Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

напечатать
  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  
«Это пошлость знать подробности о человеке, а не то, что он делает»
Беседа с Андреем Битовым

19.09.2007
Интервью:
Игорь Шевелёв
Московские новости, 25.05.2007
№20, 2007
Когда-то Давид Самойлов, вспоминая Анну Ахматову, заметил, что она пережила две славы – славу поэта и славу выдающейся личности в литературе. Мы не знаем будущего, и, возможно, нынешнего юбиляра, писателя Андрея Битова, отмечающего 27 мая свое 70-летие, поджидает и третья слава. Но первыми двумя он отмечен сполна. Семидесятые годы прошлого века принесли Битову признание как одному из лучших русских прозаиков. Его роман «Пушкинский дом» стал знаковым событием. И полузапретность Битова тех лет, и его человеческое и писательское достоинство подтверждались высотой прозы. Последние десятилетия, что бы ни происходило в стране, Битов являет собой один из немногих моральных ориентиров. Человек, начисто лишенный позы, он долгие годы является президентом Русского ПЕН-центра. Он устанавливает памятник Мандельштаму во Владивостоке и памятник зайцу в Михайловском, он исполняет под джаз пушкинские черновики, пишет эссе о классике, придумывает премии, балуется литературной астрологией. Повторяя любимого им классика, отметим: он у нас оригинален, ибо мыслит.

