Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

к списку персоналий досье напечатать
  следующая публикация  .  Александр Архангельский  .  предыдущая публикация  
Интервью с Александром Архангельским
Это критика

02.10.2008
Интервью:

Русский журнал, 18 июля 2003 г.
Досье: Александр Архангельский
        Михаил Эдельштейн: Александр Николаевич, в прошлом году РЖ опубликовал результаты опроса, в ходе которого литераторов просили назвать семь ведущих, по их мнению, критиков. И тогда Сергей Костырко написал: «Жалею, что не могу включить в список Александра Архангельского, одного из лучших критиков 90-х, как ушедшего ныне в журналистику». А вы, проработав пять лет в «Известиях», в настоящее время являясь заместителем главного редактора газеты, выпустив сборник политических статей, - вы сами сегодня ощущаете себя действующим критиком?
        Александр Архангельский: В свое время Владимир Путин пошутил, что нет бывших чекистов, есть действующий резерв. Так вот я в действующем литературном резерве. Литературной критикой я продолжаю заниматься, правда в газетном формате, потому что невозможно совмещать работу в газете и работу на журналы. Примерно раз в две недели я пишу портрет одного из активно действующих русских писателей и рецензию на какую-то новую книгу. К моему большому сожалению, чаще не получается просто физически. Была бы возможность - писал бы чаще.
        Конечно, эти тексты не оказывают того воздействия на литературный процесс, которое должна оказывать литературная критика, потому что влиять можно либо регулярно, либо никак. Но тем не менее я принимаю некоторое участие в создании своего рода «рамочного соглашения» о том, что мы считаем современной литературой, кого мы называем актуальными писателями, где проходит линия разрыва между читательским интересом, экспертной оценкой и устройством нашего книжного рынка.
        М.Э.: Когда вы говорите, что практически не влияете сейчас на литературный процесс, что вы имеете в виду? Газетный критик вообще не в силах на него воздействовать или же все дело в регулярности, а не в месте публикации?
        А.А.: Воздействие зависит а) от регулярности и б) от темперамента. Несомненно, Андрей Немзер влияет на литературный процесс, хотя бы тем, что профессиональная среда постоянно получает от него пищу для обсуждения.
        И это общий закон. Медийный мир устроен таким образом, что вы должны постоянно включать лампочку и приучать своего читателя, что у него при включении лампочки течет слюнка. Если лампочка то включается, то не включается, рано или поздно начинается сбой в рефлексе, слюнка перестает течь, и рефлекс распадается.
        М.Э.: На одном из круглых столов вы говорили: «Как критик, работающий в газете, где литература никогда не была и никогда не будет основным предметом разговора, я поставлен в жесткие рамки и длину своего поводка очень хорошо ощущаю». Скажите, а есть возможность в ежедневной газете чаще писать о литературе?
        А.А.: Российская ежедневная политическая газета - это либо 24 полосы, как в «Коммерсанте», либо 12-16 полос, как в «Известиях». Если у вас 12 полос, то вы будете писать о литературе один-два раза в неделю, потому что газета - это посредник между потребностями массового сознания и интересами разных сообществ, в том числе и культурного сообщества. Если массовое сознание ориентировано на кино, то вы вынуждены с этим считаться, и все крупные кинопремьеры вы можете освещать, а все интересные новые книги - нет.
        Но есть и другая тенденция. Когда я пришел в «Известия», газета выходила на 8 полосах пять раз в неделю одним выпуском. Сейчас она выходит шесть раз в неделю и на 12-16 полосах. И это только начало процесса, мы обречены наращивать объем, обречены двигаться в сторону газеты западного типа с ее несколькими тетрадками. Когда газета будет выходить на 24 полосах, там ежедневно будет уже не одна страница культуры, а две. Несомненно, чем тверже будет российский медиарынок, тем больше газеты будут писать про литературу - и не потому, что менеджеры этого вдруг захотят, а потому, что им придется заполнять объем.
