|
Признак как призрак
Григорий Дашевский о «мире случайных примет» в поэзии Андрея Родионова
|
Григорий Дашевский
«Weekend», 26 сентября 2008 г.
№37 (83)
|
Досье: Андрей Родионов
|
|
Человек, пишущий стихи, обычно и сам поэтом не представляется, и чувствует себя неловко, если его так представляют другие. Это слово звучит слишком возвышенно, нелепо, архаично. Врачом, шофером, лейтенантом люди бывают совсем не в том смысле, в каком можно быть поэтом. Называя свои занятия, люди сообщают нам: вот каково мое место в мире. Назвав же себя поэтом, человек либо сообщит нам, что у него этого места нет, либо что он живет в исчезнувшем мире. Поэтом можно быть только по отношению к своим стихам, но не по отношению к миру.
Так мы давно уже привыкли считать, но Андрей Родионов в новой книге стихов «Люди безнадежно устаревших профессий» («Новое литературное обозрение», 2008) говорит о мире, в котором роль «поэта» уже не отличается от других ролей — не потому, что переменился поэт, а потому, что переменился мир. Мир его стихов — мир современной Москвы, в котором в любую минуту можно сгинуть, «за секунду жизнь искалечить». Мир, в котором эти гибели и калеченья погружены в стихию уменьшительной, ласковой нежности: «вот тихо меж нами летают добрейшие птицы/ как мертвые мягкие руки нам машут они,/ все-все нам прощают и — высшая нежность столицы — / нам ласково светят неяркие эти огни». Главное — это мир, у которого нет ничего внешнего, за рамки которого нельзя выйти ни вверх, ни вниз, ни вбок, ни в будущее, ни в прошлое — потому что он сам себе и рай, и ад, и все прочее.
И дело здесь не в универсальности мифологической Москвы, к которой нас приучили концептуалисты, а в той постоянной полуотрешенности по отношению и к чужой и к собственной жизни, с какой проживает свою жизнь здешний, «родионовский» человек — и какую прежде мы назвали бы привилегией или дефектом поэта. Рай, ад, былое детство, будущая смерть, рефлексия — не отдельные иные миры по отношению к текущей московской жизни, а пронизывающие ее тонкие внутренние поры, в которые ты ежеминутно проваливаешься. Именно эта измельченность и повсеместность иного слышна и в расшатанном ритме длинных строк, в который заранее включены все возможные сбои, паузы и отклонения и который поэтому неуязвим. Услышать и передать этот ритм способно лишь очень сильное сознание, точнее то его состояние, которое у Родионова названо «мой граничащий с безумием покой»,— но жить в этом ритме научились все жители метрополии.
В этом мире, в котором и о котором написаны стихи Родионова, все люди оказались и в том же состоянии, и в том же положении, что и поэт: у всех нет места в мире, названия всех занятий и ролей — не только «устаревших», но и самых современных вроде «менеджера» и самых вечных вроде «отверженного любовника» — звучат одинаково неловко или нелепо. Звание «поэт» снова становится в ряд других званий — не потому, что избавилось от своей неуместности и нелепости, а потому, что неуместны и нелепы стали все роли и звания. Всем людям стало так же не по себе в своих положениях и состояниях, как недавно было одному только поэту. Поэтому они и могут «поэзию, как предчувствие бед/ почувствовать в моих виршах» — то есть в стихах Родионова.
|
|
