Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

к списку персоналий досье напечатать
  следующая публикация  .  Дмитрий Быков  .  предыдущая публикация  
Консерватор
Дмитрий Быков. Эвакуатор: Роман. — М.: Вагриус, 2005

16.08.2007
Досье: Дмитрий Быков

Ругань



        В сущности, перед читателем огромный рассказ про то, как двое поехали на дачу. По пути поссорились-помирились, потом вернулись в родимый город порознь, поскольку: «Я клянусь, что это любовь была. Посмотри – ведь это ее дела». Правда, прикинулся этот рассказ эсхатологической антиутопией. Мол, до того дошло дело с волной терроризма, что Москву и окрестные грады и веси взрывают на раз-два-три.
        «Бабахало по два-три раза в неделю, то в Москве, то в области, то на южных окраинах, то в Сибири, то на Дальнем Востоке, в непредсказуемых местах и без всякой логики. Всего ужасней были традиционные внутренние репрессии в ответ на внешние атаки – словно паралитик не в силах был отогнать ос и лупил самого себя по тем местам, до которых мог дотянуться. Зрелище было не столько пугающее, сколько жалкое... Народным бунтом не пахло, хотя в иное время двух таких терактов с лихвой хватило бы для низвержения власти, – но Россия подтверждала еще одно страшное предположение, доказывая свою неодолимую природность: в иное время довольно было крошечного толчка, чтобы обрушить всю конструкцию, – теперь же все словно спали и конструкция медленно гнила, обваливаясь по частям. Если бы она сгорела в одночасье, что-то стальное в ней могло уцелеть, но в болоте перегнивает любое железо. Не было не только революции, но и сколько-нибудь заметного ропота; для ропота был не сезон, и никакие взрывы не могли ускорить время, как не может взрыв или пожар на волжском снегу ускорить приход весны...»
        Понятно, что такого рода рассуждения с каждым часом теряют свою актуальность. Когда это в результате терактов вспыхивал бунт против государства? Обыватели еще теснее сплачиваются вокруг госструктур, если обывателей принимаются взрывать. Поэтому эсхатологическая картина, нарисованная Быковым, как-то не убеждает. Не убеждает вся эта история с инопланетянином («эвакуатором»), спасающим поглянувшихся ему землян из земного ада, отволакивающих их на свою родную планету, – а там полный шандец, разор, гибель и пустота.
        Так сказать, родные земляне, родные россияне, никуда не улетайте, никуда не уезжайте, поскольку прибудем мы с вами на Альфа Козерога – и там начнутся взрывы и всевозможные нестроения. «С Колымы не убежишь!» – как шутит одна из героинь романа, или «А я с собой свой расейский бардак в походном уношу мешке»... Нет, господа хорошие, этот надрывный, истеричный вопль не убеждает. Хочется даже как-то по-рапповски, по-пролеткультовски прикрикнуть: «Быков написал сумбурную книжку растерянного интеллигента».
        Эсхатология его так же неубедительна, как и сексология: «Отелло задушил Дездемону не потому, что ревновал, а потому, что хотел задушить, вся полнота его страсти могла реализоваться только так и никак иначе, сильное физическое притяжение непременно вытаскивает из нас такое, в основе совершенно звериное, от чего в конце концов вся любовь сводится либо к диким, с рычанием, ссорам и дракам, либо к столь же диким соитиям и укусам».
        Ну что это за «Империя страсти», в самом-то деле: «Она меня за муки полюбила, а я ее за это покусал»? Какой-то, надобно признать, оригинальный опыт любви... с рычанием. Впрочем, это общее свойство современных российских интеллектуалов – комические рассуждения о сексе. Вычитал же я у питерского философа Александра Секацкого такое определение настоящего мужчины: «гремучая смесь острого ума и хорошей эрекции». То есть этот бык-производитель не только мыслит, он еще и гремит!
        Но это – побоку. На самом-то деле сексуальное или, скорее, любовное приоткрывает тайну «Эвакуатора», помогает понять, что роман про террор, захлестнувший Россию, от которого не скрыться даже на другой планете (следом прилетит), вовсе не про то написан. А про что?