        Другой вопрос, как добиться, чтобы литература заняла достойное место на культурных полосах газет. И тут одной менеджерской воли мало, нужно, чтобы литература для начала сама вернула себе ощущение собственной значимости. Мы можем сколько угодно говорить, что при советской власти происходила подмена тезиса, что литература выполняла не свойственные ей функции, воздействуя на жизнь в качестве политического инструмента или религиозного дискурса и т.д. и т.п. Но факт остается фактом: литература так или иначе влияла на жизненное пространство. Потом мы объяснили себе, что литература - это просто интеллектуальное развлечение, набор знаков, не имеющих объективного значения. Но раз так, то литература обречена проигрывать более качественным развлечениям, например, кино.
        Если мы найдем ответ на ключевой вопрос - почему наш современник, страшно занятый на работе, решающий миллион вопросов, которые ему прежде решать не приходилось, все-таки должен читать, как это связано с его жизнью, с его будущим, с будущим его детей - тогда мы сами не заметим, как литература раздвинет рамки, отведенные ей прессой, и вторгнется в медиапространство, независимо от того, какой объем ей будут выделять менеджеры. Беда в том, что сегодня мало кто занят поиском ответа на этот вопрос. Наоборот, все чаще люди вменяемые, образованные и, соответственно, понимающие, что они делают, говорят, что литература - это сфера, где допустимо все, потому что она ни на что не влияет.
        Объясню на конкретном примере - судьба романа Александра Проханова «Господин Гексоген». Людей, которые считают, что Проханов выражает некое очень важное общественное содержание и сообщает правду, я могу понять, пусть даже я считаю их позицию дуростью и невежеством. Но гораздо чаще литературные критики, например, Лев Данилкин, очень талантливый, умный и образованный человек, просто играют в эту игрушку, не понимая, что можно заиграться, и даже не подозревая об этом. Более того, они уверены, что заиграться нельзя, потому что литература для них, как для кучера Селифана, - это только буковки, из которых складываются слова. Так вот не только буковки. Литература содержит в себе нечто важное и выходящее за рамки собственно литературы. В глуповатой формуле Евтушенко «поэт в России больше, чем поэт» поэт ни при чем и Россия ни при чем. А в жизни - при чем. Культура вообще больше, чем культура. Если она равна самой себе, то она не нужна.
        Ребята, заиграться - можно. Потому что история не кончилась. Нас ждут очень серьезные испытания, от экономических кризисов до распада территорий и многофигурных локальных войн, нам угрожает более чем серьезный и более чем сильный враг. Назовите его исламским фундаментализмом, назовите его внеидеологическим террором, назовите его хоть горшком. Главное, что его невозможно технологически уничтожить, потому что его мир подобен Интернету, у него нет центра. Сладкая беспочвенная стабильность, внутри которой, как внутри кокона, было тепло и беззаботно всю вторую половину 90-х, неизбежно кончится. Мы либо заново научимся идти до конца, отстаивая свои идеи, принципы и ценности, либо сдадимся на милость более сильному победителю. Сильному - потому что убежденному. Либо ты убежденный, либо ты побежденный. Тот, кто тасует литературные знаки, как карты, внушая менее образованным, менее самостоятельным и менее дальнозорким современникам мысль о необязательности каких бы то ни было принципов, соучаствует в нашем будущем поражении.
        М.Э.: А почему упомянутый вами персонаж, «наш современник, страшно занятый на работе», должен читать книги? Какие аргументы можно привести, дабы ему это объяснить?
