Завен Баблоян . предыдущая публикация  |
|
Харьковские посиделки на венской кухне: О революции, войне, литературе в Украине
Интервью с Завеном Баблояном
|
Завен Баблоян – переводчик и исполнительный директор издательства «Око», живет в Харькове. Родился в Москве, детство и юность провел в Луганске и городе Счастье Луганской области, который сегодня так часто мелькает в военных сводках. Завен учился на физическом факультете Харьковского университета, однако еще в студенческие годы ушел в гуманитарную сферу. Уже больше двадцати лет Завен Баблоян – переводчик, литературный редактор и издатель. Он перевел для российского читателя книги Сергея Жадана, Наталки Сняданко, Тараса Прохасько, Любко Дереша и других современных украинских авторов. Переводил с английского на русский работы западных психоаналитиков, включая Роберта Хиншелвуда, Джона Стайнера, Рональда Бриттона. С самого начала Завен был активным участником харьковского Майдана. Его регулярные комментарии пользуются популярностью в украинском ФБ. В сентябре 2014 года Завен Баблоян был гостем IWM (Institut für die Wissenschaften vom Menschen).
Татьяна Журженко: Завен, Вы живете в Харькове и были не только наблюдателем, но и активным участником драматических событий последнего года. Что заставило Вас выйти (или правильнее сказать, снова и снова выходить) на харьковский Майдан? Каков Ваш личный опыт Майдана и последовавшей за ним волны массового насилия, беспрецедентного для нашего поколения? Что в нем преобладает – empowerment или травма?
Завен Баблоян: Думаю, для меня, как и для остальных выходивших, это был классический моральный императив начиная как минимум с 1 декабря. Моя проблема была в другом — в каждый-раз-недостаточности моих личных усилий, и эта конфигурация сохраняется до сих пор. Многие харьковчане ездили на «главный Майдан» — в Киев; но мой уровень протеста не поднялся выше Харькова. Наш Майдан был не «стационарный», не столь кровавый, как в Киеве — насилие против нас в Харькове по-настоящему вспыхнуло уже после победы Революции, не слишком масштабный — если не считать нескольких акций, самой впечатляющей из которых стало пикетирование 22 февраля сепаратистского съезда, который провалился, и шествие к памятнику Ленину на площади Свободы (издевательски звучит, не правда ли), которое не закончилось ничем. Точнее, — привело к ночному нападению «оплотовцев» на небольшую группу евромайдановцев, в основном футбольных ультрас, которым пришлось отступить в ОГА. Ну и так далее. Это и есть мой опыт — выстраивание личной и коллективной связи со страной, с ее будущим, выстраивание перформативной, само-обоснованной, а не умозрительной и «исторической» украинской идентичности; когда наследуется имя и атрибуты, а сущность возникает (или возникает заново, осмысливаясь как традиция) в нашем действии. Эскалация насилия в Харькове началась именно как реакция на возможность, серьезность такого будущего — не в самых смертоносных, но в чрезвычайно омерзительных своих формах (достаточно вспомнить массовое унижение и жестокое избиение десятков и сотен евромайдановцев местными и приезжими — в том числе из России — сепаратистами и диверсантами; медсестру из Чугуева, пинавшую ногами человека, лежащего на ступенях метро с проломленной головой). Этот опыт обращен в будущее и в этом смысле он, конечно, empowerment; а травма – это всякий-раз-недостаточность такого empowerment-а, которая в Харькове, с его одиозным мэром-недофюрером и неосоветской проказой, особенно остро ощущается. И насилие обусловлено в первую очередь такой недостаточностью, невозможностью ему противостоять — оно как бы захватывает не вполне защищенные нами территории, в том числе — концептуальные; так переживается и война. Думаю, именно это ощущение подталкивает харьковских волонтеров ко все более и более героическим усилиям — теперь, во время войны, не только боевым, но и в деле снабжения армии, ухода за ранеными, визуальной и событийной патриотической «украинизации» города, поддержки беженцев. В этом я усматриваю фронт роста не только украинского гражданского общества, но и новой украинской государственности как таковой — того, «за что стоял Майдан».
Татьяна Журженко: Кто они – активисты харьковского Евромайдана, активное про-украинское меньшинство? Какую позицию заняли харьковские студенты зимой- весной 2013/14, отличаются ли они, по Вашим ощущениям, от киевских студентов? Изменился ли Харьков, русскоязычный, во многом все еще советский город, за последний год? Возможно ли второе пришествие Гепы, харьковского мини-януковича?