А про что?



        «В конце концов, только так она и могла быть счастлива. Нелюбимый ребенок с коллекцией незаживших душевных язв, она резонировала только с катастрофой – и надо было случиться, чтобы разгар катастрофы совпал с первой и последней любовью, с месяцем бурного счастья, на фоне пышного увядания и вулканического жара! Голос совести подсказывал, что как раз теперь-то и надо всю себя отдавать семье, оберегать ребенка, утешать мужа, в одночасье лишившегося работы и совершенно потерявшегося... – но только истинные святые способны заботиться о ближних бездны мрачной на краю: люди с трещинкой, с резонатором, – спешат догулять закатные денечки, потому что втайне ждали этого часа всю жизнь, и тратить его на каких-то ближних преступно. На ближних мы достаточно пахали во времена относительного благополучия, когда подыхали со скуки, невыносимо томясь смутной внутренней тревогой; теперь стало ясно, чего мы тогда боялись, и уж теперь увольте – дайте нам вволю погулять на руинах, это наша естественная среда».
        Перед читателем встает, конечно, уж очень мрачный образ главной героини романа, Катьки, нарисованный уж очень любящей рукой. «Позвольте, – готов спросить потрясенный читатель, поправив пенсне, – это что же получается? Поскольку у этой прекрасной, смелой, доброй, любвеобильной Катьки было тяжелое детство, поскольку ее тупые одноклассницы в школе обижали, то теперь весь мир должен взорваться, чтобы Катька почувствовала себя счастливой?»
        Но, кажется, дело обстоит именно так. «Эвакуатор» не роман-предупреждение, не роман-катастрофа, а роман-мольба-о-катастрофе. Дескать, как бы хорошо всю семейную тоску, все запутанные отношения, профессиональные, социальные, личные разрешить одним таким вулканическим махом, мощным землетрясением. Как там у Федора Ивановича Тютчева?
        «...грустно тлится жизнь моя / И с каждым днем уходит дымом; / Так постепенно гасну я / В однообразье нестерпимом.../ О, небо, если бы хоть раз / Сей пламень развился по воле, / И, не томясь, не мучась доле, / Я просиял бы и погас!» Взорвать профессиональную и семейную рутину социальным катаклизмом хотели многие, но никто из хотящих этого не изображал дело так, что ему, мол, от этого взрыва – страшно.
        Помните удивительную новеллу Генриха Клейста «Землетрясение в Чили»? Двое любящих оказываются счастливы только в обстановке землетрясения, всеобщей гибели всерьез, а гибнут эти двое как раз тогда, когда жизнь налаживается. Ведь так именно и происходит в романе у Быкова: «эвакуатор», «инопланетянин» Игорь и «инфернальница» Катька счастливы в обстановке взрывов и распада всех общественных связей – распад их счастья происходит тогда, когда жизнь более-менее налаживается.

