Инопланетянин из параллельной России
Аркадий БАБЧЕНКО: «Есть две России — воевавшая и другая, они живут в параллельных мирах»

Интервью:
Наталья Савоськина
Новая газета, 25.04.2005
№30 (2005)
Досье: Аркадий Бабченко
        Аркадий Бабченко, 1977 года рождения, отслужил в Чечне. Через два года вернулся туда контрактником. Сейчас занимается войной как журналист (временно безработный) – пишет на армейскую тематику. Еще он пишет рассказы и повести о Чечне. Других у него нет: военная проза всегда автобиографична.
        Почитать Бабченко можно только в интернете, ну еще две журнальные публикации за много лет. Для рынка современной литературы эти тексты, конечно, «неформат». Беспощадная документальность новой военной прозы – реальная российская история. Неудобен и сам автор, которого, в отличие от генпрокурора Устинова, трудно представить в центре благостной презентации, рапортующим в телекамеру об успешных зачистках. Не похож этот парень и на литературную молодежь с «огишных» тусовок: застенчивый, немногословный. Спросишь о творчестве – расскажет о войне...


        В первый раз я попал в Чечню солдатом-срочником в 1996 году: учился в институте на юриста по международному праву, на втором курсе пришла повестка из военкомата. Законную отсрочку давали, но я пошел служить добровольно.
        Молодых били сразу, без подготовки. В прифронтовой «Моздок-7» нас привезли 7 мая, через полгода учебки, а уже 9-го всех отметелили по первое число... Послужил месяца два-три. Потом у меня умер отец, я поехал на похороны – дали увольнительную на 10 дней, но я заболел и пробыл 20 дней. Когда пришел в комендатуру отметиться – с меня сразу сняли ремень, шнурки и отправили на гарнизонную гауптвахту в «Лефортово». Три месяца был под следствием по статье «дезертирство».
        Слово «родина» я понимаю не абстрактно, а как «теорию малых дел» – в смысле не орать лозунги на баррикадах, а пойти в собес и узнать, какие бабушки в районе нуждаются в помощи. Тогда, в 96-м, я свой гражданский долг так и не выполнил. В первый раз нас обстреляли аккурат под президентские выборы, и туда, где стреляют, сами агитаторы с урнами для голосования не доехали.
        Вернулся домой, доучился в институте на бакалавра – и в 2000 году опять уехал в Чечню на полгода по контракту. Сидел дома перед телевизором. Смотрю, война началась, и невыносимо потянуло обратно: это же такой наркотик...
        – Каково было вернуться? Как ты жил период между первой и второй Чечней, общался с прежними друзьями и однокурсниками, старше которых ты на целую войну?
        – Я вернулся инопланетянином. Позвонил друзьям: «Ну рассказывай!». «А ты мертвых видел?», «Скольких ты убил?», «А страшно было?». Детские вопросы. В каждой компании есть человек, которого все держат вроде за дурачка: ну с этого-то что взять, он в Чечне был. В институте никто не мог понять, что война продолжается, что там гибнут пацаны. В глубинке еще заметны уроны войны, а Москва живет своей жизнью. И совершенно наплевательски относится к тому, что на нашей земле гибнут наши же люди. Миллион солдат, прошедших эту войну, – это население одного города. И это две России – воевавшая и другая, они живут, не понимая друг друга, в параллельных мирах. Из довоенной жизни у меня не осталось ни одного друга, неинтересно говорить с друзьями и одноклассниками. Проблемы купить машину, заработать денег, красиво одеваться – у нас была проблема выжить. Оторванная нога не проблема – ты живой. Я вообще жизнь теперь воспринимаю как бонус, доплату.
        Был романтический юноша Аркаша Бабченко с длинными волосами, который верил в мир во всем мире. После 96-го года пришел совсем другой, циничный человек. Все умерли в 18 лет – даже те, кто вернулся из Афгана и Чечни. Бездушные манекены, у которых пусто внутри, которые никому не верят и ничего не хотят. Мало кто выдерживает. Спиваются, идут в бандиты. Нам ничего не страшно – и это очень плохо. Нет ощущения дна – и нет никакой ответственности.
        Возвращаясь, мы ждали отдачи от общества – и оказались никому не нужны. Ты был в Чечне? Значит, просто не смог отмазаться. Ты пошел туда добровольцем? Ты вдвойне дурак. Нечем больше заняться? Надо было крутиться! И сны снятся с тех пор одни и те же – о войне.
        Работал я на телевидении и в газете – и сколько ни встречал воевавших людей, все они кажутся состоявшимися, пока разговариваешь о делах. Когда вечером садимся выпивать – маска успешного человека слетает, перед тобой бездушный зверь, которого здесь ничто не держит. Меня поразила история: в Бельгии насильник убил девочку, отсидел 25 лет, вышел и на следующий день убил другую. Вся страна вышла на площади – пока правительство не ушло в отставку из-за одной убитой девочки. У нас же нет никакой реакции общества. У нас нет идеи самосознания нации, нет связующей системы ценностей. А «не убий» надо усваивать через генетическую память.
        – У вас случались какие-то потрясения в невоенной жизни, которые можно было бы сравнить с жестокой реальностью вашей автобиографической прозы?
        – Отец умер 10 августа, а 6 августа «чехи» заняли Грозный, в городе началась ужасная резня. Мы уже сидели на вещмешках на взлетке, ждали вертушки для отправления в Грозный. Вдруг вижу – из штаба выбегает наш почтальон Фунт (хороший был парнишка!) и кричит: «Бабченко, у тебя отец умер!». И я полетел домой в Москву на самолете с ранеными. На пересадке в Чкаловском подходит парень-контрактник: «Давай выпьем. Я с Ханкалы, оттуда уже не вырваться, я последним уехал – у меня тоже отец умер. Пока ехал с Северного – словил две «мухи», приехал единственный живой в машине, полной трупов и раненых. Здорово, что у нас отцы с тобой умерли!». В тот момент это воспринималось как невероятное везение. «Давай, – говорю ему, – осколок у тебя из щеки вытащу». Он говорит: «Нет, у меня медали нет, дай хоть этим дома похвастаюсь».
