Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

к списку персоналий досье напечатать
Арсений Ровинский  .  предыдущая публикация  
... И судьба
Предисловие к книге стихов Арсения Ровинского

29.08.2017
Ровинский А. Зимние Олимпийские игры. — М.: Икар, 2008.
Досье: Арсений Ровинский
        — ... взял и потерял рассудок.
        — Да, но на какой почве?
        — Да все на той же, на нашей датской.

Шекспир


        Пять лет назад, примериваясь впервые рассказать относительно широкой читающей публике об Арсении Ровинском, я задумался о судьбе совершенного одиночки в литературе — одиночки и в биографическом смысле, и в эстетическом. Мне показалось, что есть тут какая-то неслучайность: русский поэт, живущий в Копенгагене и оттуда без конца путешествующий мысленно в Россию и обратно, в Россию и обратно, сам же и наблюдая за этими своими путешествиями будто бы с высоты птичьего полёта, — так что в конце концов рвётся уже нить, связующая историю с географией, и путешествующий фантом обнаруживает себя, к собственному изумлению, в какой-нибудь Грузии-Албании, столь же фантомной, естественно, как фантомная боль на месте Родины, которую и пришить не пришьёшь, и забыть не забудешь.
        Пять лет — вроде как не срок, а всё-таки сегодня все эти размышления приходится начинать заново. И не то чтобы так сильно изменились стихи Ровинского — но вот окружающий его пейзаж явно другой. Явилась на белый свет идея о нарождающемся в отечественной поэзии «новом эпосе», и главный прокламатор этой идеи Фёдор Сваровский поместил одесную и ошую от себя не логичных вроде бы Марию Степанову и Андрея Родионова — так же, как и он сам, пространно рассказывающих захватывающие небывальщины (тоже, впрочем, эпос сомнительный — скорее такие баллады), а Ровинского и во многом близкого к нему Леонида Шваба, у которых в загашнике — россыпь небольших, причудливо очерченных фрагментов, чьи вытянутые в произвольном направлении указания-намёки и внезапные лакуны наводят на мысль о кусочках пазла, даже и не думающих собираться в какое бы то ни было целое. Что ж это за эпос такой? Поневоле вспомнишь давнее стихотворение Михаила Айзенберга, умоляющее: «Возьмите эпос — верните ребус!»
        Оказывается, у Ровинского жанровое определение уже заготовлено. Предыдущий его авторский сборник завершался разделом под названием «Песнопения Резо Схолия» — и тогда казалось, что эта пародийная грузинская фамилия попросту сигналит о невсамделишности пространственных привязок, о том, что «речь идёт о сардинских владеньях» (Некрасов, по сходному поводу). Теперь соображаешь, что схолия — это ровным счётом комментарий, разъяснение тёмного и непонятного. Ближайший родственник этому Схолии мог бы носить не менее выразительную грузинскую фамилию — Маргиналия (с буквальным первоначальным смыслом — «помета на полях»). Как и обещал Сваровский в своём манифесте «нового эпоса»: «смысл монолога всегда содержится за пределами текста», — а ты уж думал, читатель, что смысла вовсе нет? поверил, поди, поэту Ровинскому, обмолвившемуся в одном из стихотворений: «Прочь от меня спеши, искусства смысл угрюмый»?
        «Теперь ты можешь спать, усни, художник» — отменяет Ровинский литой завет Пастернака. А почему можно-то, что случилось? Да потому, что нет больше плена времени — «порвалась дней связующая нить». Постмодерн, проще говоря: идея поступательного развития, как выясняется, не работает, завтра не лучше, чем сегодня или вчера, прошлое, настоящее и будущее сосуществуют здесь и сейчас. (Про это не один Ровинский нам рассказывает, естественно. Когда-то самым мощным поэтическим откликом на нью-йоркский теракт 11 сентября стала поэма-монтаж Кирилла Медведева, вполне «новый эпос» по замаху и масштабу, но такой антиэпос, с главным героем, который настолько же лишён внутренней цельности, насколько традиционный эпический герой ею наделён, а потому совершенно податлив, готов любую истину о мире принять как свою, — это прочитывалось как точная и успешная попытка ухватить особое свойство текущего момента. Семь лет спустя Медведеву ответил Станислав Львовский — поэмой с аналогичной структурой, но там, где у Медведева звучат исключительно голоса репортёров и блоггеров, у Львовского в беседе на равных участвуют ещё Клемент Готвальд, Гёльдерлин и философ Пятигорский — разъясняя, что это свойство — не свойство того момента, когда в Нью-Йорке или Цхинвале полыхнуло, а свойство нашего сознания в наступившем новом эоне.)