        МН: Андрей Георгиевич, вы воспринимаете нынешнюю дату как некий рубеж?
        Битов:
Конечно, она заставляет задуматься. Я встретил недавно приятеля, который ее пережил, он говорит, что после семидесяти совсем другое дело. Меня порадовали древние греки, считавшие, что после этого возраста человек может делать все, что хочет. С него нет спроса, все должны отступиться, – как живет, так и живет. Допустим, звонит Игорь Шевёлев и хочет брать интервью, а я говорю: «Да пошел ты...» Но это уже после семидесяти. Будем считать, что успели...
        МН: Или наоборот: «Приноси диктофон, кофе стынет!»
        Битов:
Нет, нельзя все время заниматься доказательством, что ты жив, – через газеты, радио, экран. А сводится к этому. Если человек исчезает из эфира и с газетных полос, то его вроде и не было. Но должны не исчезнуть тексты, которые этого достойны. А сам я могу перейти к приватной жизни.
        МН: Вы запоминаете свои дни рождения?
        Битов:
Первые помню не очень. А тот, что запомнил хорошо, я описал в «Неизбежности ненаписанного». Когда мне делали операцию на мозге, первый вопрос был: «Никогда не ударяли голову?» И много позже я вдруг вспомнил: мне исполнялось лет десять или девять. Мама накормила нас с Валерием Григорьянцем, моим приятелем по школе, чем-то очень вкусным, а именно сосисками с чаем. И мы пошли гулять вокруг Ботанического сада на Аптекарском острове. Неподалеку была гауптвахта: распоясанный солдат, бешено закричав, метнул что-то через речку Карповку. Это был кусок спрессованного глинозема, который, попав ровно в ту точку на голове, которую много лет спустя оперировали, рассыпался.
        МН: Вы пришли домой, обливаясь кровью?
        Битов:
Да, таким запомнился день рождения, когда я оправдал свою фамилию. 27 мая в календарях был то Днем химика, то Днем пограничника. Но главное: я родился в День основания Санкт-Петербурга по новому стилю. Видите: до сих пор хвастаюсь. 27 мая подписана Женевская конвенция по авторским правам. Единственное, в этот день умер Арсений Александрович Тарковский, подвел меня.
        МН: А юбилеи свои как отмечаете?
        Битов:
Шестидесятилетие праздновал по дороге в Питер. Вместе со мной ехало много народу. Были деньги, и я решил собрать своих – не знаменитостей, а тех, с кем делил свое начало. Семья была полная, можно было похвастаться детьми. Все были вместе, всех было много, напились, не подрались, все было насыщенно тогда в 1997 году.
        То же самое хочу сделать сейчас. Сесть 27-го числа в ноль часов ноль минут в питерский поезд, исчезнуть из виду. Хочу куда-нибудь нырнуть, потому что ни ощущения праздника, ни куража у меня нет. В конце зимы я написал тексты, успел распихать по разным изданиям, чтобы вышли к юбилею. В «Октябре» в 4-м номере, в 5-м номере «Звезды», «Нового мира». Семьдесят лет – довольно суровый возраст.
        МН: А по-моему, если жизнь, так она и есть жизнь.
        Битов:
Ну да, человек жив, пока он жив. Это понятно. Но я нумеролог, люблю считать. Нынче Год свиньи, благоприятный. Тяжелый год – по 12-летнему циклу, – это когда тебе 66. В тот год я проехал через рак. По моему циклу подъем будет в 2009 году. На следующий, 2010-й, год у меня есть очень серьезный план, который я пока не буду обнародовать. Если я его правильно выполню, значит, буду жить дальше, ни о чем не думая. Есть много систем подсчета возраста и того, сколько проживешь. Одного геронтолога всемирной величины спросили, что надо делать, чтобы долго жить? Может, есть одни яблоки или пить постное масло, или не ходить в туалет? Он сказал: «Главное, это правильно выбрать родителей».
        Японцы по-разному определяли продолжительность жизни и остановились на том, что надо сложить возраст родителей и поделить пополам. Это и будет твой предельный возраст. Тогда мне выпадает минимум 78 лет. Если принимать все это всерьез, получается суеверие, безбожие. Но ориентироваться надо, чтобы оставить после себя порядок.
        Что касается возраста 78 лет – это как раз нижняя точка 12-летнего цикла, – то один старичок-кореец гадал мне в городе Пусане по книгам, звездам и числам и сказал: «До 78 лет – без маразма». Я спрашиваю: «А дальше?» – «А дальше с маразмом».
        МН: Да уж, сказал без экивоков.
        Битов:
Вот именно. Но если относиться ко всему легко, это и есть внутренняя свобода. Недавно, когда был в больнице, очень расстроился от смерти Курта Воннегута, которого люблю. Оказывается, он в интервью сказал, что мечтал бы разбиться в самолете. Поскольку я сейчас часто летаю, думаю, это был бы не худший вариант. Но я, положим, заслужил, а другие при чем? А Воннегут, оказалось, разбился. Хотя и с меньшей высоты – со ступеньки дома.

       

