Марат Немешев. Книга для... Современный городской роман. - М.: Европа, 2007. – 240 с.
Умная, тонкая и поэтичная - «книга о любви». Таким могло бы быть ее второе название.
Герой одержим написанием особенной, небывалой книги «для всех...» (см. название, в котором это «для всех» поставлено под вопрос: для кого все-таки?). Ему разумно возражают, что такая книга уже была - Библия. Имя возникло не случайно, такой новой Книгой, если не Исхода, то Бытия поколения и должно стать это виртуальное (потому что его никогда не будет; и того романа, который вы держите в руках, тоже нет, нет ее автора, нет его героя, который носит то же имя, как нет и его Возлюбленной, так, с большой буквы, или ее «живых» вариаций и эманаций) произведение. Так вот роман «Книга для...» - это Библия для влюбленных. Но пусть читатель не подозревает меня в излишней восторженности; я имею в виду вовсе не величие замысла и совершенство исполнения (хотя красот и прелестей в книге и достаточно), а, скорее, точность и полноту изображения: как создается в себе любовное чувство (а оно именно создается, творится), как живет, плодится и множится, какие переживает катаклизмы и столкновения, борьбу за власть, соперничество, потери и обретения, хитрости и измены... То есть все как и положено в Книге о мире, о творении (и процессе, и результате).
Во всяком случае, мною так воспринимается роман Марата Немешева: что это книга главным образом о любви. Хотя там есть и множество других тем и сюжетов. Сюжетов - изобилие. Они вспоминаются герою, сочиняются им, снятся (причем границу провести очень трудно: что было, что придумано, а что приснилось; может быть, и снов никаких не было - в пространстве романа, разумеется). Тематику романа лучше всего рассматривать было бы, в подражание Маяковскому с его четырьмя «долой», по модели «любовь и...»: любовь и религия (Бог создает Адам и Еву, бесконечно воспроизводящихся), любовь и общество, любовь и «мое поколение», любовь и правда (или истина).
Любовное чувство, как сказано, создается. Идеальное чувство и, стало быть, не нуждается не только в обладании, но даже в близости к объекту. Виртуальная любовь в удаленном доступе: любовь по интернету - или по телефону. В судьбе героев было и то и другое, они никогда не видели друг друга «вживую». Свидание может только все расстроить. Едва заходит речь о реальной встрече, все заканчивается. Разрыв. По инициативе Возлюбленной. Но, кажется, и сам Влюбленный (напишем тоже с большой буквы) не слишком хочет этой встречи: ему нужно идеальное и оттого полное, совершенное, беспорочное (в том смысле, в каком говорят о металлах) существование Ее. Любопытный компьютеризированный вариант сюжетов из рыцарских романов или из биографий труверов о далекой, никогда не виденной возлюбленной, к которой герой бесконечно приближается и никогда не достигает. Живым и здоровым, по крайней мере. Встреча с ней означает смерть (герою; героиня же постригается в монахини).
Герой и впрямь в вечном движении (все время куда-то идет, перемещается, едет, в крайнем случае в пространстве интернета, он блуждает, ищет: поиск в интернете - современный вариант блужданий в зачарованных местах), герой-странник, странствующий рыцарь, служащий Прекрасной Даме (удаленность Дамы есть ее сущностная характеристика), Дон Жуан, ищущий единственную возлюбленную среди других женщин, но не приближаясь к ним, избегая прикоснуться (платонический Дон Жуан). Этот платонизм пронизывает роман: книга «о любви» (в стендалевском смысле), не какой-то одной, а о любви как чувстве- в-себе, но в разных его воплощениях (именно воплощениях любви, потому что плоть женщины героя не интересует). Можно говорить о Любви как единственной возлюбленной героя или о любви к любви. Все встреченные героем женщины есть перевоплощения Единственной. Возможно, это и психологически всегда верно.
В этой виртуальности - красота и поэзия (насколько сейчас может существовать то и другое), но тут и трагедия (вот трагедии хоть отбавляй), и исток болезненной разочарованности - и раздвоенности - героя. Он выглядит совсем Печориным, если представить себе Печорина не разъезжающим в горском костюме, пугая то «водяное общество», то «мирных контрабандистов», а наливающимся пивом. Но только если Печорину, как полагал Белинский, некуда силы приложить, то нашему герою не к чему - и даже некому. Ибо сомневается в существовании и реальности, и себя самого (того, кто мог бы прикладывать).
Идея для литературы не новость, вспоминаю романы 90-х годов (Егора Радова, например), где герои только тем и занимались, что доказывали себе существование себя и окружающего (сексом, жестокостью). Но кое-что изменилось. Герой стал смиреннее. Доказать существование себя и мира, кажется, уже нельзя (или он не верит, что можно). Виртуальность равномерно заливает собой все (и любовь, дробящаяся, призрачная, множащаяся в именах и силуэтах, это проявляет вполне в традиции русской литературы, становится главным разоблачителем). У романа-библии, который герой полупишет-полусобирается писать (тут границы опять стираются), есть и другое (разумеется, тоже виртуальное) название: книга про Бы. И замечательные готовые фрагменты этой книги приводятся, где «Бы», подчиняясь ритму фраз, встает, например, вместо «Мы».