        А.А.: Объяснить ему, почему нужно читать современную литературу в том виде, в каком она существует, я не сумею. В будущем, я надеюсь, это будет сделать легче, потому что сейчас идет некий процесс накопления сил для предстоящего рывка. Хотя и сегодня, конечно, есть отдельные замечательные писатели. Но у каждого из них - своя личная стратегия; мощно воздействовать на окружающее пространство способен лишь процесс в целом, когда возникает очень важная иллюзия, будто без прочтения этой вот конкретной книжки ты что-то важное, что-то существенное упустишь. Как это было до начала 90-х, как это происходит сплошь и рядом на Западе. Ну, вот общеизвестный пример - Гюнтер Грасс с его последним пускай слабоватым, но энергичным и актуальным романом; 10 тысяч рецензий за год, полмиллиона продаж в первый сезон - это о чем-нибудь да говорит. Пустое развлечение можно выгодно продать, но обсуждать всерьез не заставишь ни за какие деньги, никаким пиаром.
        Повторяю, литература как развлечение сегодня проигрывает другим видам развлечений. Да, можно попытаться внушить - именно внушить, мы живем в медийном мире, и никуда от этого не деться - потенциальному читателю мысль, что литература - это лучший отдых, нежели кино, театр, ресторан или рок-фестиваль, хотя бы потому, что когда ты читаешь книгу, ничто вокруг не взрывается.
        Но намного важнее объяснить человеку, что книги способны поговорить с ним о том, о чем с ним не поговорит никто другой, способны помочь понять какие-то вещи, которые не открываются ни в карьере, ни в семье. Только книга может позволить человеку почувствовать скрытые от него бытийные уровни. И человеку нужно читать, потому что иначе он останется вне этого слоя и лишится колоссального пласта собственной жизни.
        М.Э.: Но для вас такая литература - это перспектива? Сейчас процесса, организованного подобным образом, вы не видите?
        А.А.: Я не вижу, чтоб литература как целое сама это осознавала. Есть отдельные писатели, которые это понимают и героически продолжают свою работу, на самом деле жертвенную, потому что только процесс, как мощная волна, может вынести писателя навстречу читателю. А если ты не играешь по правилам нынешней игры, то все равно останешься среди маргиналов, даже если твое самосознание вовсе не маргинальное.
        Я могу привести множество примеров, от Тимура Кибирова до Андрея Дмитриева, от Алексея Слаповского до Льва Рубинштейна, от Андрея Геласимова до Дмитрия Пригова в лучших вещах. Мы видим ряд самых разных писателей, разных по уровню, стилистически различных, у которых это понимание так или иначе присутствует. Но процесс как таковой этого не осознает - ни книжный рынок, ни издатели, ни писатели в массе своей.
        М.Э.: А два ваших амплуа - критик и публицист - как-то соприкасаются, влияют друг на друга?
        А.А.: Как две стороны одного «я», не более того. Каждый новый вид деятельности для человека, которому интересно жить, - а мне интересно жить - это еще одна возможность самореализации.
        М.Э.: С тех пор как вы стали активно действующим публицистом, ваш взгляд на литературу не изменился, не стал нацелен на поиск в литературе каких-то социальных, злободневных примет?
        А.А.: Нет, скорее наоборот. Я не обязан нервно реагировать на каждую актуальную новинку. И нахожу новые уровни актуальности - в том числе и в старых книжках. Я с большим удовольствием перечитал только что «Волшебную гору» Томаса Манна и должен сказать, что эта книга во мне самом объяснила мне больше, чем любая самая актуальная литература. Литература, слава богу, говорит не о политических контекстах, а о вещах более сложных и глубоких. Политика - вещь тоже очень важная, но все же более мелкая и преходящая. Всему есть свое место, для всего есть свой уровень. Ведь мое сознание вполне застойное, то есть иерархическое. Я по-прежнему наивно полагаю, что и ценности имеют свою иерархию, и виды деятельности имеют свою иерархию. Для меня нет выбора между одним и другим, это просто разные уровни, которые дополняют друг друга.
        М.Э.: Такой наивный «сослагательный» вопрос: представим себе роман, по идеологии сходный с прохановским, но реально наполненный энергетикой, роман, в котором на самом деле присутствует все то, что в «Господине Гексогене» находили Данилкин, Ольшанский и другие - как бы вы откликнулись на такое произведение?