Нечестно



        Можно и так сказать: Быков боится революции, бунта, взрывов, как иная девственница боится соития. То есть, конечно, боится боли, грубости, неизбежного разочарования после всего... но в этой боязни такое желание неизведанного еще наслаждения. В конце концов Дмитрий Быков вырос в ожидании катастрофы, катастрофа вроде как и состоялась, но все ж таки какая-то не такая.
        «Матушка, матушка, что во поле пыльно?» – «А это, родная, тебя ... иметь ... едут, сейчас в горницу войдут. Что такое? Опять мимо проехали... Вот незадача...» Выходит, Быков лукавил, когда писал в одном из лучших своих стихов: «Ты сделал меня летописцем распада, / В такую эпоху меня запустив. / Пустынных осенних садов анфилада / Мне нравится больше других перспектив. // Мне нравится все, что идет не к расцвету, / А к гибели; все, что накроет волна. / И мне – второсортному, в общем, поэту – / Ты создал условия эти сполна...»?
        Да нет, поэт Дмитрий Быков – первостатейный, поэтому он не лукавит и в другой строфе этого же стихотворения: «Потом это все опадает лавиной, / Являются беженцы, гунны, войска, / И вой человечий, и рев буйволиный, – / Но эта эстетика мне не близка...» Конечно, не близка. Потому и описание катастрофы в «Эвакуаторе» – что в России, что на Альфа Козероге – скороговорочно и неубедительно, а вот сам распад, предкатастрофа и посткатастрофа выполнены с изумительной поэтической точностью.
        «Его дом стоял в зеленом когда-то, а теперь начисто выгоревшем районе, около разбомбленного парка с изуродованными и расщепленными старыми деревьями, похожими на тополя. Была весна, из красноватой почвы изо всех сил перла новая трава, от старых стволов стремительно отрастали побеги – гибкие, вьющиеся, ползучие...
        Парк стремительно заплетало вьюном, курчавыми, горизонтальными плетьми – вторым поколением местных деревьев. Пруд тоже зарос, и уткам, вернувшимся на него после зимовки, трудно было плавать среди сплошной речной травы... Во дворе, заваленном рухлядью и обломками, на асфальте еще видны были «классики» – точная копия земных».
        Описание настолько хорошо, что из квазиреалистического становится символическим. Читатель, добравшийся до этого места, вдруг начинает догадываться, что речь идет не о том, как инопланетянин спас земную девушку из земного ада, приволок на свою счастливую планету, а там тоже – полный абзац; и даже не о тайной мечте про катаклизм (всеочищение, мощную такую клизму, которая унесет всю рутинную грязь в тартарары) – нет, здесь какая-то иная история.
        Потому-то так органично выглядит последняя глава, в которой изумленный читатель узнает: все это героям, выясняющим отношения, примстилось, приигралось, примечталось. Никуда они не улетали, никакой Игорь не эвакуатор, инопланетянин, просто – выдумщик. Казалось бы, это обстоятельство должно разозлить читателя: «Извините! Что же я такое читал? Этот самый Игорь вместе с автором столько времени потратил, чтобы доказать мне и Катьке, что он – инопланетянин... И вдруг – ррраз, обратно на исходные позиции? Это – нечестно!»

А вот поди ж ты!



