|
Голос заблудшего
Перевод с украинского
|
Остап Сливинский
ЛітАкцент, 5.06.2015
|
Досье: Семён Ханин
|
|
Один исследователь морских глубин рассказывал: когда у него вышел из строя акваланг, и он начал задыхаться, то увидел вокруг цветную воду. Миллионы, миллионы цветов и рыбы — рыбы-растения, рыбы-солнца, рыбы-дети. «То цветное море — это было лучшее, что я видел в жизни, — говорил он. И добавлял: а может, и не в жизни. Может, я видел не-жизнь».
Бывает, что сознание, угасая, устраивает супершоу, раскрывает свой павлиний хвост, возвращает долг за тысячи серых дней, чтобы было с чем уйти. Выносит под конец вечеринки праздничный торт со свечами и бенгальскими огнями. В потускневший зал. Гости оглядываются — все в удивительных масках, никто никого не узнает, возможно, вокруг уже другие люди. Можно целоваться, обниматься, через мгновение все закончится навсегда.
Я именно так и вижу эту книгу, только что изданную книгу стихов русскоязычного поэта из Риги Семена Ханина, переведенных на украинский Альбиной Поздняковой и Львом Грицюком, — как причудливое растение в вакууме. Как удушье, что прорастает удивительными цветами, последними цветами. Как панику на борту самолета, которая с минуты на минуту сменится спокойной обреченностью; среди страха и хаоса кто-то неожиданно начинает петь, возможно, он никогда в жизни не пел, а тут... В первый и последний раз. Есть поэзия герметичная, а есть поэзия разгерметизации, в самом буквальном смысле этого слова: когда уходит кислород, ты падаешь быстро, так быстро, что оказываешься в невесомости, сила притяжения превращается в собственную противоположность, как материя, что излишне уплотняясь, становится черной дырой, ничем, всем.
ждешь только одного: чтобы вместе
с короткой глубокой затяжкой в легкие
вошла уже почти забытая сила тяжести, —
пишет Семен Ханин, поэт разреженного, расщепленного, расслоенного. Так, как Ханин, думаю, мог бы писать последний поэт. Последний поэт этого мира. Такой его душеприказчик, стенографист его предсмертных слов.
То, что обычно пишет Ханин, — это на самом деле антиутопия. Бывает, что она сладкая, сладко-терпкая, но все же. Возможно, этого не замечает больше никто (или замечают лишь немногочисленные), но воздух уходит, его становится все меньше, в просторы комнат, офисов, в салоны авто проникает какая-то неясная пустота («усовершенствованная пустота»). Надо бежать — так предписывает инстинкт, примета живых, — только куда? Из вакуума в вакуум?
Надо, надо... Но тело не движется, невозможно сделать даже первый шаг к выходу:
не переключиться никак, не настроиться
словно старое радио, зеркало
в коридоре стоишь растерянно
рядом с вешалкой и ботинками
Возможно, кислорода уже мало, и мгновение, в которое еще можно было что-то сделать, навеки упущено? Ноги подкашиваются, внутренние органы, «как придонные рыбы», начинают жить своей темной жизнью, только воображение еще лихорадочно работает, производит образы, выбрасывая их в никуда.
Вероятно, спасением было бы какое-то послание с другой стороны, от каких-то метафизических антиподов, послание, которое прекратило бы инерцию существования нас, «желеобразных небожителей, затерянных в железобетонных необитаемых джунглях»? «Пойдем на голос / может и сами заговорим», — с робкой надеждой говорит Ханин. Да — голос, нужен голос, который позволит нам наконец заговорить как-то иначе, по-настоящему! (А не так, как обычно: когда другой всплывает в нашем сознании, словно окошко операционной системы, и мы тычем в него — «да», «нет» — и закрываем.) Заговорить сначала неуверенно, пришептывая, подтягивая за ним. Боже-боже. Какое метафизическое караоке. Это смешно. Но даже это — невозможно.
Я написал — «антиутопия», может, это слишком громко? Но возвращаюсь и снова отчетливо замечаю над многими стихами Ханина мрачную тень Кафки, тревожный силуэт Оруэлла. Повсюду действует какая-то неясная сила, контролирующая, требует отчетов, говорит канцелярским языком. Ее не избежать. Она — фундаментальная, первичная, первичнее даже, чем небесные светила, которым также не удается ускользнуть из тени подозрения:
есть сведения, что и солнцу пора садиться
а светит где-то от семи до двенадцати
подсудимый, сядьте, заключенный, встаньте
Возможно, они — эти «кто-то» — узнали о планах побега? Они звонят даже в ванную, пока герой плещется в воде. Вычислили номер «по намыленному голосу»? Это все похоже на игру, они делают вид, что играют — ошиблись, ах, простите, это не справочная. Но известно, чем все эти «игры» всегда заканчиваются: стекает, извиваясь, вода, и герой оказывается в пустой ванне. Смешно, правда? Но таким будет конец. Не взрыв, даже не крик. Мы просто задохнемся в собственных ваннах, как рыбы, выброшенные на берег.
Помню, много лет назад я случайно увидел в витрине магазина книгу под названием «Постмодерн как источник страданий». Даже автора тогда не запомнил (это — Зигмунт Бауман, один из лучших современных социологов), но сама фраза, само это тревожное название засело в моем сознании надолго и сверлило его, сверлило. Потом я прочитал книгу — это было несколько дней интеллектуального удовольствия, но острота фразы немного притупилась: появился контекст, исчезла неизвестность, из глубины которой она тогда ко мне кричала. В витрине магазина и фраза имела еще силу поэзии.
А теперь поэт Семен Ханин, который говорит фактически о том же и с той же интонацией, с той же тревожной силой, с которой меня тогда остановила на улице и фраза с обложки. Слушаю, как из гущи наших постмодернистских времен доносится этот одинокий голос, голос заблудшего, голос того, кто хочет и не умеет убежать, голос отрывистый, словно о барабанную перепонку ударился крик, несколько слов, фрагмент предложения, похожий на верхушку айсберга какой-то чужой боли. Приглушенный городом, слащавым шумом магазинов и офисов. Он не ждет сочувствия, я даже не знаю, кто его адресат. Может, я подслушал обрывок телефонного разговора? Иду дальше и думаю о нем, ищу для него контекста, чтобы он стал менее болезненным, менее тревожным. И не нахожу. Ибо контекст — всё.
|
|