Завен Баблоян: Активисты очень разные. Не уверен, что проводилась какая-то социология по ним, поэтому выделю несколько групп, для меня лично наиболее заметных. Это интеллигенция среднего возраста, преимущественно женщины — те люди, которые потом самоотверженно занялись беженцами. Это творческая молодежь (но уже не студенты), музыканты и дизайнеры — они теперь занимаются ранеными, армией и «украинизацией» города. Это футбольные фанаты, «ультрасы», в основном — совсем юные ребята, наиболее яркая, неожиданная и значимая (в том числе — в задачах обороны) на нашем Майдане группа, одно из открытий Революции в масштабах всей страны; оказалось, что прогнозы «футбольной патриотизации», высказывавшиеся два-три года назад, перед Евро-2012, оправдались, и даже более, чем можно было ожидать. Это негромкая «Самооборона», точнее, даже несколько самооборон (часть этих людей теперь ушла в армию), это наш Автомайдан, — здесь больше мужчин и больше «серьезных мужчин», в возрасте, с достатком, с бизнесом. Что касается студентов, то за редким исключением вроде «демальянсовцев» — они меня разочаровали. Могу сказать, что студентов как более-менее выраженной группы на харьковском Майдане не было. Хотя несколько сугубо студенческих акций все же провести удалось, и я знаю людей, которые на них ходили. Однако огромное «харьковское студенчество» оказалось такой же инертной и «сырой» смиренной массой, как и харьковское «бюджетное» мещанство, плоть от плоти его. Это многое нам говорит о Харькове, конечно, и это многое – оно малоприятное.
Ну и переходя к этой неприятной теме: о втором пришествии Гепы рано говорить, поскольку он никуда не ушел. Было или не было покушение на него, он в самом деле на некоторое время выпал из жизни города, что очень пошло городу на пользу; но потом Гепа, уже в инвалидной коляске, принялся за старое. Все те же хамские речи, все то же торжествующе-демонстративное лицемерие, все то же заигрывание с мещански-»бюджетной» деморализованной массой, все тот же ореол «хозяйственника», все то же низкопоклонство остатков городских «элит», все та же наглость апроприации, все те же вырубки, все тот же фюрерский неосовок, все тот же нахрап и безнаказанность. Гепа – это не дамоклов меч над городом, это раковая опухоль в его теле. И он, конечно, не Янукович – он гораздо хуже. Культ личности в отношении Януковича не удался, да и, кажется, не ставилось такой задачи перед пиарщиками — гораздо значимым был анти-культ основного врага Януковича, Тимошенко, и как раз эта задача была выполнена блестяще, страну до сих пор трясет при одном ее виде. А вот гепин культ, ценой жизни огромного города, удался вполне — город втоптан в грязь и догнивает, зато у нас до сих пор есть свой фюрерок, след в след идущий за Путиным (в любви к которому он публично признавался уже «после всего», этим летом), разве что без Чечни: неосоветская накачка, ореол «спасителя», имидж «своего парня», как его понимают салтовские сявки и бабки на злополучных лавочках. И мне город не кажется советским. Думаю, приехав сюда в самом конце 80-х, я застал окончательный развал «советскости» и дальнейшее медленное погружение города в пучину «дезидентификации»; неожиданный всплеск патриотизма в 2004-м (сравнение Майданов тогда и сейчас — отдельная тема; хотя оба они были спровоцированы Януковичем и стоящим за ним психологической и социально-управленческой системой, нынешний, возможно, в среднем менее массовый именно в Харькове, потребовал гораздо большего напряжения активистов, прямого риска большего количества людей, в том числе – в отношении собственной жизни и здоровья, материального благополучия, благополучия семьи и родственников и т. п., обусловленного пониманием решающего момента), разочарование и вскоре — нарастание, в пандан с российским, мифологии «золотого века великой Империи», а далее — выморочный регионализм фантазматической «первой столицы» (обернувшийся в итоге фиглярским «антифашизмом») и ползучая нуль-идентификация с «Русским миром», этим мифом «от противного» для тех, кто боится стать кем-то, предпочитая уклоняться от вопроса о собственной субъектности ее делегированием псевдо-всемогущественной «мафиозной банде». Впрочем — последний термин в этом контексте можно использовать и без кавычек.
