Казачья люлька
Есть три стереотипа сочинительства: первый – берётся добротный и престижный материал, использованный предшественниками. Вам кажется, что вы не хуже Лермонтова; через несколько месяцев (или лет) вы прекращаете писать, понимая, что дальше подражательства не продвинетесь. Второй стереотип: ставится задача брать как раз то, что никем ещё не использовалось. Так вы можете завоевать известность среди любителей поэзии. Через несколько лет (или десятилетий) вы никому не нужны – тем более что оригиналов подобного склада расплодилось выше головы. Третий стереотип: искать в чащобе слов наиболее «точное» (субъективно!) для выражения того, что переполняет. Это работа нелёгкая, но лишь теперь пишущий смотрится поэтом. Большим или небольшим – не главное. Люди рождаются разными. В том числе по глубине личностных пластов и по масштабу художественного дарования.
Только что в Иерусалиме вышли «Стихотворения разных лет» Елены Игнатовой. Хочется начать сразу с какого-нибудь текста, раскрыв книгу наугад.
Сиротской материей в узлах – в буграх степь.
Стерплю ли долгий проезд – невесть куда,
или споткнётся конь и потечёт руда
из тесноты – по тележной оси – в степь.
Какой это стан тебя выткал – ни дыр, ни ран,
к самому морю свесилась – грубый плат.
Один орёл, ковылей твоих партизан,
во всю ширину степи отворяет взгляд.
И сколь по задумке простор твой матёр и прост,
столько богато небо – ковровый край,
узорочье счастья. Ночью светло от звёзд.
Над сухомятью Руси персиянский рай.
Пери голубоокой манит восход рука,
катит на закат чубатая голова...
Тука бараньего, трепета мотылька,
люлек казачьих – сколько таит трава.
Стихотворение написано более тридцати лет назад, в другую эпоху (1973). Что ему делать в эпоху нынешнюю? – Пребывать. Можно споткнуться и на «споткнувшемся коне» – фольклорно-литературная реминисценция? В том же духе само пересечение степи «в телеге» (давно ходят поезда). Но мы понимаем и принимаем потребность автора отождествить себя с теми, кто достигал моря степным шляхом за века до поездов. Чему же, как не их головам, уподобляется солнце в строке «катит на закат чубатая голова...»?
И потечёт руда из тесноты – это как раз об отзыве сердца на явление степи. Ключ в начале нотного стана. С вами не будут говорить в «возвышенном» тоне. Сиротская материя в узлах отображает специфический личный опыт стихотворца: Е. Игнатова наверняка видела, в чём ходят сироты, а может, и сама в таком ходила. Иначе подобное не пришло бы в голову. К самому морю свесилась – грубый плат... Не скажет так о степи женщина, никогда не застилавшая тканью груботёсанный стол или облезлую тумбочку. И вот что видят глаза – не с орлиной высоты, а приблизившись к земле: Тука бараньего, трепета мотылька, люлек казачьих – сколько таит трава. А ведь и разнотравье, и цветики степные, и какие-нибудь там суслики трогательные, и монеты из древних курганов – всё найти можно на радость читателю. Но всё это будут литературные затеи для литературных восторгов. Надо не понаслышке знать землю и тех, кто ею кормится, чтобы ощутить трепет мотылька в сухих травах и мысленно подобрать в ней потерянную (глиняную, скорее всего) люльку. А восторг – он оттого, что степной простор матёр и прост, а небо над ним... Удивительной и дикой красоты следуют строки: ...богато небо – ковровый край, /узорочье счастья.
Елена Игнатова «народна», она с моим народом не только нравственно или в силу обстоятельств, уравнявших барыню с простолюдинкой, а по исходной принадлежности к корневой духовной культуре нации. Вот почему так естественно топорщится и распрямляется у неё русская речь: орёл во всю ширину степи отворяет взгляд, звёзды светятся над сухомятью Руси... В отличие от мужиковствующих своры, Елена Игнатова не кокетничает фольклорным слогом и не зарабатывает на нём литературные очки. Избранные стиль и слог – точная передача её месторасположения в менталитете, культуре и истории родной страны.
Ледяная вода
О Елене Игнатовой немало писали, её выделяют в литературном «андеграунде» 70-х – вроде, диссидентка. «Вроде» – потому что не преломляла хлеб с макающими его в советскую миску. Но, как видно из её стихов, инакомыслие здесь нечто большее, чем гражданская оппозиция. Поэтесса – а у неё с рождения в сердце полынное семя, – с юности осознаёт себя ходящей под Богом, а не под властью. Её образной системе явление ангела столь соприродно, что вы не улавливаете никакой велеречивости и «надмирности» в замысле стиха, когда она пишет, обращаясь к маленькому сыну:
Хлебный ангел, ангел снежный, ангел, занятый косьбой, -
все три ангела, три ангела кружатся над тобой.
