той же степени, что и реальность, которая ежемгновенно ткется волей, желанием, речью. Но имя речи – Пенелопа». Как можно сегодня говорить о бессознательном, нечувственном субстрате индивидуального опыта? Где тот задел пространства, дозволяющий регенерацию этого процесса? Ведь «опыт» - это всегда процесс, этакая мерцающая «делезоскладка» на челе петербургского мудреца-сновидца.
        И опять-таки весьма неслучайно возникает здесь лаканианская метафора «зеркала»: в этом случае, отражающего стекла, крепко зажимаемого между ног; отражения, физически сополагаемого с фаллоимитатором, игривым данником женской праздной утехи: «...Мы сидим в гостях, пожирая ненужное вино, ожидая чьего-то прихода. Почему мы не едим землю или друг друга? Наверное, говорит она, они - как крепости, предназначением которых является прикрывать отступление или же мысль о том, что отступление есть не что иное, как вторжение. И безо всякой связи продолжает, что ей тоже порой не все ясно, к примеру природа возражения. Или - почему, когда она видит себя в зеркале ванной, она не думает, что ее в этот момент видят все. - Ты ставила между ног зеркало? - Это надо было делать раньше. Когда услышишь вибратор, уже не думаешь об отражении. Я вообще плохо выражаю то, что нужно сказать. У меня давно в голове все перемешалось. - Любопытно, если бы Вагнеру достался вибратор...». За этим «культурным богохульством», отсылающим к великой Синтетической Работе Искусства (Gesamtkunstwerk Зигфрида, Брунгильды, О дина... Рихарда) сокрыта подлинная суть травестийной усмешки Драгомощенко. В рамках одного движения вибратора нет места для сомнения, как говорил один средиземноморский цирковой критик.
        Физическая ипостась текста, его осязаемо-тактильные параметры находятся всегда в поле напряженного зрительного усилия АТД. Представляется, что концепцию «руины воды» Драгомощенко описал не хуже, чем какой-нибудь Башляр (думается, Аркадий это проделал конденсированней и метче): «Весной Дон в устье становился настолько широк, что, когда отец сказал: «Мы вышли в Азовское море», я не поверил и до помрачения всматривался за борт, не понимая, как он отличает «воду» от «воды». Сближение руин с типографией случайно, в паронимической экспозиции руины и руны располагаются в месте исключения затаившегося союза. Анаграмма камня в санскритском acman небо выводит к геометрии змеи джет». Змеиный бог, падучая катастроф и небесных светил, пропорции новых форм создают особую спатиальность топографии Драгомощенко. Формируют ее нутряные стратиграммы и верфи морских блуждающих грез. Что это за тиходромная наука – «Nautica»? Корабли его поэтики захватывают своей манящей «риторикой прозрений», своим внутренним натяжением глубоко сокрытой амбивалентной улыбки. Чеширский кот - один из собратьев Аркадия.
        Вся эта сложносочиненная геоморфология напрямую корреспондирует с капиллярной поэтикой воспоминания, со сновидческой реальностью снов и предсонья: «В один прекрасный момент воспоминания превращаются для путешествующих в мелкую разменную монету. Мелочь имеет обыкновение звонко исчезать, беспросветно оседая на дне различного рода фонтанов или сосудов в прихожих. В прихожих сумрачно, на полу грудами лежат зонты «на всякий случай». Иногда пахнет базиликом. Воспоминания оседают на дне снов, превращая увиденное днем в более чем странные фигуры никогда и нигде доселе не виденных образов. Наблюдатели снов, созерцатели эфемерных законов неосязаемых вселенных легко узнаются на улицах - будь то Марселя, Петербурга или Нью-Йорка. Лица их озарены пламенем еще не погасших видений, руки машинально шарят в поисках опоры у теней...». Одно из центральных свойств Аркадия-визионера - это уменье оседлать призрачную струю миметического нарратива с тем, чтобы принести в наши онейрические тетради очертания привидевшихся ему визуализированных монад. Дневная тональность и ночные грезы преподносят разность исходных величин описания и сообщают особую ипостась «неожиданности» во всякий раз заново открывающемся пласте письма Драгомощенко.
Говорят, Аркадий изначально хотел назвать эту книгу «Пыль» 7, но тут как раз вышел знаменитый патографический фильм, и, надо полагать, эта идея показалась Драгомощенко имагологически ущербной. Если в чем-то этот сборник АТД и отличается от прелестнейшего фильма Сергея Лобана, так это в том, что в нем нет практически ни единого миллиграмма того трансгрессивного стеба, коим полнится вышеупомянутая кинолента. У Аркадия все формально и форматно выстрадано и все «всерьез» - представлен культурный «человеческий документ» в своем исконном виде, в определенной степени сконструированный по заветам Эдмона де Гонкура, Эмиля Золя, Юрия Тынянова и Лидии Гинзбург. Но завершает Аркадий именно тем, что было заявлено в самом заглавии тома - ферментом безразличности всего описания, вязкой ненадежностью миражирующей памяти. «Было три утра. Если верить памяти, на моем веку это был третий или четвертый сон, который вызвал лишь благодарное удивление его «пространством», длительностью, подробностью, тем, что все каким-то благополучным образом «совпало» (?) и... благосклонностью, что ли, - не могу сказать. Не могу сказать также, удалось ли в той или иной мере передать «увиденное» и опять-таки не могу сказать, зачем я пытался его записать... Хотя, кажется, с этого и начал. С безразличия». Эта кажимость безразличия , петляющая уловка неотнесенности, мудрый прищур и ласковое аркадиевское увещевание не собьют с толку в должной мере проницательного читателя: о безразличии речь в книге не идет вовсе. Вы не найдете ни единого индифферентного сюжета в этом сборнике - начиная с самого автора и заканчивая опредмеченными и опознанными модусами его способов конструирования словесности.