        – После Чечни из жизни исчезли лишние люди, лишнее общение. А восприятие прочитанных книг как-то изменилось?
        – Ну, вот вы меня поймали на том, что с детства я, видимо, читал правильные книги: Ремарк, Хемингуэй, Джек Лондон – все они писали о настоящем. Перечитывая их сегодня, я нахожу те же истины, что и в 16 лет. Другое дело – тексты русского рока, все эти «Чайфы», «Алисы», от которых я фанател, – вот этот пафос рассыпался в прах... Я думаю, не врет только Шевчук. Когда я работал у Кириченко в программе «Забытый полк», на стене в монтажке висела памятка: «Мы не делаем из нашей программы шоу, мы помогаем людям пережить трагедию». Когда приходил Шевчук – эмоциональная отдача была на 200 процентов. И в кадре, и когда он остался с нами за бутылкой коньяка и поговорить. Помню, на каком-то предвыборном концерте под знаменем гайдаров-чубайсов все музыканты говорили «спасибо за наше счастливое детство», а он спел про расстрел Белого дома – все оторопели просто. Эта война и в нем тоже что-то изменила. Он до сих пор помогает ребятам.
        – А чего хочется на войне в те редкие минуты, когда удается выспаться, когда наешься досыта, отмоешься, покуришь?
        – Свободное время редко выпадает – больше трех дней нигде не стояли. Жить в земле, по колено в воде, постоянно искать дрова вообще неприятно. На войне любая инициатива наказуема – и закон такой: пока тебя никуда не послали, не высовывайся, даже по нужде сходить. Греются у костра, ты подходишь, говоришь: «Подвинься», человек передвигается на двадцать сантиметров в сторону – и через минуту ему пуля в висок. Каждый шаг несет сиюминутные последствия, причем моментально. Там время и причинно-следственная связь намного концентрированнее, чем здесь. Люди становятся невозможно суеверными, молиться начинают неистово, «не бывает атеистов в окопах под огнем» – вот уж что правда. Начать писать на войне автоматически означало бы загадывать, что я вернусь, и это кому-то пригодится. Так нельзя: помню случаи, людей избивали за одну обмолвку: «Вот когда ты вернешься домой...».
        – А читать там хочется?
        – Читали все, что попадалось, – газеты, в которые были завернуты банки тушенки, надписи на упаковках и ящиках... Любое чтиво на войне – это кусочек чего-то лучшего, другой, хорошей жизни, в которой ты сам был, которую ты потерял, и вот она изливается на тебя со страницы. Чувство – будто ты поймал Бога за бороду.
        Секунда на войне – это день жизни здесь. Ты поговорил с человеком, обернулся – а его нет уже. Держишься только на комке нервов и агрессии, это самые необходимые, положительные эмоции на войне, без них ты не будешь живой. Ты греешься теплом тела товарища, и то, что вы переживаете под обстрелом, делает взвод физически единым целым. Каждый для другого сделает все – и в то же время цепная реакция агрессии вспыхивает, как от спички. Дедовщина принимает уродливые формы, избиения постоянные... Сегодня я, наверное, напьюсь – начал вспоминать, опять накатило.
        – Вы говорите, что скрытым мотивом вашей второй Чечни было желание добрать чего-то, чтобы начать писать. А если я скажу, что вся история вашего творчества – проявление «чеченского синдрома»?
        – Недавно прочитал, что примета «чеченского синдрома» – обостренное чувство справедливости. Очень многие ветераны ударяются в творчество; 40-летние, которые ручку в руках не держали, вдруг начинают писать. Когда я написал первую свою повесть, «Алхан-юрт», это было излечение, вид исповеди. Выплеснул на бумагу то, что никому не мог рассказать, – и стало легче. «Десять серий о войне» были написаны на одном выдохе в электричке, когда я ехал по заданию «МК» делать какой-то материал, это были просто наброски. Я сейчас не тот человек, который их написал, у того не было страха перед белым листом, который я испытываю сейчас, не было выстраивания «сюжетов» и «композиций». Тогда я понял, что означает «можешь не писать – не пиши».
        У меня нет иллюзии насчет того, что я несу истину в этот мир. Но я верю в энергию слов, которая распространяется в мире.
        – Все-таки мечтается увидеть свою прозу изданной, прочитанной «потерянным поколением»?
        – Сейчас, когда я достаю написанное из стола и пытаюсь править, и это мучительно происходит, этот момент кажется важным, а вначале я об этом не задумывался. На самом деле меня переводили шведы и датчане, через интернет предлагают что-то постоянно, тематика, можно сказать, пользуется спросом. Скоро поеду расторгать договор с издательством – за год так ничего и не издали. Наверное, я и сам не готов сделать книгу, пока не почувствую, что тексты доведены до точки. Мне не нравится слово «фаталист», но каждый получает причитающееся ему в свое время. От литературы я хочу многого – как минимум Нобелевскую премию. И своим текстам не позволю уйти в плохой обложке, с небрежной редактурой – иначе и не стоило начинать писать. Это же не вымысел и не голые человеческие амбиции, это жизни и смерти человеческие, и делать на этом карьеру мне кажется странным. Я категорически отношусь к слову «писатель» – это не профессия, а нравственная позиция. Энергетика своя и видение мира. Невозможно быть «молодым писателем», «чеченским писателем», «военным писателем», литература ведь одна – настоящая.






Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service