|
Я целый век шептал стихи,
Дыханье затая.
Я думал – это жизнь моя,
А это смерть моя.
В.Пуханов.
Плоды смоковницы
Мне давно думается, что проект «Полюса» (с его идеей попарного представления авторов, работающих в максимально разных поэтиках) изначально дивно хорош не так возможностью «найти общее» или «почувствовать разницу», а странным и очень для меня ценным побочным эффектом: благодаря наложению двух разных картин мира становится смутно видно (сквозь треск и эфирные помехи) эфемерное ядро поэзии. Что-то вроде птички, которая не вылетает, а хохлится, зимует осторожно.
Это тяжелая работа – слушать парную речь в оба уха, когда каждый из авторов читает по семь минут, а потом еще по семь, а потом еще, и ты вынужден волей-неволей все время переключаться с одного языка на другой, судорожно щелкая рычажком внутреннего переводчика, – сбивающегося, нервничающего, выхватывающего ключевые слова. И как он вдруг на вдохе говорит: стой, подожди. Я понял, про что они. И ты изумленно спрашиваешь: что, каждый? А он говорит: нет, оба.
Потому что, да, при слушании в оба уха иногда получается услышать что-нибудь одно, но очень сильное, про что они оба. Например, про смерть поэта. Потому что убегание тленья (и то самое, неприятное, что при выходе из последней двери последнего вагона сжимает нас в очень горячих ладонях, чтобы потом высыпать пепел некоторых, особенно намучившихся, в бессмертную лиру) отсюда видится смутно, а ответ нужен прямо сейчас, чтобы сердце не так болело. Как? Как именно? Это долго? Мне будет больно?
Стоял у края, медлил: или – или...
Я точно знаю – нет тебя в могиле,
Спасенный, безымянно ты бредешь,
И счастлив здесь, что нет тебя в помине.
И всё ж...
В.Пуханов
Не умирай, ты, и ты, пожалуйста, не умирай тоже. Это долго, да, будет больно. Поэтому и Пуханов, и Львовский ищут способа как-нибудь разобраться со смертью, куда-нибудь от нее деться. И выбирают – каждый – свою игру, способ закрыть глаза ладошками: указательный и средний чуть врозь на правой руке, очень плохо видно.
Пуханов говорит: «Она наступит, но я пройду через нее насквозь и выйду новым, и в чем-то даже более живым, чем сейчас, но уж по крайней мере не потерявшим способность ловить бабочек и василисков; тем, кто убит подо Ржевом – но только убит, и поныне стоит под прицелом». Его спросил кто-то на этом вечере записочкой из зала: вы почему так много пишете о смерти и так часто? «Потому, – сказал Пуханов, – что любовь утверждает себя на наиболее неподходящем материале». Побеждает, как известно. Всегда побеждала, до сих пор.
Львовский говорит: «Она наступит, но я не исчезну в ней, а рассыплюсь на те малые детали, которые составляют прошлое, – на слова, использованные телефонные карточки, недокуренные сигареты, старые фотографии на стенах у людей, не знающих нас в лицо, на эти песенки, которые сами по себе поются». На все, что заставляет сердце сжиматься ровно потому, что рассыпалось, мелкими пружинками и комками пыли застряло между давно не менявшейся иглой патефона и аккуратной пластинкой таблетки от кашля – неестественно большой на неестественно яркой рекламе начала шестидесятых.
а Гленн Миллер
как бы он радовался
в сорок пятом году
если бы самолет не разбился
если бы кто-нибудь
тогда догадался
из меню EDIT
выбрать команду UNDO
или хотя бы просто
записаться перед
полетом
Ст. Львовский
И я вот уже двое суток думаю о том, что, конечно, эти два разных способа избежания смерти растут из двух разных способов рассмотрения жизни. Которую Пуханов магическим образом складывает из гигантских, античного масштаба, понятий и конструкций в небольшой, колотящийся и катающийся в груди шар, который, конечно, можно пронести сквозь смерть невредимым, потому он, маленький, больше, чем жизнь. Которую Львовский собирает из крошечных вещей – замерзающих в воздухе фраз, воздушной кукурузы, двух или трех неловких рукопожатий, клубники, оставшейся в холодильнике, – в огромные, античного масштаба конструкции, под своды которых смерть входит, маленькая, и смущается на пороге.
я знаю что со временем
все мы изменимся
станем чем-то другим
чау-чау дельфинами
кроликами бельками
еще теплокровными
но уже бессловесными
вот тогда помолчим
Ст. Львовский
|