        А.А.: Мне кажется, что энергетика в «Господине Гексогене» и так есть. Роман Проханова, конечно, содержательно пустой, но определенная энергия, как это часто бывает с графоманскими сочинениями, в нем присутствует. Другое дело, что Проханов просто очень плохо пишет. Если бы там были живая страсть и боль, а не только мстительная игра - я вас уверяю, этот роман был бы по-другому написан.
        Если у вас есть некий посыл, который вы пытаетесь облечь в случайную форму, то форма сопротивляется, мешает вам. Вы начинаете гнаться за формой, она ведет вас за собой, диктует некоторые перемены в содержании и в конце концов заставляет пересмотреть - сознательно, бессознательно, это не имеет никакого значения - тот содержательный посыл, который у вас был в начале. А какие имена исторических персонажей при этом возникают и в каком контексте, Ельцин там отрицательный, а Путин положительный, или наоборот - это совершенно неважно. Хрестоматийный пример здесь - Лев Толстой, который замышлял Кутузова скорее как отрицательного персонажа. Но содержание и форма вели его за собой, и в итоге мы имеем «Войну и мир». А у Проханова это конструкт, жесткий, заданный, пусть и не лишенный некоторой энергетики.
        М.Э.: Ваш переход в газету из толстых журналов - это была только внешняя необходимость или и внутренняя потребность тоже?
        А.А.: В 1998 году я вернулся из Женевы, у меня закончился контракт. И нужно было решать: либо пытаться устроиться на Западе, но уже с концами, либо оставаться здесь и зарабатывать деньги. Я остался здесь и зарабатываю деньги тем способом, который мне наименее противен. Кроме того, мне всегда хотелось воздействовать на окружающую жизнь в той мере, в какой я могу, теми средствами, которыми я располагаю. Газета, а сейчас и телевидение, дают мне такую возможность. И на самом деле эти медийные средства гораздо более эффективны в нашей стране, нежели собственно политические.
        М.Э.: На уже упомянутом круглом столе в «Дружбе народов» вы говорили, что толстые журналы в качестве поставщиков оперативных жанров умерли, а вот поэзия и проза как продукт более долговечный лучше выдерживают неторопливый цикл журнального производства. Такой подход противоречит традиционной точке зрения и практике большинства читателей журналов, которые читают в первую очередь или даже исключительно вторую их половину, критику и публицистику. Сегодня, по прошествии нескольких лет, вы продолжаете так считать?
        А.А.: Да, я и сейчас думаю так же. Мне по-прежнему кажется, что первая половина толстых журналов интереснее второй. Оперативный отклик на вышедшую книгу я прочту в газете и в Интернете. Глубокое размышление о том, как устроена система культуры, я получу из академических штудий, которые с большим удовольствием продолжаю читать, когда есть время. Зачем мне нужна запоздалая, длинная рецензия на книгу, которую я прочел сравнительно давно и контекст вокруг которой уже создан?
        С публицистикой та же история. Людей, которые реально воздействуют на сегодняшнюю жизнь, толстые журналы не признают. Они приглашают тех, кто пользовался влиянием на рубеже 80-90-х годов. Я не видел в «толстяках» ни одного интервью с мыслящими людьми из бизнеса: ни с Кахой Бендукидзе, ни с Сергеем Недорослевым, ни с Дмитрием Сухиненко, ни с Александром Мамутом, ни с Михаилом Ходорковским. Вот, например, Леонид Невзлин стал не так давно ректором РГГУ. Значит, у него были какие-то размышления на сей счет, своя точка зрения на образование, на культуру? Почему мы через толстые журналы об этом не узнавали? Это как раз могла бы быть функция толстых журналов - привлечь людей, принимающих активные решения, к размышлениям более глубоким и менее оперативным. Не привлекли. И здесь проиграли. И подобных возможностей было множество, но для этого надо было разворачиваться лицом к современности, чего «толстяки» так и не сделали.
        М.Э.: А с чем тогда связано предпочтение, которое читатели журналов отдают критике и публицистике перед прозой и поэзией?
