|
Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен
Освобождённый Улисс: Современная русская поэзия за пределами России. – М.: Новое литературное обозрение, 2004.
|
Эта заметка является реакцией не только на выход антологии «Освобожденный Улисс», но и на рецензию на эту антологию в «Литературной газете». Дело в том, что задача рецензии – осведомлять читателя о новых книгах, и если рецензия нелогична или нечестна, то мы не можем доверять рецензенту в его рекомендациях. Факт выхода антологии русской зарубежной поэзии важен, и публикация недобросовестной рецензии вредит ей.
Мы начинаем читать рецензию и тут же натыкаемся на то, что автор сравнивает антологию, о которой он собирается писать, со сборником шуточных стихотворений Д. Самойлова «В кругу себя». Рецензент пишет: «рассказывают», что Самойловым написан такой неопубликованный сборник. Мне приятно сообщить рецензенту, что этот сборник опубликован, и один экземпляр стоит на моей книжной полке. Конечно, я могу относиться с естественным подозрением к рецензии, которая начинается с такой демонстрации филологического невежества.
Однако временно поверим, что в антологии Кузьмина автор рецензии разобрался добросовестно и не пишет снова о книге, о которой он знает лишь понаслышке. Главная тема рецензии такова. Автор утверждает, что русская эмигрантская поэзия может существовать лишь постольку, поскольку она основана на ностальгии по родине и желании участвовать в ее жизни: «Отношение диаспоры к метрополии, как правило, строится на естественном принципе: почтение и любовь эмигрантов к своей оставленной родине, сопереживание к ее судьбе, к ее людям». Как мы увидим, отношение русской эмигрантской поэзии к России традиционно более сложно и разнообразно.
Автор рецензии удивляется, почему сборник не удовлетворяет его критерию, и почему правительство Москвы частично финансировало его издание. Если мы говорим об эмигрантской русской поэзии, то ее самым важным и ярким проявлением является поэзия первой эмиграции. Среди этих поэтов мы не сможем вспомнить ни единого писавшего «с почтением и любовью», поскольку почти все они отдавали дань самой важной теме эмиграции – ненависти к Советскому Союзу. Однако даже если оставить в стороне политические симпатии, нужно помнить, что эмигрантская поэзия строится на столкновении поэта-эмигранта и его оставленной родины, которая уже не является его страной. Поэтому рецензент не приводит ни одного примера русского поэта-эмигранта с нужным ему отношением к родине, а почему-то ссылается на Кортасара и Борхеса, – понятно, что этот пример некорректен, поскольку литературные традиции разных культур различны.
Несмотря на то, что латиноамериканские писатели привлекаются для суждения о русской эмигрантской поэзии, рецензент упрекает составителей антологии в том, что они назвали антологию иностранным, а не русским именем. Итак, образ Улисса, так удививший рецензента. Ему не нравится, что Улисс стал аллегорией изгнанника. Разве все эмигранты живут в Греции или Италии? – вопрошает он. Однако любой русский интеллигент считает, что классическая культура – одна из основ русской литературы, и Пушкин или Мандельштам очень бы удивились, что образ из Гомера считается иностранным. Так что, возможно, не поэты-эмигранты отошли от культуры своей родины, а автор рецензии забыл, из чего состоит русская культура. Если Гомер ему чужд, то кто же ему кажется родным? В качестве «хорошей», русской альтернативы Улиссу он предлагает Садко – именно этого можно было ожидать от автора такой рецензии: давайте выберем любого литературного героя, связанного с изгнанием и с ностальгией. Хорошо, что не автор рецензии составляет антологии, поскольку образы должны выбираться тщательно, а Улисс и Садко имеют совсем разные ассоциации. Улисс важен и для русской, и для западноевропейской культуры, поэтому через этот образ мы осознаем, что поэты-эмигранты все еще находятся где-то, где есть родственная России культура, и диалог с ними возможен. Кроме того, как раз возможно то, чего боится автор рецензии: Улисс возвращается и снова занимает свое законное место. У Садко такого быть не может: он частный человек, а Улисс воплощает собой власть в своем княжестве. Название антологии говорит нам о том, что русский поэт, будучи за границей, может продолжать занимать свое законное место в русской поэтической иерархии.
Мерка, с которой рецензент подходит к поэтам, субъективна, что видно из замечательного комментария «приятно было встретить своих бывших однокурсников по литинституту». Автор рецензии пишет, что в антологию включены некоторые известные имена в русской эмигрантской поэзии; естественно, первым он упоминает Бродского. Между тем Бродский запомнился мне как автор строчки о Москве «Лучший вид на этот город, если сесть в бомбардировщик». Вряд ли мы можем посчитать эту строку примером почтительного и любящего (а на самом деле наивного и однообразного) описания родины, которое ожидает рецензент от эмигрантского поэта.