[1] Неслучайно труды Аркадия в критике сравниваются с неким монументальным «Домом» (помимо «Джека», возможно, здесь имеется в виду и всеобъемлющая Темница Языка - пресловутый джеймисоновский Prison - House of Language ) в тексте у молодой московской поэтессы и переводчицы Ксении Щербино: «Дом, который построил Аркадий», см. электронный журнал под управлением И.Кукулина Text only.
[2] (Курсив наш.) См. Александр Уланов, «Аркадий Драгомощенко. На берегах исключенной реки», Знамо , 2006, #10. Увы, автор далее не поясняет эту мысль.
[3] Этот экзерсис был составлен в далеком 1985 году. Аркадий поясняет в постскриптуме: «В ту пору, когда это писалось, я курил гораздо меньше. Намного дальше катался на велосипеде, дольше бегал вокруг дома, пил больше, но и в теннис играл, случалось, по часов пять кряду... не думая, как нравиться женщинам. В самом деле, была пора, когда все получалось».
[4] (Топонимически-киевское) выражение «Пасынча беседа» означает некую до сих пор трудно определяемую сущность родом из смутного хазарского времени. Связан ли этот термин с законническим мытарством, сбором дани налоговой? Не забудем, что мытари и риторы, пусть и немного странносочетаемые, были суть любимые восприемники первопризванного ученичества Христова. Это «беседчатое» выражение употреблено в Повести Временных Лет (см. дискуссию и комментарии ), по разным сведениям, исходя из летописного «над Ручаемь, коньць Пасынъче беседы», где «Пасынки» - это княжеские дружинники младшего ранга, очевидно, близкие к «отрокам», «детям боярским» («Мстислав совокупив ростовци и боляре, гридьбу и пасынки и всю дружину». (Срезневский И.И.). «Пасынча беседа» - общий дом, где кормились (а может быть, и жили) эти дружинники особого рода, стоящие в перечне за гридями – «пасынки», т.е. «неродные», «чужие»; возможно, что так называли воинов, нанятых в других землях. Как пишет исследователь, «с этим вполне согласуется то, что в этом участке Подола находилась соборная церковь для наемных варягов и христианских выходцев из Хазарии». См.: http://historic.ru/books/item/f00/s00/z0000030/st007.shtml . В договоре князя Игоря с византийскими императорами в 945 году говорится о холме, «где стоял Перун». Перед его идолом «поклали оружие свое и щиты и золото и ходил к присяге Игорь и люди его, из числа язычников». Русские же христиане ходили к присяге в церкви св. Ильи, «я же есть над Ручаем, конець Пасынъче беседы». Как пишет исследователь, «название этого урочища связывается со словами «пасынок» - дружинник, «беседа» - место собраний, встреч, разговоров, бесед, небольшое строение». Слово «пасынок», как пишет исследователь, «в значении дружинника, видимо, происходит от «пасати» - опоясывать мечом; это обряд посвящения в дружинники, имеющий аналогию в западноевропейских рыцарских обрядах. Польский король Болеслав «пасаше» мечом многих сынов боярских (см. Ипат. лет., под 1149 г.)». См.: http://www.russiancity.ru/books/b56.htm . От себя добавим еретическую этимологию «пасати» - отмечать, посвещать, в коннотации с древнееврейским (ивритским) «пасах» - отмечать - источник праздника Песах (то же слово для христианской Пасхи), когда Господь начертал огненный Знак на воротах тех, кто Спасен будет - тех, кого надлежит «лифсоах», т.е. пропустить и не уничтожить.
[5] Напомним, что эта строка принадлежит незабываемому перу Бориса Б. Гребенщикова, еще не утратившего на тот момент известного чисто-поэтического абсурдистского интереса. Упомянем здесь и то, что, согласно (сообщенной нам в частной беседе) пионерской интерпретации М.Клебанова, строки БГ из песни 1982 года «Держаться корней», и особенно эта: «Мне было бы лестно прийти к ним домой и оказаться сильней...», отсылают или завуалированно реферируют к различного рода питерским интеллектуально-эзотерическим кружкам, и, в частности, кругу Аркадия Драгомощенко, и к определенного рода «мыслительной ущербности», которую БГ мог по отношению к такого рода людям в то время уязвленно испытывать.
[6] См. сокращенную журнальную версию нашей работы, писанную на чем-то похожую тему. Полный текст статьи доступен в этом издании.
[7] По его словам из этого тома: «...В проемах часов рассматриваю будущую книгу «Пыль».
  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service