Досье

В историях с привидениями и двойниками иногда встречаются вещие цыганки, переодетые самими собой, т.е. сами себя за себя выдающие. Им приходится как бы отделиться от себя, чтобы сделать вид, что они — они. Нечто не совсем похожее случается в стихах Михаила Гронаса / далее

Занимаюсь в последнее время когнитивной поэтикой — это наука о том, что происходит в голове, когда мы читаем книгу или смотрим кино. И традиционной историей литературы. Вот опубликовал статью о том, кто был автором самой первой книги, или скорее брошюрки, ругательной такой, о Пушкине, — в Pushkin Review. Если я не ошибся, им оказался Булгарин / далее

У поэзии Михаила Гронаса есть по крайней мере одно совершенно новое свойство: странная опустошенность, где кротость настолько перекрывает отчаяние, что того словно и нет вовсе. Точнее, в самом отчаянии нет ни тени надрыва, оно тихо покоится на дне всех прочих ощущений. Такое «утопленное» отчаяние не заслоняет мир и ничего уже не отнимает. Герой этих стихов все отдает сам, без принуждения. Ему уже не нужно. / далее

Гронас посягает на самое святое, что у нас осталось, — на память. Именно поэтому он, повторяю, ни к кому не обращается. Потому что предложить такое может как минимум пророк. Или юродивый. Ни на того, ни на другого Гронас не тянет потому, хотя бы, что стихи пишет. Что вообще такое — стихи писать? Предположим, самовыражение. / далее

В феврале—марте прошлого, 2002 года по инициативе неутомимого Вячеслава Курицына в Интернете был проведен этакий социологический опрос: 100 литературных деятелей попросили назвать 10 лучших современных поэтов. Результат, опубликованный в «Русском журнале», был весьма любопытен. Конечно, судить по нему о состоянии поэзии нельзя, конечно, речь идет о мнениях литераторов приблизительно одного круга, ну и так далее, и так далее, но кое-какие выводы очевидны. / далее

В основе мировидения Гронаса — открытия поздних Ходасевича и Мандельштама: оптически у Гронаса сочетаются идущее от первого из них стоическое созерцание мирового безумия с идущим от второго лихорадочным заглядыванием за его изнанку. / далее

Однако у Гронаса безумие побеждается оптимистическим благонамеренным разумом поэта, гордыня смиряется оскромнением и космос восстанавливается посредством кенозиса. В этом своевременность и сила его стиха. / далее

Стих Гронаса окончательно свободен. Производимое им впечатление непреднамеренности должно было бы свидетельствовать (и отвлечённо – свидетельствует...) о виртуозности автора... но старые ценности поэтического цеха кажутся здесь абсурдно-лишними. / далее