Александр Скидан – критик, поэт (лауреат Премии Андрея Белого 2006 года), переводчик, человек редкой внутренней последовательности: как организовал кружок «незамутненного марксизма» в четвертом классе, так и теперь совместно с единомышленниками выпускает левую газету «Что делать?», в задачу которой входит «критика культурного капиталистического производства». Одновременно строгий и толерантный, Скидан принадлежит к той редкой породе людей, которым склонны симпатизировать даже самые резкие оппоненты – разумеется, при наличии у оппонентов схожих (в данном случае – попросту выраженных) этических представлений. Наталия Курчатова задавала Александру Скидану вопросы и комментировала ответы.
Внутренняя жизнь
Наталия Курчатова: Саша, я буду задавать вопросы, которые могут показаться дурацкими. Они и на самом деле отчасти являются таковыми, но моя задача — как-то систематизировать историю о тебе. В качестве зачина — как тебя занесло в литературу? Александр Скидан: В четвертом классе я писал юмористические стишки и эпиграммы на одноклассников. Импульсом к этому была книжка писательницы Марианны Басиной «На брегах Невы» — про Пушкина, про его первые послелицейские годы в Петербурге. Меня тогда невероятно поразила атмосфера той молодости, свободы, фронды... первое мое стихотворение было переделкой эпиграммы Пушкина «Ура, в Россию скачет кочующий деспот!». С этого и начались мои стихи — тогда они носили альбомный характер. Когда я в театральную студию попал, то начал сочинять тексты песен, но, разумеется, тоже не рассматривал это занятие как нечто серьезное. По большому счету стихи стали важны для меня только в армии. Был 83-й год, я полгода работал в Театре оперетты рабочим сцены, готовился поступать в театральный. Поступал на курс Кацмана, дошел до третьего тура. Но не прошел и загремел в армию. Отец меня звал к себе в институт — он преподавал физику в Корабелке и дал мне понять, что мог бы меня туда устроить. Я отказался, мы на этой почве страшно разругались. А в гуманитарные вузы я не хотел поступать, потому что был яростным противником той концепции истории и обществоведения, которые тогда преподавали, еще в школе с учителями лаялся. От официоза меня в то время просто трясти начинало. И я понимал, что мне нельзя туда соваться, потому что ляпну что-нибудь, а потом себе же дороже будет. Я был очень принципиальным тогда. Так и пошел в армию... смиренно. Попал во флот, во Владивосток. На три года.
Доской по голове, или непротивление поэзии
А.С. Там меня только стихи и спасали. Самым страшным были даже не деды, а полное отсутствие уединения и то, что тебе не дают спать. Н.К.: Ты как-то рассказывал о наряде на свиноферму. А.С. Да, часть была большая, она должна была хоть в какой-то мере себя содержать. Свиноферма находилась на территории части. Мы должны были кормить свиней. С пищеблока привозили объедки, которые мы сливали в огромные чаны. Потом двое брали этот чан и заходили в загон. И тут главное было, чтобы свиньи не сбили тебя с ног. Потому что они, почуяв пищу, бросались к нам. А их много. А пол, естественно, весь в говне. И ты начинал скользить. Да, сноровка была нужна. Но, кстати, это были двое суток отдыха для меня. Потому что там не было бесконечной муштры, дедов, только тяжелая физическая работа. Ты ее сделаешь, и какое-то время все же оказываешься предоставлен сам себе. Там можно было хоть на звездное небо посмотреть. Н.К.: А что деды? Восьмидесятые в армии — это же, если верить перестроечным свидетельствам, страшное дело. А.С. Понимаешь, это же машина. Там ничего личного. Все делается для того, чтобы довести твои действия до автоматизма. Чтобы ты был послушен, выполнял команды. Этого добиваются специальные люди. Н.К.: Ну как это — специальные? Их же никто не обучает быть дедами на курсах повышения квалификации. А.С. В каком-то смысле обучают. У нас было так: это была учебка. Нас готовили на радистов, которые на кораблях и подлодках занимаются всякими радиолокационными вещами. Ну и, ты ж понимаешь, что служить на корабле — это тебе не молодых муштровать. И деды наши — это были те, кто в какой-то момент решил: не пойду на палубу, останусь здесь молодых гонять. Какая-то склонность к этому была в них заложена. Н.К.: А их специально отбирали? А.С. Из учебки забирают после первого полугодия. Приезжают офицеры с кораблей и отбирают людей, которые им нужны — по профессии, физическим данным. Но если старослужащий говорит политруку — давайте этого парня оставим в части, он будет нам помогать молодых обучать, у него есть данные, то его оставляют. Система же должна сама себя воспроизводить. Н.К.: То есть отбирают людей с некими полицейскими задатками? А.С. Ну да. В казарме человек восемьдесят, из них пять-шесть дедов. Они должны этих остальных держать вот так (сжимает кулак, в котором у деда восемьдесят молодых).