        А.А.: Наверное, по-прежнему существуют мощные ожидания, не до конца растраченный интеллектуальный аванс. Тем, кто делает толстые журналы, не худо бы посмотреть, что в них можно изменить. Если есть отложенный спрос, то надо думать над тем, как резко осовременить все эти формы, как поменять авторскую номенклатуру, как привлечь серьезных людей, пускай противоречивых, пускай не всегда нам приятных, на эти страницы. В данном случае я говорю не столько даже о критике, сколько о публицистике - с критикой все немного по-другому.
        М.Э.: Вы неоднократно постулировали, что ваш взгляд на литературные и политические события - это взгляд человека религиозного. Сказывается ли такая позиция на вашем эстетическом подходе, на вкусовых предпочтениях?
        А.А.: До обсуждения идеологии я чаще всего не дохожу. Если книга написана плохо, то мне просто не хочется обсуждать ее содержание. Ведь в этом случае я говорю уже не о книге, а о бессмертной душе автора, но если мне писатель неинтересен, зачем я буду залезать в такие глубины? Другое дело, когда книга написана сильно, ярко, энергично, когда она в качестве эстетического факта признана мной и пропущена через себя. В этом случае я начинаю задавать вопросы следующего порядка, вопросы мировоззренческие.
        М.Э.: А на этом мировоззренческом уровне ваша религиозность как-то влияет на выбор авторов, которых вы как критик рекомендуете читателю? Были такие случаи?
        А.А.: Таких случаев не было, как-то обходилось. Я никогда не нападал на писателей по религиозным соображениям, так же, как, надеюсь, и не хвалил какие-то книги из-за их «правильного» содержания. Хотя недавно я прочитал книгу молодого писателя Вячеслава Дегтева. Если бы я писал о ней, то, наверное, попытался бы предостеречь читателя, потому что автор - очень способный человек, пропагандирующий страшноватую языческую идеологию, непосредственно связанную с национал-антихристианскими мотивами в современной культуре.
        М.Э.: Если суммировать ваши оценки конкретных писателей, то становится очевидно, что ваш «рекомендательный список» очень близок к «списку» Андрея Немзера. Это простое совпадение или же за этим стоит общность эстетических подходов?
        А.А.: Мне приятно это слышать, потому что Андрей - очень хороший читатель. На самом деле совпадение происходит не всегда, хотя многие имена в наших «списках» действительно пересекаются. Дело в том, что и Немзер и я пришли в критику из филологии. И каким бы каждый из нас ни был филологом, хорошим или плохим, но все-таки какое-то представление об истории русской литературы у нас есть. Я думаю, что этот филологический багаж и предопределяет близость критериев оценки.
        М.Э.: Один частный случай вашего совпадения с Немзером, правда, не в положительной оценке, а в отрицательной, - это роман Михаила Шишкина «Взятие Измаила», и даже не сам роман, а присуждение ему букеровской премии. В отзыве на это событие Архип Ангелевич писал: «Эмигрантское сознание, пронизывающее его объемистую прозу, - чуть закомплексованное, библиотечное, медлительное, многоязыкое, - видимо, оказалось по сердцу членам... жюри... Понять их можно; соответствующие настроения в интеллигентской среде вновь возникли - и не без основания. Нужно ли только сдаваться на милость исторического процесса?». Но, возможно, члены жюри полагали, что они награждают текст, а не отразившиеся в нем общественные настроения. Не подменяем ли мы при таком подходе историческим процессом процесс литературный?
        А.А.: Текст - это не рубашка, его нельзя отделить от настроения. Мне кажется, что текст - это и есть воплощенное настроение, в том числе и общественное.