Так как же без боли воспринимать реальность, в которой живёт родина?
...И нить моей судьбы вплелась в судьбу державы,
оставив вкус железа на губах.
(Заметим: писано это не сейчас, когда «всем всё ясно», а в 70-е «застойные».)
...Целую ночь стояла
горькой воды река – сердце мне размывала.
«Ледяная вода» у Елены Игнатовой – символ обездоленной и нищей жизни, чувство дискомфорта: промокшие ноги в худой обуви; озноб от промозглой струи между лопатками, горло в ангине. Вообще, вода – устойчивый образ в поэзии Елены Игнатовой, с его помощью удаётся выразить невыразимое, самоё жизнь.
...Вся осень сгустком кажется одним,
а воздух в нём – основа. Недвижим,
вдыхается с медлительною болью.
И стягивает горло горький сок
небес, свисающих над кромкою лесов,
и неба полого, стоящего над полем.
Требуется усилие духа, усилие веры, чтобы высмотреть над ледяной водой «горячий свет» – присутствие высшего начала. И тогда хочется благословить судьбу за все её тяготы, родину – за все её несуразицы и кошмары. В этом лежащем во зле мире поэту отчётливо видится колокол воздушный – глубже горизонта, шире нашей боли.
...Закраснелась вода, зажглась:
это облако, отразясь,
занебесным коснулось краем.
...Монастырь над водою. Пол-озера ясного страза...
Не одна только точность образа захватывает здесь читателя. Строка окована звуком. Слова «монастырь», «озеро» и «страз» – в тайном звуковом родстве, от которого счастливо ёжишься. Как от строки редеет облаков летучая гряда...
Примета эпохи
При чтении «Стихотворений разных лет» Елены Игнатовой открывается не слишком привычное читательскому глазу соединение «почвенности» и аристократической утонченности.
Русский литератор, выросший в элитарной культурной среде, как правило, ищет ключ к пониманию человека из массы. («Я льнул когда-то к беднякам», – признаётся Борис Пастернак). Почвенник же, нахлебавшийся с малолетства российской нужды и бесправия, шарахается чаще в национальную обиду и находит себя в противостоянии чужакам; в этой колее его неизбежно заносит в антизападничество (и фатальным образом – в антисемитизм). Похоже, что подобной шутки не сыграли с Еленой Игнатовой ни её деревенское, голодное и холодное, детство, ни изначальная укоренённость в народном быту.
Примета эпохи: неважно, с серебряной ложечки кормился поэт или детскими пальцами выгребал картофелину из золы. Все мы этой золой выпачкались. У дворянки Марины Цветаевой руки в трещинах пухли: судомойка. Когда талант и интеллект находят опору в нравственных основах существования, неистребимых в народе, у стихов появляется подъёмная сила. Особенный случай – если душа народа заложена в тебя как матрица души собственной (ни к кому не требуется «льнуть»). Теперь необходимо главное усилие – заслониться от всепроникающей пошлости. И уверенно поднимаешься к изысканно-аристократической культуре России, Запада, античного мира, Возрождения. По-царски одарённому Сергею Есенину это не удалось: увяз в нарциссизме «истинно русского». Елене Игнатовой – удаётся. За домру не цепляется – на арфе полнозвучнее выходит, да и вообще, господа, сколько ж хвалиться оркестром народных инструментов. Русский язык во всех своих возможностях – это и есть подлинный (народный) инструмент поэта.
Взмыв и на воздушном потоке вглядевшись в свою страну, она полюбила – пожалела – её больше прежнего, не соблазняясь при этом неприязнью к чужому. (Такое и славнейшим русским литераторам не всегда поддавалось). Её Россия поставлена в историческом времени, как сот, на ребро; единый мёд наполняет ячейки, подними мы взгляд или опусти. Мёд – но и яд тоже. Гордость, но и стыд. Вера, но и ужас. Акварель и уголь переживания сочетается у неё с уверенной графикой мысли. В «советской» поэзии такому места, разумеется, не было. Не подземное это течение («андеграунд»), а – надземное.
«Национализм» Елены Игнатовой – другое именование гуманизма. Её родной (русский) человек – тот же, что у Николая Заболоцкого:
Он стоял и держал пред собою
Непочатого хлеба ковригу
И свободной от груза рукою
Перелистывал старую книгу.
...........