Свалка памяти


        МН: Жизнь – это ощущение перспективы, того, что должен сделать?
        Битов:
Скорее, провал-подъем, провал-подъем. Не бывает, что сплошная прямая. Не нам измерять, что выше, ниже. Я стремился в новое смысловое пространство, что-то писал, но оказалось, иммунная система развалилась, и весну я не потянул. Обычно, когда что-то сделаешь, сил прибавляется – это законный «гонорар». Но теперь надо силы искать.
        МН: Очередное «обнуление»?
        Битов:
Если имеете в виду цикл «Обнуление времени», писавшийся в Швейцарии, там все мутнее, непонятнее и глубже, чем то, что я скажу сейчас.
        МН: Вы в молодости любили путешествия, и сейчас вас дома нельзя застать. Поездки как способ исчезновения?
        Битов:
Конечно, здесь набедокурил, там набезобразничал, еще где-то навел беспорядок, тут же выскочил из него, как из лужи, поехал дальше, творить еще хаос. Я приезжаю куда-нибудь с маленьким чемоданом, и тут же умудряюсь в номере привести все в такое состояние, что горничная, увидев комнату наутро, падает в обморок. И делает выговор, как советская вахтерша.
        Я живу по-своему. Главное, не забыть паспорт, деньги, билет и записи, которые могут пригодиться для продолжения письма. Скорее всего, ты не будешь ничего делать, но если поймешь, что забыл этот листок, то начнет казаться, что не написал только потому, что забыл его, и тогда начинаются угрызения.
        МН: Пишете по-прежнему в амбарной книге?
        Битов:
Пишу на всем, что подвернется, – главное, чтобы не было ощущения важности события: Я ПИШУ! Но общая тетрадь должна разбухать от вложенных листочков.
        МН: Над рукописями трястись не надо, но архив есть?
        Битов:
Архив слишком накопился. Специалисты призывают разобрать и отдать им, но я не могу, тону в нем. Для меня какой-то квиток говорит больше, чем дневниковая запись. Не люблю выбрасывать бумаги. Но привести их в порядок уже не могу.
        МН: Можно сделать концептуальную выставку.
        Битов:
Нет, уже некогда и незачем. К несчастью, теряется то, что не хотел потерять. Тогда начинаешь злиться на всех. Особенно опасно, когда наводили порядок, и после этого ничего нельзя найти. Рукописные бумаги переслаиваются, превращаясь в странный минерал. Выбрасывать жалко, потому что кажется, что можно найти то, о чем забыл. Лет тридцать назад у меня был план все разобрать и написать мемуары. Не в хронологической последовательности, а так, как лежали в процессе разборки.
        МН: Стать Шлиманом собственной Трои?
        Битов:
Да, ведь память это тоже свалка. «Память у меня исключительная, – говорю я, – она все исключает». Но если мне что-то надо, то внутри свалки я ориентируюсь быстро, и текст возникает быстро, происходит мгновенная сборка. А во внешней свалке мне уже не разобраться. Так и буду жить «древнеримским греком» – как получится, так получится. Недавно набрел в каком-то забытом интервью – теща нашла – на свой экспромт: «Об оборотной стороне медали нелепо говорить: «Не ожидали!»

       

