Татьяна Щербина известна как поэт, публицист, эссеист и переводчик. Но в последние годы все активнее она выступает и как прозаик. Третья прозаическая книга Щербины «Крокозябры» включает уже издававшийся роман «Запас прочности», а также повести и рассказы, написанные за очень короткий отрезок времени.
— Татьяна, вы автор трех книг прозы, но вы — поэт. Почему поэты часто переходят к прозе? Вы, в частности?
— Во-первых, «Года к суровой прозе клонят». Но для меня жанровое разделение, по сути, не существует.
— Между прозой и поэзией?
— Нет, шире: между прозой, поэзией, эссеистикой, публицистикой. У меня была книжка «Они утонули», там шло стихотворение, за ним эссе — об одном и том же. А «вибрации» там разные. Стихотворение — это выстрел, эссе —пейзаж. В статье должно быть соответствие реалиям, в прозе — свободно рассказанная история. Пушкин писал во всех жанрах. Узкая специализация возникала в истории периодами. Мне она вообще чужда. Это связано и со складом характера – я смотрю не в одну точку, а во все, куда успеваю посмотреть. И не с одной точки, а с разных.
— А может быть, сейчас время прозы? Главное не передать чувство, а рассказать историю?
— Пожалуй, да. Прежде человек держал томик стихов у изголовья и наизусть мог читать километрами, потому что там формулировались его смутные чувства. Поэзия – открытие, когда люди живут тонкими настройками. Сейчас со своими переживаниями бывший читатель стихов идет к психоаналитику, посещает психотренинги, и ему это кажется более интересным и продуктивным. Победа физики над лирикой, в каком-то смысле.
— Может быть, сейчас вообще искусство отступает на некие заранее заготовленные позиции?
— Возможно, но поэзия все-таки остается читаемой, только такая, какую пишет, например, Дмитрий Быков. Стихи-фельетоны на злобу дня. Но стихи имитационные, подстроенные под стиль какого-то поэта-классика. В них много политики, много смысла, но нет того, что в первую очередь присуще поэзии, то есть чувства. А вот проза, проза через рассказывание историй позволяет чувства передать. Они как бы встраиваются в переживания Истории, а это сегодня — главные переживания. Сейчас, кстати, публикуется немало романов, в которых вымысел встроен в реально происходившие события. Например, роман Харриса «Империй», биография Цицерона, рассказанная от имени его раба Тирона. Такого рода книги мне интересны, а фантастику, фэнтези, что-то просто придуманное я не люблю. Вымысел должен быть связан с реальностью, с тем, что происходило, происходит или будет происходить. И в этом смысле есть та же фантастика — провиденциальная. А полностью вымышленный мир мне кажется иногда хорошей, иногда — не очень игрой ума, без связи с тем, что можно ощутить на своей жизни.
— То есть дело в пропорциях?
— Скорее в умении вытащить из реальности нечто важное, нечто судьбоносное.
— Однако ваши рассказы, повести и романы не связаны напрямую с конкретными историческими событиями и историческими личностями.
— Я не выбираю исторических персонажей, но мои истории встроены в исторический контекст, герои имеют своих прототипов. Бывает даже так, что мои герои, когда я начинаю писать о них, в реальности испытывают серьезные жизненные сложности, а когда я завершаю текст, то их жизненные коллизии разрешаются и все заканчивается хорошо.
— Это уже мистика какая-то!
— Слова «магия» и «мистика» сами по себе ничего не значат. Просто между литературой и реальностью существует связь. И слово, прошу прощения — Слово, было прежде всего. Литература таким образом создает новую реальность, способную менять то, что мы называем реальностью. К психологии и психотерапии это отношения не имеет. Существует некая невидимая, а на самом деле наиболее важная сторона жизни — сердцевина, и искусство оказывает воздействие как раз на нее. Как это получается, почему — не знаю. Искусство, таким образом, изменяет будущее, выстраивает его.
— Вы верите в возможность предсказывать будущее?
— Да, но только не в лице бесконечных астрологов, хотя я встречала настоящих ясновидящих. Я, надо сказать, принадлежу к сторонникам теории креационизма. И именно потому, что в начале было Слово, и существует возможность предсказывать будущее. Божественные замыслы и послания люди воспринимают, думаю, весьма приблизительно, трактуя по мере своего понимания. Но способность слышать — конечно, это Слово знать никому не дано, но некое приближение к нему, способность услышать какие-то слоги, из которых оно состоит, – непременное условие искусства.
— То есть прозаик может своим словом изменить созданный с помощью Слова мир?
