Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

к списку персоналий досье напечатать
  следующая публикация  .  Всеволод Емелин  .  предыдущая публикация  
Где она, вообще, слава моя? А ни хрена нет!
Беседа со Всеволодом Емелиным

08.05.2008
Интервью:
Захар Прилепин
Досье: Всеволод Емелин
        — Юмор Всеволода Емелина — он перешёл по наследству от отца, или, быть может, от матери?
        — Ну, отец, наверное... Мать не любила шуток. А отец был с чувством юмора, да.
        — Ты какого года рождения, напомни.
        — Я-то? Полстадевятого.
        — А кто по гороскопу ты?
        — Ой, в марте... Кто там? Рыба, по-моему. Я в это дело не верю.
        — Родился в Москве?
        — Родился в Москве.
        — А родители — кто они?
        — Родители служащие. Отец, как это сейчас называется, дизайнер. Художник-оформитель. С матерью история интереснее. Она в Кремле работала.
        — Да что ты...
        — Да-а... Секретаршей. Начала работать ещё при Сталине. И закончила собственно в 91-ом, при перемене власти.
        — А отец где работал?
        — Это было такое учреждение, боюсь, что сегодня его нет — НИИ Автоматики. Тоже место известное, в районе ВДНХ, воспетое Солженицыным в романе «В круге первом». Шаражка Марфина до сих пор стоит там, и он ещё мне ее показывал. Недалеко от гостиницы «Останкино», тянется забор — там старый корпус, Солженицыным описанный.
        — Родители были «советскими людьми», как я понимаю.
        — Абсолютно.
        — Они долго прожили при новых временах?
        — Отец не дожил фактически — он в 88 году умер. А мать умерла в прошлом году, достаточно долго прожила.
        — Ругалась на новую власть?
        — По большому счету у нее почти не было сил ругаться. Причем она ругалась не в перестройку, когда всё это разоблачали — а когда наступили новые экономические отношения, а это совпало с ее выходом на пенсию...
        — А она после 91 года где работала?
        — Она уже была на пенсии... Но, по большому счету, она конечно же была спокойна, потому что человек это был железный. После ее смерти я бродил по квартире — она ни одной пустой банки не выбросила, всё сохранилось. Я помню, что она, будучи уже 60-ти с лишним лет, готова была ехать на край Москвы, где картошка на 10 копеек дешевле стоила, чем в соседнем магазине. Когда я покупал, мне что-то приходилось врать, что я съездил на рынок к черту на кулички... Она всё равно, конечно, понимала, что я вру, расстраивалась, что я деньги трачу. У них была такая мафия старушек — меж ними, как только где что подешевле выкинут — сразу всё сообщалось.
        В этом смысле, конечно, понятно, что никакой «кремлевской штучкой» она не была — она выжила бы в любой ситуации.
        — Ну, понятно. Давай, к твоему детству вернёмся на минутку. Чем занимался ты, увлечения были какие-то?
        — Да книжки в основном, книжки. Тихий, домашний мальчик. При управлении Совмина СССР была очень хорошая библиотека, там можно было фантастику найти...
        — А поэзию когда начал читать?
        — Поэзию где-то класса с восьмого. Наверное, как у всех: Блок, Блок, Блок... Вот эти всякие стихи о прекрасной даме.
        — Школу как закончил? Тройки, двойки?
        — Плохо учился, да.
        — И вот школа закончена. В аттестате тройки. И куда ты пошел?
        — Всё было в моей семье на самом хорошем уровне: и жилье, и питание, и возможность отдохнуть — но вот чего не было, так это хоть какого-то блата при поступлении в вуз. Мать конечно бы воспользовалась, но ничего не было.
        Поэтому поступал сам. На геодезический. И поступил.
        Человек я был девственный. Хоть отчество было и дворовое — многого не знал. И когда пришел в институт, долго не мог понять, что за люди меня окружают. С одной стороны, люди как люди — а с другой, как-то не очень похожи. Потом, наконец, выяснилось, что кроме меня в группе москвичей всего два человека. Другие ребята и девчата были из иных краев
        — Это честь Советскому Союзу делает.