Татьяна Журженко: Как известно, в среде харьковских Евромайдановцев не было единства по поводу сноса памятника Ленину. Он устоял во время первой волны «ленинопада» весной этого года и был снесен только в конце сентября. Почему харьковский Ленин продержался дольше других? Оправданы ли оказались опасения многих активистов, что насильственный несанкционированный снос памятника приведет к дальнейшей политической поляризации в городе? Что должно быть, по-Вашему на месте бывшего памятника?
Завен Баблоян: По моему мнению, «ленинский вопрос» вообще искусственно раздут контрреволюционными силами. На момент, когда я пишу эти строки, прошло две недели с момента сноса памятника, и выяснилось, что достаточно закутать постамент в зеленую строительную сетку – и всем полегчает. Если бы не традиционные попытки расшатать ситуацию со стороны все еще легитимного городского головы, волнение утихло бы еще раньше. И да, он (харьковский Ленин, не Кернес) отнюдь не продержался дольше других – вон, запорожского недавно в вышиванку одевали. И даже в Харькове все еще с десяток Ленинов осталось, хотя ряды их за последнее время заметно поредели. Не упал же памятник полгода назад потому, что харьковские активисты исключительно мирные и цивилизованные люди. Хочу напомнить, что все ответственные лица еще в феврале «авторитетно» заявляли, что падение памятника вызовет настоящую катастрофу – площадь провалится, станция метро будет разрушена, коммуникации оборваны. Оказалось же, что внутри Ленина исключительно пустота, и от его падения даже булыжники мостовой не пострадали. Нелишним также будет вспомнить, что соглашение о «плановом демонтаже», подписанное полгода назад, власть и не собиралась исполнять.
Формула «дальнейшая политическая поляризация» мне лично кажется загадочной и, мягко говоря, подозрительной. Снос памятника имеет значение, симметричное его прежнему присутствию. Если кто-то надеялся, что «все будет, как раньше», то очень хорошо и правильно, что его ожидания не оправдываются – вот и вся «поляризация», на мой взгляд. И я продолжаю считать, что если бы этот процесс стартовал раньше – он бы и проходил ровнее и спокойнее. Нагнетает напряженность в первую очередь неопределенность, невнятица, в основном — специально устраиваемая теми, кто привык ловить рыбу в мутной воде и изображать из себя «гаранта стабильности» (еще одна гипнотическая формула без особого смысла).
Для меня важно было, чтобы этот памятник был снесен, — не для того, чтобы на его место поставить что-то другое, но чтобы его просто не было. Не думаю, что вопрос о том, что делать с «отсутствием памятника», относится к разряду срочных — мне кажется, город на самом деле вполне равнодушен к этому пустому месту на площади Свободы, если людей нарочно не будоражить и не убеждать их, что советский идол и есть «наше все», конечно. Вообще, за последние годы городская власть демонтировала в центре множество советских памятников (и как минимум один уже украинский), в том числе не просто серийных, как аллея героев-комсомольцев — снесенная ради церкви с подземным паркингом во дворе жилого дома (впрочем, не удивлюсь, если по проекту бюсты комсомольцев должны украсить церковные стены) — но и по-настоящему уникальных (например, знаменитый «Пятеро из ломбарда»), на что вообще мало кто обращал внимание. Без Ленина площадь неплохо выглядит, как оказалось. Конечно, следовало бы завершить начатое и разобрать постамент. А дальше – время покажет. Нет в Харькове никакого самостоятельного политического или нравственного процесса, который бы подсказывал, какие памятники снимать и какие ставить. В этом, как и во всем прочем, мы просто следуем за нашей страной.
Татьяна Журженко: Иногда приходится слышать, что в СССР власть относилась к литературе и печатному слову необычайно серьезно, сажая писателей в лагеря за какой-нибудь рассказ. Перестройка и гласность была по сути апофеозом этого «общества читателей» которое постепенно исчезло в 90-е. Тот факт, что основные протагонисты Русской весны оказались философами, историками и научными фантастами – можно ли рассматривать его как продолжение этой традиционной власти над обществом образов и конструкций, созданных литературой и русской философией? Отдельный вопрос – роль историков и реконструкторов…
Завен Баблоян: Мне кажется, это слишком сильное утверждение. Насколько я могу судить, всерьез считать протагонистов «Русской весны» тем, чем Вы их назвали — «философы, историки, писатели» — было бы заблуждением. Это маски, имитации, роли. Мелькает там на заднем плане один, возможно, профессиональный райтер – Березин, но тот же профессиональный Дед Мороз Губарев его явно затмевает по значимости. Готов предположить, что еще более важная роль принадлежит военным и службистам, но в этом я совсем уж не разбираюсь. Вот тот же Березин, кстати, не исключаю — скорее бывший военный на этой войне, чем писатель.