        Что же касается Шишкина, то он писатель. Нравится он мне, не нравится, - он живой писатель. Он не просто конструирует свои книги из обломков чужих, у него есть тигель, в котором эти обломки переплавляются во что-то свое. Он - писатель. Хорошо. Договорились. Но вот мы проскочили эстетический уровень, дошли до разговора о вещах метафизических, начинаем обсуждать по существу. В книге пульсирует некоторая энергия, оформленная несравнимо более «эстетично», нежели у Проханова. Можно задавать вопросы следующего уровня. Что это за энергия, какова ее природа, как она воздействует на окружающий мир? Когда мы поддерживаем или не поддерживаем этот текст - что за этим решением стоит? Потому что одно дело, когда мы как читатели берем и читаем, и совсем другое, когда мы как члены жюри эту книгу рекомендуем.
        У меня нет вопросов к тому, что Шишкин попал в 2000 году в шестерку, он и должен был там оказаться по раскладу того года. Но когда «Взятие Измаила» объявляется победителем, то это сознательное политическое решение. Мы включаем прожектор, мы направляем его луч в эту точку и говорим: «Вот здесь центр, все остальное периферия». Мне кажется, это была ошибка.
        М.Э.: То есть вы считаете, что, награждая роман, рассказ, повесть, жюри рекомендует не только эстетическое качество текста, но и определенные настроения, рупором которых это произведение является?
        А.А.: Да, я считаю, что таким образом актуализируется его идеология.
        М.Э.: И последний, традиционный для нашей рубрики вопрос. С какой традицией в русской литературной критике вы ощущаете близость? С какой линией себя соотносите?
        А.А.: Едва ли я соотношу себя с какой-то традицией. Я очень люблю те небольшие критические фрагменты, которые остались от Пушкина. Мне нравится Аполлон Григорьев. Выдающимся литературным критиком я считаю князя Вяземского. Замечательным читателем был Ходасевич, наверное, лучшим русским читателем в 20 веке. Меньше других мне близок Белинский, у которого, на мой вкус, слишком много пафоса, слишком много желчи и слишком мало хладнокровия.
        P.S.
        Формально Александр Архангельский ушел в публицистику в конце 1990-х гг. Однако социальная заряженность его текстов всегда была настолько очевидна, что язык не поворачивается говорить о неожиданности этого перехода из «толстожурнальной» среды в газетную, от литературной критики - к политическим штудиям. Да и жалеть тут, пожалуй что, не о чем - хороший критик превратился в отличного публициста, и «Политкоррекция» - одна из самых интересных книг подобного рода, появившихся за последнее время.
        За несколько лет своей газетной работы Архангельский допустил, пожалуй, только один по-настоящему крупный политический и этический просчет - речь идет о серии его статей, посвященных событиям вокруг НТВ-ТВ-6-ТВС. Но эта история вообще развела многих, и самые разумные вещи почему-то приходилось слышать от людей малосимпатичных и внутренне далеких, а те, чьим мнением всегда интересовался и кому привык доверять, говорили бог весть что. Впрочем, среди этих последних Архангельский был далеко не из худших.
        Но мы сейчас не о публицистике, а о критике. Перейдя с журнальных страниц на газетные полосы, Архангельский не стал «бывшим пуделем» (шутка, нравящаяся мне больше той, путинской, которую приводит в интервью сам Архангельский, - как и вообще пудели не в пример симпатичнее чекистов). Собственно, он и начинал свою «известинскую» карьеру как ответственный за литературу - Константин Кедров (к слову, длительное пребывание этого персонажа в роли литобозревателя солидной общенациональной газеты - одна из самых ярких иллюстраций отношения медиаменеджеров 90-х к литературе и ее месту в прессе) к тому времени перешел в «Новые известия», и вакансия пустовала.
        Появление Архангельского в «Известиях» счастливо совпало с эпохальным переломом в сознании редакторов и владельцев крупнейших газет. Наличие в штате критика с именем стало почитаться престижным и само собой разумеющимся. В ответ критики тоже начали поворачиваться лицом к газете и ее читателю, поторапливая отстающих, - сам Архангельский года два назад даже написал на эту тему нечто вроде манифеста, где упрекал своих коллег в пренебрежении интересами потребителя искусства, занятии самообслуживанием, отсутствии самоощущения наемных работников и стремлении «удовлетворить свою склонность к словоговорению за счет подписчика».