        И с ценностной вертикалью тот же расклад, что и с временны́м лучом: «пурга кругом — попробуй различи, / что шило в жопе, что свеча в ночи» — снова достаётся от Ровинского Пастернаку. Потому что Пастернак подозрительно хорошо ориентируется в пространстве: точно знает, где верх, а где низ. (И себя не забывает поместить наверху: «нас мало, нас, может быть, трое». А Ровинский: «нас двадцать пять».) Вот Мандельштам не знает — и с ним у Ровинского выходит другой разговор, на уровне ключевых образов, а не готовых конструкций; правда, Мандельштам говорит, что, например, Нахтигаль — бог, а Ровинский настаивает, что он «был дворником в гороно», — но это разногласия в пределах общего тезауруса (тут ещё, лыком в строку, всплывает «Бог-Мандельштам» Михаила Генделева, но это уведёт нас слишком далеко).
        Что же сообщают нам схолии Ровинского про комментируемую ими наставшую на нашу голову историческую эпоху? В конечном счёте, похоже, примерно то же, о чём сообщает нам в своих стихах всё тот же Львовский, как его видит историк Александр Дмитриев: «ощущение фатальной и в то же время смыслосозидающей непрочности мира, неказистости и конечности самых дорогих его вещей и соединяет воедино работу памяти и чувство истории, сопричастность и эпическую дистанцию. <...> начинает исподволь, буквально на ощупь складываться новая эстетика истории <...> — «точечная», рефлексивная и разомкнутая, а не «жреческая», монументальная или жертвенная; ее ключевой образ — не жест, не порыв к пределу, но скорее сознание границы, преодоление порога. В ее координатах сосредоточенность куда важнее трансгрессии».
        Про границу и её преодоление уже было (см. в самом начале) — здесь же главное слово «сосредоточенность». Если нам не под силу масштаб ви́дения, ухватывающий картину целиком, — не потому, что мы такие слабосильные, а потому, что сама идея цельной картины бесповоротно скомпрометирована (это и есть то самое «после Освенцима» Теодора Адорно, над которым иронизируют, не вдумываясь, уже полвека), — то напрашивающимся ответственным решением будет попытка разглядеть, как следует, хотя бы нечто малое, дробное, беспрерывно ускользающее, хоть что-то. И при этом — «Мне больше нечем дышать с тобой, / привычка все называть». И более того: «сила поэтического слова / нам явлена с таким остервененьем, / что, приласкав собачку у метро, / никак не назовем ее, а только / мычим и смотрим в желтые глаза». Так мычание тургеневского Герасима внезапно оказывается предельным воплощением мандельштамовской утопии — обретения «первоначальной немоты»: «от рождения чиста» — это, конечно, не про неё, а вот «смыслосозидающая неказистость» Дмитриева — это оно и есть.
        Характерно при этом, что мир поэзии Ровинского густо населён. Это закономерно для комментария к (подразумеваемому) эпосу, в котором, естественно, персонажей великое множество. Не всегда ясно даже, о ком, собственно, речь (любимый приём Ровинского — вдруг введённое «мы», применительно к которому так и не проясняется, кто эти «мы»). Причем персонажи эти, с неизбежностью, сугубо второстепенные — сколько в них ни всматривайся. В этом смысле диалог, в который вступает с поэзией Ровинского графика Анны Жёлудь, совершенно по существу, — недаром свой творческий метод художница описывает в таких выражениях: «С методичностью, присущей всякому маньяку, я подбираю нелюбимые кем-то вещи, выброшенные, отвергнутые, нежеланные, ненавистные...» Персонажи Ровинского такие же: послевоенные нищенки, глупые сестрёнки, какие-то бабки, «тщедушный мальчик в голубых прыщах»... Мало того: выбирая для иллюстрирования (сосредоточения) случайный, произвольный предмет из числа фигурирующих в стихотворении, Анна Жёлудь так же точно очерчивает своими визуальными схолиями подразумеваемую в рисунке и явную в тексте лирико-психологическую доминанту.
        Будем считать, что я проговорился. Конечно, эпос in absentia — это захватывающая идея, но живой отклик она получает благодаря лирико-драматическому началу in praesentia. Фортинбрас, конечно, молодец со своими гвардейцами, однако в отрыве от истории душевных терзаний принца Гамлета его походные доблести не особо воодушевляют. Но сделаем ещё один шаг — и вообразим, что за кадром оставлены и все судьбоносные коллизии, заставившие принца терзаться, а удержано лишь боковое, как бы необязательное: каталог трав от Офелии, беседы могильщиков, спор Гамлета с Полонием о том, на что же похоже проплывающее мимо облако... Чем случайней — тем вернее, чем безрассуднее — тем ближе к цели. Под пристальным взглядом (сосредоточенность, а не трансгрессия!) эти разнородные фрагменты, вне всякого сомнения, способны проявить в себе общую почву — культурно-исторический контекст, в котором становится возможным это высказывание, это сопряжение понятий. Ну, а для того, чтобы вся эта россыпь разнородных фрагментов обрела полноту дыхания, — прихотливо меняющий фокусировку, но ракурсом всегда тождественный самому себе индивидуальный авторский взгляд.


Арсений Ровинский  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service