То есть я склонен полагать, что весь гуманитарный флер над «Русской весной» — чистой воды мимикрия и симуляция, сиречь «понты» и «разводилово». Литературы, истории и философии (все с приставками псевдо- и квази-) там ровно столько, чтобы хватило в качестве прикрытия для безграмотного, дегуманизированного и дегуманитаризированного общества. Что именно за болезнь в голове у каждого конкретного реконструктора, мне кажется, неважно. Но вполне вероятно, что именно степень гуманитарной деградации «русского мира», этого лебенсраум-а 21-го века, обусловила возможность безобразной и циничной войны, не менее безобразно и цинично прикрытой паленым брендом «Русской весны». Корни ее в массовой пропаганде, поддержанной по всему фронту восприятия визуальной в первую очередь серийной продукцией, в идеологии неосоветизма, и даже бесконечные текстовые серии о победах Россиюшки в прошлом, в будущем и на просторах бескрайнего космоса — всего лишь один из симптомов этой патологии.
Татьяна Журженко: В начале 90х на постсоветское пространство пришла мода на постмодернизм, психоанализ и феминизм. Соответственно, национализм было принято рассматривать как нечто примордиалистское, архаические и почти стыдное, подлежащее как минимум деконструкции. Наверное, в этом был элемент самооправдания, легитимации своей новой роли постсоветскими интеллектуалами, в частности русскоязычными, попытка отмежеваться от «автохтонных» украинских интеллектуалов, видящих свою роль в строительстве нации. Сегодня, когда многие пережили экзистенциальный, практически телесный опыт участия в массовых протестах, сопротивления и солидарности, национализм перестал быть абстрактным понятием. Может ли этот новый опыт привести к переосмыслению установившейся дихотомии украинского национализма и прозападного антинационалистического интеллектуального дискурса? Возможен ли здесь концептуальный и дискурсивный прорыв, или мы, условно говоря, обречены впасть в балканизацию?
Завен Баблоян: В Украине, похоже, мы наблюдаем процесс, скорее обратный балканизации — некой национальной консолидации, разве нет? «Отпавшие» условные сообщества (химерный «народ Донбасса», который хочется назвать скорее «племенами Донбасса») оказываются просто ничьими, им повезло меньше, чем «русскому Крыму». В скобках замечу, как бывший житель Луганской области, что никогда не ощущал там даже отчетливого регионализма, т.е. идентификация, на мой взгляд, привычно осуществлялась скорее на основе «общей территории», не более того; так же и харьковский регионализм до фюрерского проекта Кернеса был весьма рыхлым. Отсюда, из ситуации нуль-идентификации, пугающей пустоты на месте идентификации, и происходит стремительное сползание в неосоветский миф — галлюционоз очередного «золотого века». Так что я бы противопоставлял гипотетический «новый украинский национализм» — национализму советскому, срывающемуся в настоящий русский нацизм. На примере левых групп, дискредитировавших себя в Украинской революции (яркий пример – «Боротьба») мы видим, что прозападный антинационализм сплошь и рядом тоже имеет маскирующий характер и прикрывает все тот же российский империализм.
Мне кажется, почва для осмысления этой констелляции вполне подготовлена украинскими интеллектуалами. Личный, телесный опыт коллективного и при этом далекого от монолитности действия, с характерным для Майданов сохранением суб-идеологий отдельных групп вплоть до полного их противоречия — но в рамках патриотического абсолюта — в этом смысле логичное продолжение не только 2004-го, но и протестных движений как еще 90-х, так и уже 10-х годов. Могу отметить, что Майданы совершенно естественным образом перешли в формат волонтерских движений, где каждая группа выбирает свое направление деятельности. Эта траектория развития многими сейчас воспринимается как основа новой украинской гражданственности и даже — государственности.
Татьяна Журженко: Русскоязычное население оказалось слабым местом проекта Украина, именно туда Путин и ударил. По большому счету, русскоязычный Восток платит сейчас страшную цену за нашу общую недальновидность. Применимы ли нашей ситуации понятия коллективной вины и ответственности, в отношении, например, населения Донбасса? Считаете ли Вы, что в данной ситуации русскоязычные интеллектуалы Украины могут (и должны) помочь двум странам понять друг друга? Вы писали о том, что «русскоязычность» является обоюдоострым оружием, которое может быть направлено против России. Можем ли мы разрушить или хотя бы ослабить Русский мир?