В основе названия еще и каламбур: про Бы - пробы. Вечные пробы (вспомним Раскольников с его «пробой» преступления, от которой, от «пробы», он с трудом переходит к действию, которое само оказывается «пробой»; то есть идея варьируется - и кружится - в культуре). Книга про Бы - это книга о сослагательном наклонении, становящемся поколенческой характеристикой. Пелевинское «поколение Х» упоминается, а тут «поколение Бы» - и продолжающее то, и ему враждебное. Продолжающее - потому что вот чем все закончилось. И враждебное: другое поколение, следующее, отталкивающееся от предшествующего опыта.
Сослагательное наклонение - это и стиль романа Немешева: в нем все НЕ происходит (или НЕ является). Это «не» то грамматически присутствует, то подразумевается, но всегда маячит, брезжит. Не происходит свидание, не происходит объяснение-спор (только разыгрывается в воображении героя), не написано письмо на телевидение, не отправлено, хотя и написано, письмо девушке (как бы написано), нет Японии в японском ресторане, как нет нарушения во время футбольного матча, хотя за него и штрафуют, не существует или может-быть-не существует вокзала с набившимися в него людьми, этих людей, набившихся в вокзал, города, в котором не существует это вокзал и не живут эти люди (и дома, который построил Джек). Точнее, все это «как бы» существует, знаменитое «как бы», о котором одно время вошло в моду рассуждать (потом рассуждения поутихли). Или в более серьезной и фундаментальной традиции не менее знаменитое als ob истории: как если бы, которым оборачивается любой поступок. Сам герой существует в той мере, в каком о нем думают, то есть им грезят: родители, возлюбленная. Перестает она думать о нем, и его место в мире невероятно сужается.
Вот чем оборачивается странствие трувера к возлюбленной в удаленном доступе. Возможно, она не существует. Возможно, не существует рыцарь. Во всяком случае, не узнаешь наверняка. Или же они существуют постольку, поскольку думают друг о друге, друг к другу стремятся. Они существуют только в дороге, в процессе (в как-бы-дороге). Становление полностью подменяет становящееся.
Но все это нисколько не лишает странствия серьезности. Виртуальность, вытесняя реальность, во всем претендует на ее место, в том числе и в своем существовании (парадокс). Что-то типа того, что «я существую, потому что возможен». И вот почему грезы героя (во сне и наяву) уравнены с происходящим «в реальности». Греза и предположение, вариация («а может быть, и так», или так, или так) становится единственной формой жизни.
У названия «книга про Бы» есть и другое каламбурное толкование, более грубое, и для поколения, пожалуй, обидное. «Бы» - это первый слог в слове «быдло». То есть книга о «быдле». Это не столько коробит, сколько поначалу удивляет. Дело в том, что и сам герой, и его приятели, знакомые - все, с кем его сводит судьба, ровесники его или полуровесники, вплоть до официанток, - весьма утонченные существа. Причем эта утонченность и в кабаке их не покидает. Сам герой - с ярким поэтическим мышлением, философ и поэт. Странствующий рыцарь, поклоняющийся недостижимой возлюбленной. Можно говорить о его своеобразном дендизме. Например, в его отношении к одежде, когда и приобретение новых ботинок становится явлением поэзии, впрочем, меркнущим перед новым пиджаком («как перед новою царицей, // порфироносная вдова») приятеля, и в отношении к музыке, и к литературе, и к пейзажу (с незаурядным живописным мастерством автор передает оттенки асфальта, например) или интерьеру, и к девушкам. Все становится поводом для переживания красоты, но прежде всего - любовное чувство, которое герой создает и пестует в себе.
И значит, ничто не подтверждает сурового приговора: быдла в привычном смысле здесь нет. И тем не менее у героя: мы - бы (...дло), «и я один из них». Тут все дело в трактовке. Для автора быдло - средние, ничтожные, похожие друг на друга, покорные, не способные к совершению поступков и действий - к выходу за пределы этого самого сослагательного наклонения. (Так хореограф Федор Лопухов, ставя одну из «картинок» Мусоргского под названием «Быдло», вместо ожидаемого тяглового скота представил мужиков. То есть слову возвращается почти первоначальный смысл: тягловые, животные.) А тогда и эстетство, и утонченность героя, его переживание вещей и предметов (как с теми же ботинками - «моими», он говорит, «они меня ждали», единственные, едва ли не в те же выражениях, что и о Ней) приобретают несколько иной и трагический смысл: мир распадается на детали, мелочи, части, подчиняется закону вечной синекдохи, то есть именно закону сна, грезы о реальности, представленной символами.
|