        А вот поди ж ты! Здесь-то и скрыт настоящий ключ к настоящей романной истории. Собственно, этот «ключ» очерчивается уже на Альфа Козерога, когда Игорь тихонько пересказывает Катьке впечатления своего счастливого «альфакозерожьего» детства:
        «Знаешь, что я больше всего любил? Вот когда с репетиции идешь ... осень, часов шесть... Светло еще. Допустим, сентябрь. И так таинственно... Таинственно, уже когда выходишь из пустой школы. Я очень любил оставаться после уроков. Такое все необязательное. У нас вообще был культ необязательного, я не скажу, что у всех, но как-то это входило в идеологию планеты. Делать без принуждения, помимо необходимости. Избытки, излишества, внеурочности... Мне нравилась пустая школа, в которой кончались занятия, нравилось репетировать в актовом зале, идти пустыми коридорами, потом медленно, никуда не спеша, с портфелем идти домой. Мне казалось, что все люди со мной в заговоре. Я шел мимо поликлиники, мимо рыбного магазина... навстречу все попадались тихие, таинственные прохожие, которые на меня смотрели с легким изумлением и скрытым одобрением: как это я, так явно принадлежащий к тайному обществу, не боюсь ходить тут в открытую? Но вы ведь тоже не боитесь, отвечал я им мысленно. Мы – да, но нас никто не видит, кроме тебя, а тебя всем видно. А кроме театрального, у нас еще был литературный кружок. Мы даже делали свою радиопередачу. Клуб умных детей. И по нему тоже было видно, что и такой клуб, и такие дети могут быть только в гибнущей стране. Столько приличных людей она просто не выдержит».
        Прошу прощения за длинную цитату, но она – наиважнейшая в тексте. Понятно, что речь идет не об «альфа-козерожьем» детстве, а о поздне-советском – таком ... припозднившемся шестидесятническом детстве. Собственно, о том же ощущении Быков написал в одном своем замечательном стихотворении, «Сумерки империи»: «Ненавидя подниматься затемно, / В душный класс по холоду скользя, / То любил я, что необязательно, / А не то, что можно и нельзя...// Я любил тогда театры-студии / С их пристрастьем к шпагам и плащам, / С ощущеньем подступа, прелюдии / К будущим неслыханным вещам; / Все тогда гляделось предварением, / Сдваивалось, пряталось, вилось, / Предосенним умиротворением / Старческим пронизано насквозь».
        Разумеется, эта ностальгия ошарашивает почти так же, как рассказ о том, что Катька (из-за своего несчастного детства) могла быть счастлива только в обстановке всепланетного, ну, в крайнем случае, общегородского бенца. Здесь заход немного с другой стороны: получается, если у Игоря было счастливое детство, так и у всех обитателей этого ныне исчезнувшего мира было счастье и довольство. Какой-то странный солипсизм, какая-то удивительная борьба за свободу и право быть вечным несовершеннолетним.
        Между тем здесь-то и обозначается тот самый «ключ», о котором я уже упоминал. Да, да, именно так – встречаются две планеты, два мира, если угодно, два мира – два детства: мир несчастного провинциального детства Катьки и мир счастливого московского интеллигентного отрочества, юности Игоря. То, что речь идет об адюльтере, – несущественно. Существенно то, что два этих человека вырастили свои миры, особенные, в которых им было хорошо.
        Ну вот и встретились. Результат этой встречи был всеобщий взрыв, всеобщая катастрофа. Оказывается, что миры, с тщанием выращенные одним и другим человеком, не притираются друг к другу: их встреча – катастрофа, взрыв, сравнимый с планетарной катастрофой. В мир одного нельзя, невозможно впустить другого (или другую), чтобы не разрушить, не взорвать его к распротакой матери.
        Перед читателем та же метафора взаимоотношений двух любящих (с рычанием и драками) людей, которую Быков в стихах изложил таким вот образом: «Сыплем снегом, ревем циклоном, дудим в дуду / От Чучмекистана до Индостана, / Тратим, тратим, все не потратим то, что в прошлом году / Было жизнью и вот чем стало. / И когда на невинных вас из промозглой тьмы / Прелью, гнилью, могилой веет, – / Не валите на осень: все это мы, мы, мы, / Больше так никто не умеет».

Хичкок и Лев Толстой

        Дмитрий Быков снабдил свой роман эпиграфом из «Ребекки« Дафны Дюморье, а мне-то вспомнилось другое произведение англичанки, тоже экранизированное Хичкоком,- «Птицы«. «Птицы» эти самые тоже ведь написаны и сняты немного не про то или даже совсем не про то, про что сняты. Это не про нашествие птиц на мирный городок Бодего Бей: это про то, что создание семьи вовсе не идиллично, оно – катастрофично и может сравниться разве что с ... нашествием птиц.
        Так ведь и Быков не про террорную волну пишет, а про то, что, когда встречаются, сталкиваются два человека со слишком сложными замкнутыми мирами, – результат может быть и будет вот тот самый. Быкова вовсе не волновала социальная или там политическая мысль; его волновала мысль – бытовая, человеческая, если угодно – семейная.
        В этом последнем случае куда уж денешься от Льва Толстого? Быков никуда и не девается: его Катька – героиня навыворот всех знаменитых романов Толстого. Катюша Маслова, которая никого не убила; Наташа Ростова, которая не уехала из горящей Москвы, а наоборот – вернулась в горящий город; и, разумеется, Анна Каренина со своим адюльтером, нелюбимым, скучным мужем и интересным любовником, только опять же эта Анна Каренина под поезд не прыгнула, она с него просто сошла.
        Толстовская матрица, встроенная в русскую литературу, парадоксальнейшим образом действует в «Эвакуаторе». Да – мечта о катастрофе, да – пламень развился по воле, и я просиял бы и погас; но ведь если внимательно прочесть «Войну и мир«, то с удивлением увидишь, что таковое (клейстовское, романтическое) ощущение было и у Льва Толстого. Все запутанные неразрешимые проблемы «мира» распутывались, решались у него «войной». Социальный катаклизм помогал в решении человеческих личных отношений.
        У Быкова желание то же, но с воплощением этого желания дело обстоит хуже. Ни хрена не распутывается с его «войной», с его «горящей Москвой» и толпами беженцев, но только запутывается еще больше. У него получается такая «Анти-война и анти-мир» с соответствующими анти-толстовскими анти-героями.