Три года матрос Скидан не отслужил: «Меня укусил энцефалитный клещ, и я загремел в госпиталь с менингитом. Потом меня отправили на пару месяцев в отпуск, домой. А после отпуска — с ума сойти! — я, как зайчик, сел в самолет и вернулся в часть. Сейчас даже подумать странно. В части меня положили на врачебную комиссию, еще полтора месяца я провел в госпитале. В итоге меня комиссовали. Служил я где-то год, но чистой службы получилось месяца четыре. Хотя это первые месяцы, самые сложные».
А.С. Первые три месяца молодых даже не пускают в Ленинскую комнату, где хотя бы можно что-то взять почитать. «Вестник ЦК КПСС», например. Потому что без букв тоскливо. Или в шахматы поиграть. Помню, как-то раз, уже после возвращения из госпиталя, мы сидели с одним «молодым» за доской. В это время вошел дед и как гаркнет: «Встать!» Ну, парнишка этот вскочил, а я уже все-таки был не совсем «карась», поэтому сижу и медленно так убираю фигуры с доски. Дед подошел, взял доску и хряпнул ею меня по голове. Н.К.: А ты что? А.С. Ничего. А что я мог сделать? Я не выполнил приказ старшего по званию. Деды — они же все с лычками уже. Этот зазор и создает в армии почву для злоупотреблений — приказ может быть идиотским, но формально ты должен его выполнить. При этом могу сказать, что армия стала для меня хорошей школой адаптации. Потому что, с одной стороны, я нарастил какой-то социальной кожи, перестал слишком остро реагировать на многие вещи. До этого я был очень колючим и неуживчивым человеком. С другой стороны, я научился терпению и перестал бояться — боли, получить в морду. Ну, или дать.
Вот это определенно. Помнится, лет восемь назад в питерской литературной тусовке рассказывали историю. К Скидану в котельную пришел в гости один окололитературный дядя, известный своей вербальной невоздержанностью. Они сидели, разговаривали, и дядя в пылу общения принялся непочтительно распространяться о частной жизни известного поэта. Скидан молчал, слушал, а потом без лишних преференций отвесил собеседнику хорошую оплеуху.
А.С.Хотя, конечно, это было испытание на разрыв — такое amor fati ницшевское, как монетка ляжет. Еще и потому, что, уходя в армию, я также подвергал испытанию отношения со своей девушкой, которую очень любил. Как будто специально стремился к этой боли. Это очень серьезный опыт, очень сильный. Я не знаю, что бы было, если бы я отслужил все три года. Вернулся бы, наверное, другим человеком. Ведь там ты почти все время находишься в такой полусознанке, между сном и явью, и от этого совершенно перестаешь понимать что-либо... Еще очень интересное чувство — будто память начинает оплывать, кристаллический экран гаснет. На второй-третий месяц я ловил себя на том, что не помню лиц — матери, отца, девушки моей, друзей. Вслед за этим или параллельно с этим еще и психофизика вся менялась. Но что важно — когда еще в госпитале оклемался немного, вышел из «овощного» состояния, меня потянуло на стихи. Именно там я понял, что это мое и что без стихов я больше не могу. Это стало каким-то стержнем.
|