        — Да, да. Учиться там совсем было не надо. Там я оказался круглый отличник. Курса до четвертого так дотянул, пока все в конец не устали от моего абсолютного безделия. Тем более что девчонки и мальчишки, что приходили поначалу, совсем не знали ничего, но потом постепенно какие-то знания приобрели... а я-то поначалу, после московской школы знал гораздо больше — и разница была очевидной, но в результате ничегонеделания к четвертому-пятому курсу я на тройки спустился.
        Потом опять же портвейн, то-сё. Но опять же меня поразило — к тем 16 годам, когда поступил, я уже вполне себе пьющий был человек-то — а провинциальные ребята по-своему многое повидавшие в жизни, пробовать пить начинали, только прибыв в Москву...
        — Может, и девушки не были развратны?
        — Нет, девушки были разные. Не скажу, что девушки там были развратнее московских. А вот на счет ребят — меня это удивило. И по нашей группе, и по другим это было заметно. Москвичи-то как то раньше — во всяком случае портвейн — осваивали спиртное.
        — Друзья сохранились с тех пор?
        — И друг один есть с тех пор, но, во-первых, я там женился, скажем так, на одной девушке.
        — «Скажем так» женился, или «скажем так» на девушке?
        — Скажем так, женился. И жили с 81-го года... а развелись примерно в 91-ом. А совместное хозяйство перестали вести примерно году к 87-му.
        — А жили где?
        — Разменяли трехкомнатную квартиру на Плющихе на две двухкомнатные. Жили в Тушино, любимом поэтом Евгением Лесиным, он через дом жил... Но тогда я его ещё не знал.
        — Закончил институт и пошел работать геодезистом.
        — Да.
        — А где работал?
        — Наш институт — Проектный институт #2 он назывался — специализировался на Тюменской области, на районах, добывающих нефть и газ. В основном там болтались — Нефтеюганск, Нижневартовск... Командировки были туда от трех до шести месяцев.
        — А ты ездил один, без жены?
        — Один... А она фактически сразу залетела, и вообще она распределилась в другую контору.
        Да и вообще — чужую женщину там ещё можно потерпеть — а свою в ватных штанах, портяночки, валеночки, мат-перемат...
        — Ребенок тогда же родился. В каком году?
        — Т-а-ак... В 81-м!
        — Сын видел отца редко первые лет пять?
        — Редко.
        — Хорошо, но вот когда ты работал геодезистом, у тебя возникало чувство человека государственного, который приносит пользу своей земле? Это проявилось когда-то впервые в жизни? Или, может, не проявилось никогда?
        — Нет, бывали минуты подъема... Едешь на лыжах, с топором, по белому снегу, как-то бодренько всё... Нет, бывали минуты подъема. Но, честно говоря, я уже в юности пристрастился голоса слушать...
        — То есть был потайной такой антисоветчик?
        — Ну... вполне.
        — И вот ты отработал последний год. И почему бросил? Надоело кататься? Или алкоголь?
        — Алкоголь, да. Много пила там. Я понял, что ещё несколько лет, и я ножки-то я протяну. Есть разные люди, многие по 20 лет так жили, но про себя я понял, что недолго мне останется, если я так буду...
        — Уволился оттуда и куда направился?
        — Разные были конторы. Около года работал... как же это называлось... Учебный комбинат главного управления торговли города Москвы. Ну, грубо говоря, что такое учебный комбинат? ПТУ, только для взрослых. Как было в советское время — человеку надо получить профессию, а в обычное ПТУ его уже никто не возьмет. И вот предприятие посылает его ну не знаю — на сварщика там, на шофера, на электрика. Я там толкался, сначала какие-то бумажки заполнял...
        — Должность как называлась?
        — Мастер производственного обучения. Много чем занимался... Электрику помогал проводки сворачивать.
        — В те годы началась поэзия Емелина или раньше?
        — Раньше, с класса восьмого, наверное. Что-то там под Блока, лазури, пурпуры, ту-ту, ту-ту, ту-ту-ту. В институте писал стихи антисоветские...
        — Не помнишь ничего из той поры?
        — А неинтересно это. Обычная юношеская лирика. «Идут большевики, а мы примкнем штыки. За святую Русь я на кресте распнусь...»
        — А как ты воспринял всю эту перестройку?
        — Я тогда был страшный энтузиаст. Я ни одного митинга не пропускал.
        В 91-м году у Белого дома был. В 93-ем году я стоял у Моссовета, требовал оружия, чтобы идти расстреливать фашистов красно-коричневых...