Интервью с Пушкиным


        МН: Дни рождения плохо помните, а что запоминается?
        Битов:
Места и времена года запоминаются по тому, что удавалось сделать. Пишешь не каждый день, а изредка, но плотно, и это помогает внутренней хронологии. Я помню, что, где и когда написал, и вокруг этого всплывают обстоятельства жизни. Когда пишешь, ничего другого нет. Запоминается сам этот момент. Письмо – искусственное занятие. Оно должно стать жизнью в момент самого письма. Надо удрать куда-то, где приводишь себя к двум-трем функциям, без которых человек не может обойтись. А тут слишком много суеты, включая интервью.
        МН: А представляете, если взять интервью у Пушкина?
        Битов:
Он бы прогнал вас метлой: «Не ваше собачье дело!» У меня об этом книга «Фотография Пушкина». Это пошлость знать подробности о человеке, а не то, что он делает. В результате знают не что-то, а о чем-то. Пушкина привели к знаменателю полной непрочитанности. Он завальцован как памятник, который слишком часто красили. Мне рассказывали, что на какой-то станции стоял Ленин, которого красили к каждому 22 апрелю, в результате он стал похож на скифскую бабу. Без чтения самих текстов нет ни жизни языка, ни общей жизни. Значит, они находят иной путь распространения. Как сказал Василий Розанов, книгу не надо читать ни для удовольствия, ни для информации, но только для изменения души. То есть развиваться с автором. Это единственная возможность общаться по своему выбору с необходимым тебе человеком.
        МН: Я помню, как «открыл» Битова, которого до того читал, не понимая, что в нем особого. Лет 30 назад в журнале «Вопросы литературы»...
        Битов:
И достаточно нескольких сотен таких читателей. Это статья «Три пророка» из романа «Пушкинский дом», тогда не опубликованного. 1976 год. Я еще надеялся, что прикормлю цензуру кусочками. Все, что можно, я через это болото протащил без уступок. А когда не получилось, опубликовал в Америке. Гласность я себе объявил еще в 70-м году. Тогда я вернулся к заброшенному «Пушкинскому дому», который дописал на основании первого варианта 64-го года. Писал, и вдруг понял, что у меня появился внутренний редактор. Если об этом не могу сказать, о том, о сем, зачем вообще писать? И я решил сделать книгу, которая показала бы людям, что им можно делать все, что хотят. Я решил издать толстый роман «Гласность», в котором тысяча страниц была бы заполнена одним трехбуквенным словом, которое пишут на заборе, – всеми способами набора и расположения текста. Такой вот концептуализм до Сорокина. Когда люди взяли бы этот том, увидев слово не на заборе, а на бумаге, то поняли бы, что все можно. И возник бы другой вопрос: а что, собственно, ты можешь, кроме этого?
        МН: Опередили не только Сорокина, но и последствия гласности?
        Битов:
Ради хвастовства я процитировал эту историю, когда был удостоен чести писать послесловие к тому Ивана Баркова. Писал с большой ответственностью: два века ушло на то, чтобы напечатать этого автора. Свобода – дело внутреннее, если ты не можешь не сказать, то скажешь. И скажешь ровно столько, сколько можешь. Думать, что в иных условиях все повернулось бы иначе, так же нелепо, как то, что, «родись я в Америке, была бы Лоллобриджидой».
        МН: Я подумал, что хорошо бы ваш архив ввести в компьютер, но потом вспомнил, что почеркушки исчезнут?
        Битов:
Ну и хорошо. В компьютере исчезает то, чего удостаиваются самые крупные писатели, – написанного рукой, вычеркнутого. Я много работал с черновиками Пушкина и знаю, как драгоценно то, что он не докончил или вычеркнул. Это дает пространство понимания. В «Звезде» напечатано мое сомнительное открытие под названием «Память как черновик». Я тренирую свой склероз тем, что снова учу наизусть любимые стихи. И однажды понял, что, запоминая что-то, ты восстанавливаешь его несохранившийся черновик. Сначала запомнено то, что писалось в первую очередь. Потом – то, что прописано. Потом – то, что выглажено. Потом – то, что отточено. И возникает беловик, чистый и гладкий.
        Память так устроена, что схватывает суть. А суть приходит к поэту сначала как догадка. Я знаю, потому что работал с черновиками Пушкина, даже исполнял их под джаз. И вот гипотеза: если понадобится исследовать чьи-то показания (врал или не врал?), то надо вызубрить эти показания наизусть. И тогда всплывет, где правда, а где нет.
        МН: Кто же будет исследовать наши клочки в сталактитах архивов?
        Битов:
Вы сказали, как Зощенко в одной из повестей: пишешь, а для чего пишешь? Лет через пятьсот какой-нибудь мамонт наступит ножищей на твою рукопись, ковырнет ее клыком, понюхает и отбросит как несъедобную дрянь...
        Люди выстраивают кумиров, их возвеличивают, отчего происходит некоторый процесс в культуре: иерархии, справочники, энциклопедии, словари. Но это – в конечном счете. А так люди преувеличивают значение той или иной фигуры, чтобы самим ничего не делать. Мол, вот люди, а я-то что! И вдруг оказывается, что ни у кого нет критерия. Кроме тех, кто раздувает щеки, делая вид, что у них критерий есть. А человек боится показаться глупым: вдруг кто-то знает и видит то, что он не видит? И начинает ориентироваться на то, что говорят. Поэтому людьми легко управлять. Они как стадо. Человек, делающий вид, что знает, становится вождем. Приводит систему доказательств. А кто не требует доказательств, так это Господь. Если бы Он требовал доказательств, то ничего бы не было, потому что результатов нашего разума не видно. Значит, мы спасены Им задаром, а не своими героическими усилиями. И когда почувствуете эту разницу между своим подвигом и Его спасением, то, может, что-нибудь в жизни и поймете.


  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service