Завен Баблоян: О, в этом пункте целое море вопросов. Попробую начать с конца. Обоюдоострое оружие украинского русскоязычия безусловно может и должно применяться для разрушения «Русского мира», но в первую очередь — в самой Украине. На момент Революции 14-го года русскоязычная украинская культура, по крайней мере в литературном измерении, уже была достаточно автономна в отношении российской, даже если ее авторов издавали в России. Разумеется, есть и авторы (в первую очередь в сфере массовой литературы), которые в Русский мир интегрированы до копеечки. Но собственно автономный в культурном плане украинский русскоязычный — это человек, уже прошедший по крайней мере начальные фазы постколониальной драмы.
Что касается взаимопонимания — здесь я настроен более чем скептически. Никакого понимания со стороны России до того, как она покинет свой неосоветский имперский кокон, мы не дождемся. Парадоксальным образом даже российская «пятая колонна», отважные люди, идущие наперекор официальному дискурсу и многим рискующие, решают внутрироссийскую задачу, в которой Украина — не имеет самостоятельного значения, и многие высказывания даже самых отчаянных борцов с тоталитарным путинским режимом нас просто шокируют своим колониалистским высокомерием. Вообще, интеллектуалы, как правило, неважные бойцы (я имею в виду буквальное значение этого слова), но упомянутым Вами в первом пункте псевдо-гуманитариям Русского мира, «освобождающим Новороссию», я готов противопоставить тех украинцев — поэтов, ученых, бизнесменов, менеджеров, программистов — которые сейчас на фронте; некоторые — мобилизованы, некоторые — пошли добровольцами. Понимание в первую очередь нужно нам самим, нашей стране, и этим с полной отдачей, забросив любимую экзистенциальную чернуху и макабрический абсурдизм, занимаются те, кто остался в тылу — наряду со снабжением армии, уходом за ранеными, поддержкой беженцев, борьбой со старой, криминальной и коррумпированной пророссийской государственно-приватизированной неофеодальной системой, против которой мы вынуждены держать второй фронт повсеместно. И здесь нет языкового барьера.
Что касается вины и ответственности… Если и говорить о коллективной вине, то это вина Донбасса перед всей остальной страной, ибо страшную цену за его уступчивость перед неосоветизмом приходится платить всем украинцам, без региональных различий. А то, что происходит с самим Донбассом — увы, скорее закономерно. Можно еще вспомнить провальную государственную политику, которая до безоглядной сдачи России в предреволюционные годы отличалась чрезвычайной вялостью и бестолковостью в отношении украинизации. Но кто субъект этой вины — политические элиты? Это воображаемое сообщество в Украине, кажется, никогда не обладало достаточной субъектностью, чтобы ему было возможно приписать вину.
Татьяна Журженко: Не знаю, как Вам, а мне всегда представлялось, что разговоры о живучести «совка» — это идеология и интеллектуальная лень. Теперь я изменила свое мнение. Россию так трудно победить, не потому что у них танки, а потому что она выдает себя за Советский Союз, где тепло, дружно и защита от фашистов. И каждый день показывают Иронию Судьбы. Кто ж туда не хочет? Кажется, это где-то перекликается с Вашими психоаналитическими штудиями…
Об этом, мне кажется, нужно писать как минимум книгу — или ограничиться трюизмами. По моим ощущениям, проект «Русского мира» по-настоящему стартовал после 2004 года, когда стало понятно, что по крайней мере в Украине вырисовывается какая-то отчетливая национальная идентичность. Угроза нуль-идентификация была осознана, и поэтому нуль-идентификацию ринулись спешно укреплять неосоветизмом, выморочным «советским национализмом». Практически все конструкты в этой идеологии сугубо галлюцинаторно-перформативны — вспомним «бендеровцев», которые несметной ордой наступали на «мирные города Донбасса», что повлекло за собой отнюдь не воображаемую накачку этих городов оружием, боевиками, чудовищные пытки, охоту на ведьм, травлю патриотов, публичные казни, полный разрыв с государством — и в итоге да, все-таки войну между российской и украинской армией, состоящей не менее чем наполовину из русскоговорящих бойцов с территорий фантазматического «Русского мира»: посмотрите на карту потерь, если ее все еще ведут, на первом месте там Днепропетровская область…
