|
«Я не могу жить без создания стихов»
Интервью с Анастасией Афанасьевой
|
Интервью:
Петр Дейнеченко
Книжное обозрение
2007, №17
|
|
|
Знакомьтесь — Анастасия Афанасьева, лауреат Русской премии этого года в номинации «Поэзия» за сборник «Голоса говорят». Новый, лучший, талантливейший поэт постсоветской эпохи и всего постсоветского русскоязычного пространства живет в Харькове и к своей внезапной славе относится с изрядной долей иронии. Публикуется в основном в Интернете. В 2003 году вошла в короткий список премии «Дебют».
Петр Дейнеченко: Поэт сегодня совершенно свободен. Он пишет, публикуется в основном в Интернете, его читает узкий круг то ли поклонников, то ли соратников (а еще и случайных читателей, которые в своих поэтических пристрастиях застряли на уровне седьмого класса средней школы). Поэт не может не писать, Аполлон все требует его к священной жертве… но, кажется, слова Пушкина: «Ты — царь, живи один», исполнились слишком буквально. Почему вы не можете не писать? Для кого ваш голос?
Анастасия Афанасьева: Только что из шкафа вылетела моль. У нее есть крылышки и какой-то орган, который отвечает за то, что она не может не есть свитер. С поэзией похожая ситуация: поэт — существо, устроенное особым образом. Как моль, которая не может не летать и не есть свитер, поэт — не может не писать. Как у моли есть крылышки для полета, так у поэта в голове есть какие-то, видимо, особенные нейронные связи, какой-то особый обмен веществ, который отвечает за появление стихов. Для кого летает моль и для кого она ест свитер? Я не думаю, что она задается этим вопросом. Я тоже не задаюсь. Я не отношусь к написанию стихов — особенно во время создания текста, — как к занятию для кого-то. Это глубоко личный процесс. Совершенно независимый, обособленный, самодостаточный. Если я не пишу, мне плохо: появляется раздражительность, ощущение пустоты. То, что когда-то начиналось как баловство, оказалось глубокой потребностью: я не могу жить без создания стихов.
Буковски в переписке рассказывал об игре «необитаемый остров». Он говорил, что писал бы стихи палкой на песке, в местах, где их никто никогда не прочитал бы и где не было бы никаких живых существ, кроме птичек. Сейчас я совершенно понимаю, что выводила бы тексты палкой на песке. Я убеждена в том, что настоящие стихи пишутся именно так: один на один с собой — и тем, кто все обо всех нас знает.
То есть, аудитория, те, для кого голос — это внешнее. Вот первая книга, «Бедные белые люди», говорят, разошлась. Она продавалась в России, я живу в Харькове, я не интересовалась ее коммерческой судьбой. Кто эти 500 человек, которые купили книгу? Понятия не имею.
Я нахожусь вдали от литературной жизни. Это не только географически вынужденный, но и во многом сознательный жест. Я люблю уединение, максимум двуединство. Тусовки, мероприятия нравятся мне только в том случае, если они происходят редко. Я сижу здесь, в своей квартире, на своих лавочках в центре города, на своем рабочем месте, а тексты отпущены от меня и живут своей жизнью. И мне кажется, что это очень правильно, так и должно быть.
П.Д.: И вдруг признание, премия, шум… Что начит быть услышанным? Что меняется? Каково быть лауреатом Русской премии?
А.А.: Внутреннее отношение к поэзии, к себе в ней не изменилось никак. В лонг-листе Русской премии были Сергей Тимофеев и Сергей Морейно. Они не прошли в шорт-лист. Я стала лауреатом. Однако я не считаю, что два этих замечательных поэта пишут тексты хуже, чем я. Но и себя я не считаю хуже этих двоих. Я говорила об этом со сцены Эрмитажа: весь лонг-лист, за исключением одного не знакомого мне имени, был очень силен. Морейно, Тимофеев, Абдуллаев, Лазуткин — это настоящие поэты, то, что они делают, - настоящая литература. Каждый обладает своей неповторимой, несравнимой поэтикой. Без каждого в теле литературы образовалось бы какое-то зияние, пустота.
Услышанность — понятие сложное. Быть услышанным в широком смысле означает, что тексты зачитаны до дыр, разобраны на цитаты, изменили жизнь поколений. В таком смысле у нас никто, пожалуй, не услышан, кроме громадного Бродского. Золотой и Серебряный век, которые входят в школьную программу, не в счет.
И признание тоже понятие сложное: кем признание и чего? Признание, как кто-то в прессе написал, «лучшим поэтом стран СНГ»? Я выше сказала, что не считаю себя лучшим поэтом, а считаю поэтом «одним из». Ну да, из лучших. Лучшие — это те, кто делает настоящую литературу. А не самые «крутые», или самые популярные, или самые техничные, или еще что-то. Лучших поэтов сейчас много. Это важно понимать, что такое «лучший». Поэзия не спорт. Там все ясно: лучший бегун, например, тот, кто быстрее всех добежал. В поэзии все сложнее.
А вот шум — понятие, которое точно отражает происходящее: шума много. Вокруг моего имени и моего лица. На улице меня вдруг узнают таксисты. Это для поэта очень необычно. Мне нравится: это забавная игра. Но знаете, пять минут пошумят — и забудут.