В этот миг перед ним раскрывалось
То, что было незримо доселе,
И душа его в мир поднималась,
Как дитя из своей колыбели.
Сверхговорение
Одна из примет поэзии Елены Игнатовой, тридцать лет назад и сейчас, – это затенённость в ней лирического героя по имени Елена Игнатова. Стихи у неё – от первого лица, но лицо автора никогда не оказывается в центре композиции. Душа – явление действительности; собственное имя едва ли к ней что-нибудь прибавит, зато убавить – может. Воля к анонимности оправдана: откликается на жизнь душа (наша), а не персона (чья-то). Через стихи «сказываются» страна, природа, судьба, беда общества, беда человека, тихая вера, отчаянье, конфузящаяся радость, улыбчивая любовь, смирение в бедах, упорство, жизненная сила. Персона им только дверь отворяет, а сама – в сторонку.
Поэт ждёт некой вспышки от своего соприкосновения с реалиями, запечатлёнными в языке. Если вспышки нет, стихотворение будет отложено и никогда читателю на глаза не попадётся. Но если полыхнуло, читатель станет соучастником вдохновения. Слова позволяют увидеть больше того, что возможно высказать. Будто током ударяет. Это и есть поэтическое «сверхговорение»...
У Игнатовой волны балтийские бьют, высунув злые морды. У неё захлебнувшись, кашляют дворы. У неё с неба будет глядеть лицо обожженной луны.Её цветок ночной со звуком отворится. Её ласточка летит, вскрывая высоту. Её дождь как стена, к земле кренится. У неё полуглавья холмов – форма для эха...
Можно цитировать без конца:
Старческое лицо собаки...Воздух млечен. В нем слюда дрожит...
Диковинный, варварски-чуждый/литой православный кулич...
...А тень вокзального угла/рубила лица...Клопа жестяное брюшко...
Еще к деревьям прирастала тень...Медногубая музыка осени...
Лепесток горбатый розы... Сверкающая капля мира – стрекоза...
И репейники звёзд, и колодцы воздушной воды/меж созвездий...
В кислородном морозе пьянящей любви... Вот кольцо с малахитом. И в каждой прожилке – зима.
Нет, лучше не строками, а фрагментами:
Деревня медленно сползает в белый пар.
Качаются блестящие рога
коровы спящей, влажный глаз телка
сморгнёт звезды постылое сиянье...
...Был город Петербург в молочной вате
залива. Рельсы пахли серебром.
...Небо к ночи налито
золотою водой.
Кротко потными лбами,
словно дети к окну,
избы, клети и бани
припадают к нему.
...Время редеет, скатывается в ворох,
а на рассвете так пламенело дерзко,
и остаётся – памятью в наших порах,
пением матери на ледяных просторах,
снежными прядями над глубиною невской.
В сборнике Елены Игнатовой свыше 150 страниц; каждая – в радость, если вы любите поэзию.
Есть дерзость новизны, и есть новизна дерзости. Дерзить, удивлять, восхищать – дела персоны, жаждущей признания. Елена Игнатова добивается молнии, которая внезапно сделает видимым почувствованное. Синоним новизны для неё – художественная истина, то есть истина души.
Удалённость и неудаляемость
С дюжину лет русский поэт Елена Игнатова живет в Иерусалиме. Так сложилось. И именно здесь стихи разных периодов слетелись, как пчёлы в улей, под одну обложку.
Можно ли считать Елену Игнатову русским поэтом в эмиграции? Эмиграция её – лишь в удалённости от прилавков, где раздаются престижные литературные премии. Точно так же она держалась поодаль от всего этого и в России. Но проживает она – страстью, мыслями, интересами – по-прежнему там. И когда не пишет стихов, занята историей Петербурга (где, кстати, в 2003 г. вышел её толстенный том хроник города, сразу же ставший библиографической редкостью).
Конечно, место проживания бросает свой неповторимый свет на внутреннюю жизнь человека. Но яркий и неумолимый свет Израиля не сжигает и не расплавляет сущностного ядра поэтики Елены Игнатовой.
И я входила в дом, в печальное тепло
и в долгую любовь, где всё непоправимо...
Но мой Господь достиг Иерусалима.
Я видела, как горизонтом шло,
гремело облако серебряного дыма.
Когда в четвёртой строке «к» наталкивается на «г» – как горизонтом шло (после «долгую», «где», «Господь» и «достиг» в предыдущих строках), – вы чувствуете перехват горла поэта – и это всё то же неповторимое, суровое и счастливое певческое горло. А всё написанное поэтом – в сущности,
о роднике, где горячий свет
над ледяною водой живою.
|