        — А жил тогда один?
        — Да, была до этого женщина, но она что-то засобиралась и убыла в государство Израиль где-то в 92-м.
        — А почему русские поэты так любят жить с еврейками?
        — Ну, я тянулся к «интеллигэнтности» — а что-то русские интеллигенты женского пола не попадались мне. А с другой стороны какое-то чувство неполноценности перед евреями было. И грубо говоря, осуществление полового акта — оно помогало избавиться от комплексов (смеется). Они тут такие умные, ученые, а мы тут их щас...
        В конце концов, я оказался с матерью, что на самом деле было очень тяжело — потому что она не была довольна ни мной, ни моим образом жизни.
        — А ты квартиру оставил первой жене и ребенку?
        — Да, и вернулся к матери. И тогда заинтересовался национал-большевиками. Появилась, если не ошибаюсь, в конце 93-го газета «Лимонка». В какой-то момент, исподволь анализируя либеральную идею, я подумал: ведь о чем это идея говорит — что каждый человек имеет абсолютное право бороться за то, чтобы ему было хорошо. А мне уже который год твердят, что надо подождать. Большевики всю жизнь твердили, что надо подождать, теперь эти начали... Мне кажется, что каждый человек имеет право сказать: мне, видите ли, сейчас плохо — требую, чтобы мне сейчас было хорошо, — в честь чего я должен ждать ради каких-то там идей?
        Нормальное желание каждого человека — делайте мне хорошо немедленно, и никаких идей, чтобы я во имя этого терпел.
        Тем более что мне казалось, что я умный, начитанный, талантливый, большевики мне не дают печатать мои стихи, развернуться, так сказать...
        — А ты тогда уже писал те стихи, по которым мы знаем поэта Емелина?
        — А вот в 91-ом году я и начал. «Песня защитника Белого дома» была первой.
        — И вот НБП.
        — Лимонов мне сразу был чрезвычайно интересен. Я помню, году в 88-м его увидел по телевизору — меня сразу поразило, как он говорит, как он отвечает. Тогда, кажется, еще в Париже он сидел, с каким-то хорошим советским плакатом — со Сталиным на стене — я посмотрел и... Тогда же каждый день открывали какого-нибудь нового великого писателя или поэта или борца или мученика. И я сразу заметил, что он явно отличается от всех вот этих вот. Грубо говоря, еще по религиозным кружкам я знал определенный вид писателей. Тип диссидента, борца с режимом — и все, кого показывали, представляли именно этот тип. Они все вполне вписывались в рецептуру изготовления демократического диссидента. Там есть определенный набор качеств, назовем это так. И вдруг я среди этой шатии-братии вижу человека, который не был явно советским писателем и совершенно не был похож на стандартное клише борца с режимом. Он сразу ужасно заинтересовал. Книжку я раздобыл про «Эдичку».
        — Не было никакого отторжения?
        — Нет, абсолютно нет. С огромным интересом прочел. Восхитился. Я тоже рос на книжках — и ничего из себя не смог сделать в интеллектуальном плане. А тут человек произрос из подвальной среды и такое из себя сумел сотворить. Всегда тихие книжные домашние мальчики преклоняются перед мощью, силой самобытного характера.
        Ну и дальше долгое бегание в демократический период с попыткой пристроить свои тексты, и полный облом на этом пути — тогда и пришло понимание, что одна мафия — литературная (а меня в первую очередь интересовали литературные дела, возможность самореализации) сменила другую мафию. В советские времена мне хватало ума никуда не бегать — но мне и в новые времена вход в новую мафию оказался совершенно заказан.
        Появились настроения: за что я боролся и бегал у них на побегушках, помогал им вещи их таскать на каких-то там переездах и листовки за них клеил, и книжки доставал и поручения их выполнял, — и где чего? где награды?
        В общем, «...товарищ, товарищ, за что мы боролись?»
        — А ты какие-то редакции посещал, где тебе обламывали?
        — Ну, ходил, конечно! И везде были обломы. Ходил в «Новый мир», ходил в магазин Жванецкого...
        — И нигде не брали?
        — Выходили люди с такими затуманенными восточно-средиземноморскими глазами, смотрели на меня как на географическую редкость, и в глазах читалось: ну, еще один мудак пришел. Брали, значит, мои тексты, и опять же на лице было написано, что не то что печатать — их читать никто не будет. Но говорили: да, мы посмотрим, ну вы знаете, у нас тут высокие профессионалы — вы там работайте, а мы посмотрим. И явно шли к унитазу или до первого мусорного ведра.