В психоанализе существует мощная традиция осмысления феноменов войны и тоталитаризма, начиная с «Психологии масс и анализа человеческого Эго» и «Почему война» Фрейда, с «Психологии масс и фашизма» Райха; следующий толчок этим исследованиям дала Вторая мировая, после которой появились работы Генри Дикса, Роджера Мани-Керла и других о «нацистской психике». Мы можем применять весь этот концептуальный аппарат для того, чтобы осознать, как люди становятся «на сторону Зла», почему они делают именно этот выбор и насколько это вообще — выбор. Лично для меня постыдная реальность огромной человеческой массы, принявшей авторитарно-криминальный режим Януковича и далее готовой раствориться в аналогичном «Русском мире» рифмуется с главной, похоже, современной проблемой, с которой сражаются психоаналитики, помогая своим пациентам — с нарциссизмом, особенно с нарциссизмом деструктивным. Именно переход самости человека во власть внутренней «мафиозной банды» приводит к тяжелейшим жизненным последствиям и «застыванию анализа»; тот же процесс в масштабах страны, когда «мафиозная банда» вполне себе внешняя и конкретная, приводит к тому, что психотизированное, лишенное исторически реалистичной идентичности и деморализованное в самом буквальном смысле население проваливается в ад уголовно-насильнического неофеодализма.
Татьяна Журженко: Как Вы относитесь к бойкоту российских книг на Форумі видавців у Львові. Правильно ли наказывать книги, это символический жест или речь идет просто о защите украинского рынка?
Завен Баблоян: Никакого бойкота российских книг на Форуме не планировалось и не было. Поскольку идет российско-украинская война, презентационные стенды российских издательств (которые в лучшее время можно было пересчитать по пальцам одной руки, включая «официальный общероссийский») на Форуме отсутствовали. Решение было принято с учетом двух взаимосвязанных моментов: и неуместности в условиях войны продвижения бизнес-структур из страны-агрессора, так или иначе ассоциирующихся с тотальной культурной экспансией России, все тем же «русским миром» (об этом чуть ниже), и желанием организаторов избежать открытой конфронтации с украинским обществом, остро переживающим войну. Российские авторы приехали и активно участвовали в мероприятиях Форума, российская книга продавалась свободно, в ее отношении была рекомендована маркировка страны происхождения (тут действует постановление Львовского горсовета, если не ошибаюсь, в отношении российских товаров; впрочем, такие инициативы возникают по всей Украине), чтобы потребитель понимал, чей бизнес он поддерживает. Рекомендация многими продавцами была проигнорирована без всяких последствий. Проблема же в том, что украинский книжный рынок, за вычетом учебной и, условно говоря, налогово-бухгалтерско-юридической литературы, на 85% занят российской продукцией, чужой, в настоящее время — открыто враждебной культурой, и это ситуация культурной катастрофы. Более того, все заметные книготорговые сети в Украине, за вычетом двух, — это российский бизнес. Отсюда осторожное отношение участников рынка к его защите, которая может обернуться обвалом, но по моим ощущениям — российской книжной торговле в Украине де-факто приходит конец. Вопрос только в том, насколько быстро украинские издатели смогут организовать импортозамещение. Никаких принципиальных, непреодолимых препятствий на этом пути нет.
Татьяна Журженко: Как повседневный язык реагирует на массовое насилие, на войну? Допустимо ли использовать уничижительную лексику в отношении (политического) врага (например, «колорады» после пожара в Одессе?). Или на войне по-другому не бывает?
Завен Баблоян: А что, не на войне врага называют обычно ласковыми политкорректными словами? Несколько слишком оптимистичная постановка вопроса, мне кажется — «допустимо ли». Повседневный язык вообще ни у кого не спрашивает позволения, он «клеймит»: «вата, лугандон, майдауны, яйценюх» — это уже целый словарь. Многие отмечают, что такой словарь не просто высмеивает или унижает, он «дегуманизирует» противника, однако приходится признать, что эта дегуманизация неизбежно следует непосредственным задачам той или иной социальной группы и остроте ситуации в целом, когда человеку приходится нажимать на курок. Слово на войне — оружие… или защита. Да и честно говоря, наше общество и до войны особой политкорректностью не отличалось; сейчас же ее культивировать — откровенная утопия.