Метафоры



        В сущности, Дмитрий Быков выдувает огромный роман из нескольких метафор. Одна из них о всесилии времени: все эти взрывы в Москве и в России, а потом на другой планете Альфа Козерога – лента изменяющегося времени, которую запустили с огромной скоростью. Все изменения, гибели, исчезновения старого, устоявшегося были Быковым просто ускорены.
        Получилась романная вариация на тему «Сладкоголосой птицы юности« Теннесси Уильямса. Помните финальный монолог главного героя, сутенера и сифилитика (но таковым его сделала тяжелая капиталистическая действительность)? Парня сейчас уведут убивать, а он обращается к убийцам, дескать, убить-то вы меня убьете, но я хочу, чтобы каждый из вас почувствовал врага, которого он носит в самом себе: время.
        Вот этого врага Быков чувствует в себе куда как хорошо: все эти бегущие к космодромам толпы на взрывающейся планете бывшего счастья, где Игорю было так хорошо, такой драмкружок был, такое ЛИТО, такие друзья – словом, такое счастливое детство – все это фабулизированный вопль из замечательной «Баллады об Индире Ганди», мол, как же мне с друзьями тогда было счастливо в наши 14 лет! «Что нам Брежнев и что Индира!» Какая у нас была планета счастья – и вдруг все не на раз-два рухнуло, а сгнило,- может, лучше было бы, чтобы рухнуло на раз-два?
        Это – удивительная основа любого консерватизма, в том числе и советского – чувство. В далекие уже теперь годы «перестройки» в журнале «Век ХХ и мир» была напечатана очень хорошая статья Дениса Драгунского, обращенная к советским консерваторам под названием «А что вы, собственно, собираетесь консервировать?» Но ведь подобным же образом можно обратиться к любому консерватору. Он собирается «консервировать», «хранить» ощущение, то, что он помнит, было когда-то, и было хорошо. Потому и вспоминаются при чтении «Эвакуатора» всякие писатели южных штатов США вроде Теннесси Уильямса или Фланнери О' Коннор, что их тоже порою хотелось спросить: а что вы собираетесь консервировать? Плантаторское хозяйство? Рабство? Вроде и нет, вроде и нехорошо это ... «консервировать»... А вот что-то такое сохранить бы, что ушло, взорвалось...
        При том, что Дмитрий Быков превосходно понимает, что чувственная сторона консерватизма – обманна, лукава; что самое страшное для консерватора – обнаружить на своей «планете», в своем счастливом прошлом – чужака, другого, для которого это ведь тоже – его планета, его прошлое. Одна из лучших сцен в романе – встреча Катькой и Игорем на Альфа Козероге детской мучительницы Катьки, хамки и жлобихи Колпашевой, которую тоже «эвакуировали» с взрывающейся Земли на взорванную Альфа Козерога:
        «Добро пожаловать в рай! Тебя там встретит Колпашова. И кто, собственно, нам внушил, будто нам известны критерии отбора? Допустим, нам нечеловечески повезло и мы угодны Господу. Мы расставляем чемоданы земных впечатлений, раскладываем пачки любимых воспоминаний (отчего-то мне кажется, что этот призрачный багаж сразу же начинает просвечивать, истаивать, разлагаться под пальцами, стоит нам попасть туда, где и без того Есть Все), – и тут навстречу нам выходит некто смутно знакомый, некто, кого мы узнаем сразу даже после мучительных пертурбаций светлого часа: наш главный мучитель, который у каждого свой, исчадие ада, наш страшный антидвойник, антипод, знающий про нас все-все-все, потому что мы из вещества, а он из антивещества; так что же его тоже взяли? Ну конечно!»
        Вот это пострашнее взрывов и катаклизмов – напоминание о том, что другие тоже существуют. У тебя, мол, Игорь было очень хорошее и счастливое детство, а у Катьки в это же время был ад, а не детство ... на той же планете, в том же прошлом.
        Быков любит метафоры, из которых можно «выдуть» романы. «Инопланетянин» Игорь, «эвакуатор», спасатель человеков из земного ада – это ведь тоже метафора. Каждый человек со сколько-нибудь развитым внутренним миром – инопланетянин. Его мир, его планета не то чтобы совсем не стыкуются с окружающим миром, но так как-то не слишком стыкуются.
        Игорь – инопланетянин в том смысле, в каком Леопольд Блум у Джойса – Одиссей, а Стивен Дедал – Телемах. Метафорический инопланетянин. Вообще-то для этой метафоры есть медицинский термин: аутизм. Недаром двух наиважнейших, пусть и побочных, но символических героев своего романа Быков делает аутистами. Один – земной мальчик, который занят одним и тем же: каждый вечер в уже начинающей взрываться столице он знай себе танцует в своей комнате; другой, но другой – это вообще особь статья.