        — Так всё-таки где была первая публикация?
        — Если говорить вообще о первой — то это был 91-ый год. И был... как это называется-то?.. литераторы называют это «братская могила» — сборник поэзии за 1990-ый год. Это был не «День поэзии» даже, а просто альманах «Поэзия», я его до этого и не видел. И там вот было напечатано несколько стихов в стиле «Россия — мессия», «бес — воскрес» и прочей блоковщины навроде «На Куликовом поле».
        А первая публикация настоящих стихов получилась случайно. Уже после дефолта я вдруг почувствовал, что что-то меняется в этой стране, нутром почувствовал. И в 2000 году мне попался в руки журнал литературных дебютов «Соло» — издавал его такой Александр Михайлов-младший, которого я ни сном не духом не знаю, но до сих пор ему благодарен. «Соло» издавалось только до дефолта. Но там был телефончик, я позвонил, спросил «Ваш журнальчик жив?» Он говорит «Да, да, да». «Можно, — говорю, — стихи принести?» «Да, — говорит, — пришлите» — и дал домашний адрес. Я посылать поленился, но рассказал моему другу, тому самому, старому, институтскому — а он человек такой обуреваемый — он не поленился, взял мои стихи, сунул их в конверт, нашел эту улицу, этот дом — кодовых замков тогда ещё не было. Он проник в подъезд и пихнул в конкретный почтовый ящик.
        И где-то зимой, в конце 2000-го мне звонят: «Здравствуйте, я Виктория Шохина из «Независимой газеты» — тоже ей огромное спасибо.
        Оказывается, было десятилетие «Независимой газеты», большая пьянка, и к ней тогда подошел этот Александр Михайлов-младший — и дал ей пачку моих распечаток. А ей это по приколу. Она мне позвонила: «Давайте мы их опубликуем». Я подумал: «Ну, провокация какая-то, ну и ладно». «Давайте», — отвечаю.
        — Тогда, — говорит, — принесите кратенькую вашу автобиографию, фотокарточку.
        Принес. На другой день покупаю газету и там — на весь разворот... две полосы...
        — Позвонил друзьям, показал маме?
        — Да, да. Нет, маме я не показывал. Мама сама увидела. А через неделю мне звонят из «Независимой газеты», и говорят: «Знаете, мы вообще-то два раза подряд никого не печатаем — но на вашу публикацию пошел такой вал базара, писем всевозможных. Что-нибудь еще у вас есть?»
        У меня было немного, но я последнее собрал, приволок. Они ляпнули. «Смерть ваххабита», правда, сержанта-некрофила всё-таки убрали. Посчитали, что сержант-некрофил — это перебор им показался.
        И после этого я стал думать, что жизнь моя стремительно изменится. Я в то время в церкви прибился учеником столяра. Столярной работы было много, два настоящих мастера не справлялись, сунули меня, и я там что-то такое... учился табуретки делать. И вот думал: теперь-то жизнь моя по иному пойдет. В газете я опубликован — тираж ее был сто тысяч где-то. Да еще два раза. Думал: ну вот сейчас ко мне набегут.
        Но вот месяц проходит, другой и ничего, ничего не происходит. Так я что-то стругаю себе и стругаю. Были публикации, не были — проходит полгода, год, всё то же самое.
        — А ты ещё стал куда-то ходить, кому-то предлагать свои тексты?
        — К тому времени я уже четко зарекся, что больше никуда не пойду. Но я ждал: где она вообще, слава, где женщины, которые носят на руках, где очередь и хвост ко мне. А ни хрена!
        — А с Ильёй Кормильцевым как получилось?
        — Был замечательный день, когда я пришел в магазин «Фаланстер» — мне предложили там выступать — туда же пришел Кормильцев. Ему понравилось, что я читал. Мы познакомились, и он сразу сказал, что будет издавать. Издал.
        С тех по той инерции всё так и крутится.
        — Ну и хорошо, что крутится. Тебя ведь очень любят, ты не в курсе?
        — Я ничего не знаю об этом.
        — Давай выпьем тогда.
        — Другое дело.


  следующая публикация  .  Всеволод Емелин  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service