Массовое насилие не началось в Одессе, и Одессой оно, увы, не кончилось. Выделение этого эпизода — российский идеологический ход; не менее ужасный пожар в киевском Доме профсоюзов, в обстоятельствах, гораздо более прозрачных, чем одесские, не стал для ваты поводом менять терминологию. Я бы предположил, что педалирование одесского события — еще и прием отвлечения внимания, поскольку есть основания считать, что люди погибли в первую очередь по вине своих фюреров — но думаю, все намного проще. Мем «русских людей обижают» маркирует всю эту войну, от первого брошенного на Майдане булыжника. И он, как Вы помните, гораздо более раннего происхождения.
Татьяна Журженко: Что происходит с литературой в ситуации войны? Можно ли адекватно описать происходящее сейчас на Донбассе? После европейского 20 века, когда война предстала в культуре абсолютным злом, можно ли еще писать сегодня о «справедливой» войне, о героях?
Завен Баблоян: Тема войны, насколько я могу судить, отражается сейчас в основном в двух жанрах — дневниковые заметки-дзуйхицу, близкие по стилистике к постам в соцсетях (зачастую это и есть посты в соцсетях), и лирические стихотворения. И то, и другое построено почти исключительно на идентификации с мирными жителями в зоне АТО либо беженцами, и, как правило, пишется ими же. Можно еще упомянуть «волонтерские репортажи» — обычно это именно репортажи, почти отчеты, хотя в них очень часто присутствуют яркие зарисовки. Собственно фронтовой публицистики достаточно мало, журналисты на фронте чаще всего работают в жанре крика — вопля ужаса, мольбы о помощи, плача о погибших, иногда стиснутого до 140 знаков в твиттере. Реальность войны, видимо, слишком жестока, слишком выламывается из всех возможных режимов восприятия, чтобы прямо «с колес» можно было выстроить какой-то архитектурный нарратив.
Меня очень заботит почти полное отсутствие «солдатской литературы», — для воюющих заниматься на фронте литературой, конечно, крайне затруднительно (хотя есть ярчайшие примеры — скажем, поэт-солдат Борис Гуменюк), идентифицироваться с ними пишущие вне фронта, по-видимому, не в состоянии. Наверное, проблема опять же в слишком суровом, запредельном опыте, который не поддается «заочной апроприации», — предположу, что вырождается в трюизмы-шаблоны или попросту не допускает работы воображения, иными словами, это слишком серьезная, слишком ответственная творческая задача. В итоге при всей самоотверженной поддержке армии, при всем накале патриотизма на месте фронтовой беллетристики (вот даже звучит это несочетаемо) имеем пока что фактическую лакуну. Возможно, со временем военная проза появится, хотя она очень нужна именно сейчас, мне кажется. С другой стороны, у меня складывается впечатление немного поспешной работы скорби, связанной с попытками осмыслить войну, — даже пост-травматический синдром появляется уже после травмы, тогда как мы все еще находимся в травме. Все это приводит к определенной психологической спутанности — мы слишком рано пытаемся принять утрату, тогда как она еще даже окончательно не определена; заметьте, когда в войне возникает пауза (вроде очередного «перемирия»), даже информационное поле не может найти устойчивых формулировок для того, что происходит. Возможно, на нас давит сама война, слишком стремительное развитие событий; а может быть, этот эффект «спутанности», недостаточности психологического ресурса вообще характерен для войны — трудно понять, поскольку это первый опыт полномасштабного военного конфликта почти для всех жителей Украины. Пока что самые точные, самые безоговорочные тексты отражают сам удар войны — фрагментацию, разлом, распад как физического, так и ментального мира.
А герои есть. Просто нам легче ассоциироваться с жертвами, какими бы они ни были. Это перекликается с вопросом о «неполиткорректном языке», кстати. Мы были не готовы к войне еще и в этом — не готовы принять удар ответственности, выдержать справедливость своего сопротивления. Страх перед активным сопротивлением, перед адекватным ответом на насилие преследует нас еще с Майдана. Война — это не только зло, но и ответ на зло. Хотя иногда, глядя на Европу, действительно подозреваешь, что ни на какой силовой отпор она уже больше не способна. У нас же просто нет выбора, это наша цена за идентичность. Слишком долго мы ее не платили, слишком длинная пауза была в войне за независимость, слишком долго независимость была в кредите — вот и набежали кровавые проценты.
|
|
