Моя задача не критическая. Я не чувствую необходимости вдруг рассказать незнакомому человеку читателю о недостатках опубликованных произведений и даже с некоторой досадой представляю, что книги, которые я держу в руках, не попадут по адресу или достанутся красующемуся среди «своих» ядовитому щелкоперу. Наоборот, я вижу перед собой три драгоценные книги, в появлении на свет которых принимал участие на разных уровнях: как рецензент, как собеседник и свидетель возникновения проекта новой серии «Русский Гулливер», запущенной издательством «Наука» в 2005 году. Мне кажется, что когда единомышленники говорят друг о друге, что, к сожалению, нечасто по конвенциональным причинам, мы можем больше понять замысел изнутри. Коллаборация это все же выбор, присутствие в дискуссионной группе, новый образ, новый источник энергии, поэтому уместны и нужны объяснения. Разработчик проекта Вадим Месяц, поэт, прозаик, обитающий в двух культурах русской и американской, представляет свою книжную «золотую полку» составленной из авторов, по характеру письма, очевидно, интровертных. Возможно, здесь кроется вызов расширенному пониманию эффекта глобализма, очеловечивание рынка и потоков информации, приручение общих схем или диалог с ними. Во всяком случае, свифтовский Гулливер путешествовал между чужеродными мирами и был героем, по которому судили о соотношении «природного» и «рационального» на ранних этапах капитализма. Почему бы ему не появиться сейчас среди нас и не напомнить о единстве микро- и макрокосмоса, о перспективах и тупиках разума? Герметическое, сложное искусство обращено к универсалиям, которые присутствуют и в самой массовой продукции, но различие в том, что новизна образного языка сбивает нас с автоматизма восприятия. «Русский Гулливер» начал с поэтической книги Андрея Таврова «Парусник Ахилл», прозы Александра Иличевского «Бутылка Клейна» и Александра Давыдова «Три шага к себе...». Художник серии график Владимир Сулягин. Так устроен дар Андрея Таврова, что испытывает на вкус, цвет и смысл каждое слово: чтение затруднено постоянной сменой ракурсов. А что такое экзамен, если не инсталляция новой эпистемы шоковым методом? Выходишь после экзамена и, кажется, знаешь все, о чем час назад имел смутное представление. Так и в поэзии Таврова: экзаменуется каждый фрагмент культурного мифа, в результате чего у нас возникает ощущение мифологической цельности. Конечно, культура, как и всякий образец, не подвергается тестированию, в этом был бы элемент дикости, однако у поэта этот запретный ход приводит к метафоре:
Он лишь кузнечик, оболочка, срезанная трапеция. Он, как серебряная облатка и дрожит на ветру, исколотый наперсток подобен его нутру.
В прозе Иличевского герой включен в фатальный ход событий, его судьба не принадлежит ему. Это рассказ о сознании, пытающемся пробудиться, это сон (по определению Вадима Месяца), из которого герой хочет выйти с помощью наивной логики, и чем искренней его намерения, тем ошибочней действия. В повести «Дом в Мещере» Глеб оказывается в хосписе, в мире мертвых, которым управляет его возлюбленная, и каждая встреча с очередным терминальным пациентом оказывается новой возможностью понять себя и пересоздать. Но ему не удается преодолеть магический круг и «переписать себя». Зато у Глеба возрастает острота зрения, и он буквально слепнет от открывшегося ему света. (Вспоминается пастернаковское: «Солнце тут же японскою тушью переписывало мертвецов».) У Иличевского «переписывание» еще и рабочая черта. Это не просто взыскательность, это нервный накрут, дьявольская непримиримость к фальши, маниакальный перфекционализм. Это наглядное, спазматическое формирование, лепка индивидуальной манеры, когда внутреннее время, обеспеченное недостижимой свободой, катастрофически сжимается, при том, что внешнее совсем не торопится. В прозе Александра Давыдова мы сразу попадаем на территорию мифа, без всякой подготовки, без стадий адаптации и, кажется, без «плана эвакуации». Это континуум символов, хтонических существ, где действительно, как в «Гулливере», все масштабы перепутаны. Медведи, эмбрионы, молекулы никаких обиходных форм. Стилистически это область сказа, притчи. Интересно, что почти одновременно с книгами «Русского Гулливера» Вадим Месяц выпустил с московским Violin Jazz квартетом компакт-диск со своими песнями под названием «Норумбега. Апология варварства». Это музыкальное издание совсем не призвано комментировать идею книжной серии, тем не менее CD резонирует по аутентичности материала: это ритуальные песни воображаемого северного народа. Восприятие суггестивно, мир не расщеплен европейской диалектикой, «они не мажут волосы своих жен красной глиной, а бреют их ноги перламутровыми ножами, наряжают их в ткани из душистого шелка вместо льняной рубахи, потому что они не люди, а так соседи...». Это доисторический театр воинов и сумасшедших. Я связываю песни Месяца с опытом изучения, перевода и варьирования шаманских текстов Джеромом Ротенбергом, современным американским поэтом. Ротенберг описывает фестивали снов («ононхаройя», буквально «переворачивание мозгов»), в которых участвовали группы северо-западных индейских племен Америки. Элемент «чудесного», безусловно, сопутствует общему настроению архитектуры книжного проекта и общему для всех авторов свойству нарушать границу живого и мертвого, видимого и невидимого.
|