Особь статья



        Это – «эвакуатор» Лынгун из игры Игоря, из его дачного рассказа Катьке: а вот как все будет, когда мы улетим на другую планету. Гениальный эвакуатор, который в земных условиях «работает» под маской, в роли мальчика-дебила... То есть не то чтобы совсем под маской – он и в самом деле в земных условиях оказывается дебилом: гениальный физик, психолог, изобретатель, он не способен к языкам, да и вообще – некоммуникабелен.
        Словом, его выкидывают из автобуса пассажиры, которых он мог бы спасти. Здесь абсолютная, стопроцентная возгонка «инопланетности». Метафора просчитывается и прочитывется просто. Мы, поэты, аутисты, «инопланетяне», могли бы вас спасти, но вы же нас не слушаете? Мы же для вас – дебилы, что-то такое лопочущие, лепечущие совершенно для вас непонятное. До вас не дойдет, что этот лепет и есть инструкция к спасению.
        Уже одна выстроенность, выверенность этой метафоры свидетельствует о том, что сам-то Быков отлично сопрягается с окружающим его миром. Он очень хорошо может объяснить, что он, собственно, хочет сказать. Просто в романах он очень спешит. В стихах четкости помогают правила стихосложения, которые Быков соблюдает с неукоснительной точностью; роман же воспринимается им как лирическая отдушина – вали что хочешь.
        Парадоксальное, кстати говоря, явление. Точный и четкий поэт, стремящийся к ясности формулировок до такой степени, что некоторые стихи еще немного и превратятся в басни, в прозе – лиричен и разболтан, метафоричен и нервен. В романе есть еще одна метафора. Вот уж не знаю, сознательно ее придумал Быков или она получилась сама собой?
        Сосед по даче Игоря, дядя Коля, построил такой прибор в сортире: дерьмо уничтожается электрическим разрядом; но что-то он там не рассчитал и всякий раз как дядя Коля отправляется справлять свои естественные надобности, во всем поселке гаснет свет. Вот что-то подобное происходит с «Эвакуатором» и в «Эвакуаторе»: Дмитрий Быков захотел собрать все свои страхи и комплексы, все журналистские квикли-пикли, вывалить все это на читателя и пропустить ток романного фабульного напряжения.
        В результате погас свет. Пробки полетели. Выяснилось, что весь роман написан о том, как «встретились два одиночества, развели у дороги костер», после чего – сгорела Москва... Метафора-то у романа всего одна, всего одна несущая конструкция: повторюсь, поехали на дачу, стали выяснять запутанные личные отношения, с чем бы сравнить это «выяснение отношений»? С межпланетным путешествием! С полетом на другую планету и возвращением на Землю!


  следующая публикация  .  Дмитрий Быков  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service