Первый поэт, которого цитирует автор рецензии, и практически единственный, которого он целенаправленно ругает за нелюбовь к России – Алексей Верницкий. Поэтому имеет смысл обсудить стихи этого поэта в контексте нашего понимания этой антологии. Рецензент процитировал следующий фрагмент из стихотворения «Империям»: «Вы слышите далекий тихий пшик – / Какой-то пшик на том конце Европы? / Россия – пшик!» По этому фрагменту невозможно понять смысл стихотворения в целом. Впрочем, рецензент не заметил, что в процитированных строках как раз есть то, что, как он считает, должно быть: любовь к родине и сопереживание к ее людям, ибо что может лучше выражать любовь и уважение, чем аллюзия к тексту классического поэта, которая предполагает, что читатели знают и помнят те же тексты? Любая аллюзия сама по себе показывает, что диалог возможен. Однако автор рецензии, как я сказала, невежествен, и аллюзии из Блока не заметил. К сожалению, старательно вырезав из стихотворения нужный ему фрагмент, рецензент исказил смысл стихотворения. Чтобы хотя бы частично понять, о чем идет речь в данном стихотворении, нужно прочесть последние две строки: «Она умеет быть или не быть, / Но полубыть она не может». Разве может непредубежденный читатель, прочитав эти строки, думать, что слова «Россия – пшик» является саркастически-радостными? Напротив, эти слова отсылают нас к русской истории и русскому характеру, которые могут быть великими или трагическими, но никак не банальными. Кроме того, это стихотворение сопоставляет Российскую империю с западными империями, и западные нации выступают в нем в той же роли, как в стихотворении Блока «Скифы»: они не понимают Россию, но в будущем им суждено заново оценить ее величие.
Отношение талантливого русского поэта в эмиграции к своей Родине, как мы обсуждаем в этой заметке, может быть только сложным и неоднообразным. Такое отношение у Верницкого легче, чем в обсуждавшемся выше, увидеть в следующем коротком стихотворении:
Европейцы – дети мои.
Мы вместе ушли из саванн,
Мы вместе достигли Евфрата.
Потом я остался на Волге,
А они почапали дальше.
И теперь ранним утром во вторник
На вокзале Кингс-Кросс я смотрю,
Как они вылезают из своих электричек,
Бегут к газетным киоскам,
Хотят знать про Израиль.
Очевидно, что в этом стихотворении поэт пытается описать свое сложное положение, которое включает и биографические, и культурные элементы. Герой понимает Россию как свою родину не статически, а динамически: с одной стороны, он считает себя всецело русским, но с другой стороны, в его сознании русский народ оказывается родственным другим народам. Жизнь героя в эмиграции (факт жизни в эмиграции выражается через название вокзала) становится единичным воплощением судьбы русского народа в целом. Что может быть более явным выражением любви и почтения к своей родине, чем это отождествление с родиной?
Рецензент упоминает эпиграф к вступлению к антологии из Колкера: «Я родиной моей не назову Россию... Язык мне отчий дом». И опять невежественный рецензент не заметил аллюзии к популярной среди первой эмиграции идее, самым известным (но не единственным) выражением которой являются строки Ходасевича: «Но: восемь томиков, не больше, – / и в них вся родина моя» (имеется в виду суворинское собрание сочинений Пушкина, которое Ходасевич увез с собой в Берлин). Итак, как раз очень удачно у современного поэта-эмигранта нашлась строка, выражающая самое традиционное настроение русской эмигрантской поэзии 20-го века.
Среди поэтов первой эмиграции отождествление родины с собранием сочинений Пушкина – это еще не самый радикальный способ выразить свое отношение к родине. У Георгия Иванова можно найти, например, такие строки: «Хорошо, что нет Царя. / Хорошо, что нет России. / Хорошо, что Бога нет.» Среди критиков-современников Иванова нашлись те, что обозвали его нигилистом и циником, однако теперь мы прекрасно понимаем, что эти и подобные им строки выражают лишь его горе и боль, вызываемые мыслями о России. Ведь в те же годы Иванов писал: «Россия счастие. Россия свет. / А, может быть, России вовсе нет. / И над Невой закат не догорал, / И Пушкин на снегу не умирал.» Я надеюсь, что традиция непонимания русской эмигрантской поэзии, начатая в первой половине двадцатого века, когда эта поэзия еще не была вполне понята, не продолжается в наши дни. Я надеюсь, что современный читатель антологии «Освобожденный Улисс» может оценить вклад русской эмигрантской поэзии в русскую литературу, и что мнение рецензента, напечатанное в «Литературной газете», останется лишь курьезом.
|
|