— Не изменить, а состоять в диалоге. Для этого — я говорю про себя — надо воспитать в себе состояние tabula rasa, быть неким приемником. Приемником быть сложно, если у человека есть какие-то цели. А у меня целей нет. Есть только ощущения — я должна написать вот это, это и это, и понимаю, что написать это, это и это могу только я. Эти ощущения особенно важны в наше время, когда все вдруг стали писателями. Человек пишет книгу о своей жизни, таким образом он — писатель. Среди таких писателей есть очень достойные люди, но для них, даже если они написали хорошую книгу, это — побочный продукт. И есть писатели-писатели, для которых писать слова и есть жизнь, пока не написал — ничего не понял.
— А почему стал так «популярен» статус писателя? Это ведь тяжелый, неблагодарный труд…
— Я считаю, что писателей должно быть как можно больше. Дело тут не в статусе, а в том, чтобы люди больше писали о своей жизни. Это всегда полезно — называть вещи.
— Ну предположим, что любитель может написать более-менее читаемый роман. Но это — профессиональная работа. И меня в ваших словах настораживает то, что вы, являясь профессиональным литератором, собираетесь широко открыть ворота своего профессионального мира для непрофессионалов, которые первым делом понижают общий эстетический уровень, что мы и наблюдаем в современной отечественной литературе.
— Но я скорее говорила о нон-фикшн, о таких книгах, как исповедальная книга «История болезни» Ирины Ясиной или «Подстрочник» Лилианны Лунгиной. Это романы-документы, свидетельства. А эстетическую планку понижают профессионалы, идущие на поводу у читателей и под него подстраивающиеся.
— Вы, во всяком случае, не подстраиваетесь, но пишете о том, что большинству читателей интересно — об актуальном. Ваши рассказы и повести наполнены приметами времени, в них много компьютерного языка, многие герои живут в виртуальном мире социальных сетей. Вы стараетесь выделить общее, то, что прежде называли «типическое». Это особенно заметно в повести «Крокозябры». Причем типическое обычно перекрывает частное, детали узнаваемы, но не уникальны, и в этом вновь — типическое. И в этом видится противоречие — как поэт вы интересуетесь частным, как прозаик — типичным. Белинский был бы рад — у вас типологическое стоит над частным.
— Процедурно это происходит не так. Есть какая-то история, которая меня задевает. Еще одна история, еще, и эти истории складываются в некую последовательность. Я не исхожу из формального приема, из идеи. Частное для меня все-таки очень важно. Например, в романе «Запас прочности» я пытаюсь понять, как частные люди (прототип героини — моя бабушка) вдруг стали революционерами, как они вдруг почувствовали необходимость сломать привычный ход вещей. Ситуация типическая, но разрешение ее — частное. Причем у меня возникло ощущение, что существовали и существуют времена, когда общее, типическое в человеке значит больше, чем личное, индивидуальное. А потом я поняла — это происходит всегда. Поэтому мы можем сказать — вот человек XVIII века. Или XX. И потом, если я пишу публицистику, пишу статью, то у меня есть позиция, а в прозе нет ни плохих, ни хороших. Я как бы над ситуацией, и всех принимаю такими, какие они есть, какие они у меня выписываются. Конечно, к одним моим героям можно относиться так, к другим — иначе, одни выглядят хорошо, другие — плохо, но оценки я давать не могу, мне важно проследить траекторию. И надо иметь в виду, что обычно в критических ситуациях люди часто делают неправильный выбор, что тоже типическая ситуация, подавляющая личное. И чем время турбулентнее, тем больше человеческих ошибок.
— То есть время определяет человека, а не человек определяет время?
— Конечно!
— А как быть с тем, что в гуманистической традиции принято считать, будто человек определяет свою судьбу?
— Эпоха приоритета индивидуального закончилась. Или, точнее, заканчивается вместе с еще длящимся XX веком. Индивидуальное уступает место атомарному. Люди уже не индивиды, а атомы в неком новом пространстве, где частное играет все меньшую роль. Кто скажет вслед за Высоцким «Мне есть, что спеть, представ перед Всевышним, мне есть, чем отчитаться перед ним»? Атомы, конечно, для Всевышнего важны и даже любимы, но что они поют, не так существенно. Есть и оборотная сторона, проявившаяся в популярной сейчас формуле «Не бойтесь делать то, что вы не умеете, потому что Ноев ковчег построили любители, а «Титаник» — профессионалы». Атомы могут построить что-то вроде ковчега, а у гордых индивидов всегда будет получаться «Титаник». Так может быть нам нужнее ковчег? Это я возвращаюсь к вопросу о профессионалах и любителях. И атомы поступают только так, как они могут, как им предписано, у них в отличие от индивидов нет выбора.
|