        В связи с появлением новой для постсоветской литературной критики фигуры критика-газетчика возникла и проблема выработки нового языка, пригодного для разговора с читателем-неспециалистом. Надо было найти манеру, которая позволяла бы сохранять филологический уровень, не отпугивая того самого потенциального потребителя искусства. Этот процесс продолжается до сих пор, и разные критики дают разные ответы на поставленный вопрос, так что будущие историки литературы всласть полакомятся газетами рубежа тысячелетий.
        Но случай Архангельского особенно интересен тем, что последние годы он может определять политику газеты уже как один из ее руководителей - с 2001 года он занимает пост заместителя главного редактора «Известий». И хотя сам Архангельский неоднократно подчеркивал ограниченные возможности менеджеров по влиянию на структуру издания, подчеркивая ее зависимость от читательских потребностей, все же изменения в подходе «Известий» к литературе налицо.
        Самым ярким свидетельством этого стала, конечно, возникшая полгода назад авторская рубрика Архангельского, в которой читатель может познакомиться с портретами современных писателей и поэтов. Впервые литературный материал появляется в политической газете без всякой специальной привязки к тому или иному информационному поводу. Собственно, информационным поводом здесь становится сам факт существования писателя, его актуальность, его функционирование в литературном процессе.
        Интересно, что в материалах рубрики довольно быстро проявилась еще одна важная тенденция сегодняшней газетной критики - резкое повышение удельного веса в ней пиар-составляющей. И если открывающая цикл статья о Пригове достаточно близка к традиционному «анализу творческого пути», то заметку про Слаповского, например, хоть сейчас помещай на заднюю обложку любой книжки бывшего саратовца - рекламный текст да и только (и это не потому, что мне первый симпатичнее второго; люблю - точнее, не люблю - я обоих авторов одинаково, ну, или почти одинаково, так что сужу со всей доступной мне объективностью)...
        А теперь о том, что, собственно, и объединяет Архангельского-публициста и Архангельского-критика, о тех базовых принципах, которые различимы в его текстах практически всегда, о чем бы он ни писал. Позиция Архангельского - это позиция либерала-моралиста. Или моралиста-либерала - когда как (интересно, что крупнейшего своего потенциального соратника в современной литературе, Умберто Эко, Архангельский попросту не заметил, обругав автора откровенно моралистического «Маятника Фуко» «элитарным массовиком-затейником», а его сочинения - «прихотливым опытом изысканного напускания туману в колбочки сиюминутной бессмыслицы»). Две половинки этого определения иногда мирно сосуществуют, а иногда принимаются конфликтовать. Зачастую моралистическая составляющая берет верх, и тогда возникает необъяснимо серьезная интонация при разговоре о «Тату» или наезды на милейшую Масяню. Иногда бывает и того хуже: то выяснится, что должность генерального прокурора обязывает «блюсти супружескую верность», то про «За стеклом» такое будет наговорено, что за идеологов и впрямь не самого симпатичного проекта немедленно захочется доброе слово замолвить.
        И если уж заканчивать с политикой и публицистикой (собственный социальный темперамент тоже не спрячешь), то, мне кажется, проблема здесь в самих христианских либералах или, если угодно, либерал-консерваторах. Они должны осознать, что сражаться с террористами-фундаменталистами придется именно за этот мир, с его «Тату», «Застекольем», «Нашествием» и множеством прочей более или менее симпатичной (а порой так и вовсе отвратительной) ерунды. И рок-фестиваль навсегда стал более значимым информационным поводом, чем Туринская плащаница. И гей-парады год от года будут собирать все больше участников. И наркотики в обозримом будущем легализуют повсеместно, и в России в том числе, о проституции уж и не говорю. И выбирать - и, более того, любить - надо именно такую Европу, потому что другой у нас попросту нет.
