Прямая безоговорочная изобразительность
(На исходе праздничной недели
я иду по снегу из химчистки...)
(Мёрзнет синий гидрант и с винта
вниз сочится вода голубая...),
при осязательной, но не избыточной звукописи, когда чистое и желанное прикосновение к замшевому растению происходит в чистом акустическом пространстве
(Голос ветра знают камыши –
старческий, сухой до кашля голос.
На ладони их пошелуши:
разлетится белым чёрный колос...),
при психологически проникающей точности, – например, точности состояния больного в больничном сквере, – проникающей, потому что проще и верней, чем в третьей строке, не скажешь
(А дальше в ручке кончились чернила,
и я пошла, хрустя листвой опавшей.
Мне было хорошо и плохо было...),
с непременным наведением взгляда на резкость, когда видишь не только каждую снежинку, которая со второй буквы неизбежно нежится в своём летаянье, не только контрастную рябь вспорхнувших птиц, но и месяц и число этого события, всегда неповторимого и всегда подобного в своей скрупулёзности тому, что обозначено в одной главе одного романа как «на третье в ночь»
(Двенадцатого марта выпал снег,
скрипучие железные вороны,
позавтракав, метнулись вверх,
раскачивают кабель телефонный...),
с такой простодушной и сильной эмоцией, с таким сочувствием к незначительному персонажу, бегло населяющему стихотворение, что ситуацию, которая могла разрешиться непозволительным сантиментом, тут же, словно бы из чувства благодарности за искренность, спасают мастерство и лингвистическая изобретательность
(По выходным в глухом местечке
соседний инвалидный дом
автобусом вывозят к речке,
заросшей пыльным камышом.
И там они в своих колясках
сидят в безлиственном лесу,
как редкий ряд глухих согласных...),
не скрывающие того, в сколь профессиональных условиях они нарабатываются, и тем самым уподобляясь актёру, одновременно играющему роль и иронично посматривающему на неё со стороны, как бы подмигивая зрителю: «ну, смотри, как я умею!»
(Я читала студентам азы
русской грамоты. Их было там
трое в классе, и русский язык
в сон склонял их по всем падежам...),
с беспримерным обращением к некоему одушевлённому лицу и – в том же слове – обращением взгляда и памяти к прошлому (вещь так и называется: «Обращение»), с беспримерным, потому что достигающим (и вновь – лингвистически) изображения в убегающем направлении, как при перемотке киноленты к началу: «и трамвай опустеет людьми» – это просто превосходно! – и завершающим победу над временем, соединив настоящее с прошлым и глядя в трамвайное зеркальце заднего вида
(То, в котором дорога бежит
вспять и пьяный на грядке лежит –
и он встанет с заснеженной грядки,
но в обратном порядке...),
с победой над временем, – мгновение прошло, и на нём можно поставить крестик, это правда, но это и залог его воскрешения
(В пограничном небе всплыл крестик Мига,
белый-белый в пропасти голубой...).
|