Для меня как для профессионала важно признание коллегами. Не всеми коллегами, сразу оговорюсь. Однако это признание пришло раньше Русской премии. Русская премия — это признание Чингизом Айтматовым и некоторыми членами жюри. Разумеется, мне это приятно и важно. Но и без этого я бы продолжала писать, шла бы своим собственным путем, писала бы свои тексты.
П.Д.:Поэзия всегда была неким средством развития языка, через поэтов язык ищет свои границы, границы возможного… Мы говорим иначе после Ломоносова, после Пушкина, после Блока, после Хлебникова… Каждый поэт вносит что-то — и навсегда. Где вы видите себя в этом потоке?
А.А.: Отвечать на этот вопрос — скорее задача критика или литературоведа. И более того, ответить на этот вопрос стопроцентно верно можно, только когда поэт находится в состоянии Хлебникова и Пушкина — то есть, в состоянии мертвом.
Например, три года назад я относила себя к контексту младшего поколения «Вавилона» — с некоторой все-таки натяжкой, поскольку с Маренниковой — Мосеевой, главными авторами поколения, у нас очень мало общего. Сейчас я ощущаю себя в контексте культуры вообще и — в контексте внелитературной действительности. Я — поэт, я все-таки «живу один». Но это — эфемерное одиночество: поэт обрастает многочисленными, иногда заметными, иногда нет, связями с литературой прошлого и настоящего, с культурой вообще, с внелитературной реальностью. Для меня огромное литературное значение имеют Мандельштам, Хармс, Бродский, Холин, Соснора, Анашевич, Гронас, Львовский — каждый из них оказал на меня какое-то влияние, но это поэты очень разные во всех смыслах, в одну линию их никак не выстроить и себя продолжателем кого-то из них назвать тоже никак не могу.
П.Д.: А что больше всего повлияло на ваше творчество? Можно было бы спросить традиционно: какие поэты, но мир многообразнее, стихи растут не только из стихов…
А.А.: Да что только не влияло: все — от прыгающей за окном белки, новых мобильных телефонов, любовных историй — до поэтов, которых я перечислила выше. Влияния постоянны: взаимодействие со средой происходит непрерывно. На каких-то совсем ранних этапах творчества — это именно влияние, сейчас — взаимодействие, которое предполагает сохранение независимости, собственного лица.
П.Д.: Как вы начали писать стихи?
А.А.: Начала в детстве. Любила делать для мамы всякие штуки: клеила цветную бумагу, что-то такое, и стихи там же писала. Было что-то про тигров: мама нашла дома года два назад бумажку. Тигра пришлют вам по адресу: улица 23 августа, что-то в этом роде. Это совсем детство — лет 7.
П.Д.: И как почувствовали себя поэтом?
А.А.: В какой-то момент пришло чувство ответственности за способность писать, за то самое особенное нейронное устройство, о котором я говорила выше. Я думаю, эта способность мне не принадлежит: ее дала мне природа или Бог — как кому больше нравится называть. Я не выбирала, кем быть. Я не имею права растранжирить то, что мне дано. Вот это и есть, по-моему, чувствовать себя поэтом: чувствовать ответственность.
П.Д.: Ваше лучшее стихотворение?
А.А.: На данный момент лучшим кажется вот это:
Когда под диафрагмой течет вода —
Кто диафрагма: рыба или беда?
Если она рыба или раба,
То это c ней как, навсегда?
Если вода выливается через рот,
Кто этот рот: рупор или молчун?
Если он рупор или топор,
То может ли сказать: «Не хочу»
Когда вода разольется до звездных высот,
Затопит соседку Машу и Вашингтон
Утонет ли тот, из-под сердца чьего потоп начало берет?
«Хых», — отвечает всезнающая сова и утекает вон.
П.Д.: Ваше любимое стихотворение?
А.А.: Их много очень. У каждого любимого поэта есть такое. У Львовского — «вода говорит: выпей меня до дна…», у Анашевича — любимые циклы «Она уснула, письма стали моими» и «Другая половина марта», у Ровинского тексты — «сердобольная бабка нашла в сугробе за гаражами…» и «зимние олимпийские игры…», у Гронаса — «ах ни ветхозаветно, ни новозаветно не прожить» и «Песня во рту, будь не песня, а горькая вода, желчь», у Дашевского — цикл «Имярек и Зарема» и текст «Близнецы», у Сосноры — большой цикл «Не жди». А есть еще поэты, которые когда-то были любимыми, а стали — пережитыми. И там были когда-то любимые стихи — что-то у Бродского, что-то у Мандельштама, что-то у Цветаевой, что-то у Хармса.
П.Д.: Все настоящие стихи — о любви и о смерти. Вы врач, более того — психиатр. Должно быть, у вас особый взгляд на человека?
А.А.: Не думаю. Я знаю чуть-чуть больше других об анатомических и физиологических сторонах жизни человека, а во всем остальном я теряюсь точно так же, как и все люди. Так что взгляд, вероятно, такой же: незнающий. Удивленный.
П.Д.: Зачем миру поэзия?
А.А.: Затем, чтобы дышать.
|
|