        Но обратно к литературе. Позиция Архангельского-критика - позиция между. Между несомненным читательским чутьем и - не скажу неверным, но сомнительным в нюансах общетеоретическим посылом. Цель искусства видится Архангельскому в формировании определенных «культурных, цивилизационных установок» и «пропаганде ценностей, способных связать нашу культурную традицию с реалиями наступающей эпохи». Культура для него - «тигель, в котором переплавляются ключевые идеи, которые окрашивают настоящее и формируют будущее». Но если мы примем эти определения, то неизбежно придем к той же «духовке», от которой сам Архангельский и отталкивается. И вдобавок приведем пополнение в ряды младоэстетов, поклонников Проханова-Сорокина-Лимонова, потому что их позиция является в значительной степени результатом аллергии на формулу «Поэт в России больше, чем поэт» и на все ее модификации, как бы далеко от инварианта они ни отходили.
        Прошу понять меня правильно: литература, конечно, не просто буковки на бумаге, и культура всегда больше, чем культура. Вот только перевод этих безусловно верных идей в практическую плоскость, например, на язык литературных премий, эти самые идеи безнадежно профанирует и дискредитирует. Потому что в результате такой операции метафизика и политика каким-то загадочным образом оказываются синонимами.
        Нет уж, пусть выращиванием «новой русской идеологии» Александр Привалов с Андреем Колесниковым занимаются. Литература же, воля ваша, движется по другому маршруту - «отсюда и в вечность», как неуклюже перевели у нас некогда название знаменитого военного романа Джеймса Джонса (на самом деле «From here to eternity» - это, конечно, «Ныне и присно»). Она работает по-другому и влияет по-другому. Да, настоящее искусство тем и отличается от имитации, что делает человека и мир рельефнее. Но деталей этого процесса мы не знаем. Знаем только, что происходит это лишь тогда, когда художник не пытается сеять разумное, доброе, вечное. А как только литература начинает следовать каким-то установкам, пытается, сколь угодно опосредованным образом, что-то «формировать» и «пропагандировать» - она кончается именно как литература. О чем, собственно, сам Архангельский и говорит в интервью, сравнивая «Войну и мир» и прохановскую графоманию. Другое дело, что человек волен различать в искусстве эти самые «установки» и «ценности». Но это уже зависит от субъекта, а не от объекта.
        Грань между литературой как метафизическим свидетельством и литературой как объективацией общественных настроений, как видим, для самого критика оказывается не вполне четкой и вполне проницаемой. Соблазн же, который таит в себе прочтение художественного текста как социального, совершенно очевиден - такой подход позволяет уравнять мастеровитую поделку с подлинным шедевром, «Бригаду» с «Крестным отцом» и «Однажды в Америке», или всерьез рассуждать о «многослойном и трагическом балабановском «Брате»».
        Плоха ли историческая концепция, предложенная Михаилом Шишкиным во «Взятии Измаила»? Пожалуй что плоха, самое слабое место в романе, на мой вкус. Потому ли она плоха, что не соответствует нашим представлениям об исторической реальности или, скажем, эмиграцию оправдывает? Нет, конечно, она неудачна, поскольку не вписывается в романное целое эстетически и измельчает его содержательно. Мы-то думали, это о судьбе человека в мире, а это вдруг оказалось о российской истории. Подмена масштаба, вот в чем беда.
        То же и с Вячеславом Дегтевым. Плох-то он плох, да только не из-за языческого содержания, а по куда более уважительной причине - из-за элементарной патологической бездарности. Впрочем, об этом персонаже я только что писал, и повторяться ни к чему.
        Так что заиграться могут не только те «ребята», о которых говорит Архангельский. Заигрываются и их оппоненты, пытаясь выпрямить те пути, на которых литература взаимодействует с жизнью. Конечно, заигрыш заигрышу рознь, ну так и противники, объективно рассуждая, в слишком неравных интеллектуальных категориях, чтобы судить их по одним и тем же законам.


  следующая публикация  .  Александр Архангельский  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service