Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

напечатать
  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  
Черная бабочка сновидений
Юрий Буйда. Прусская невеста

11.08.2008
Знамя
1999, №7
        Юрий Буйда. Прусская невеста. — М.: Новое литературное обозрение, 1998. — 320 с. (Библиотека журнала «Соло»).
        В издательской аннотации к этой книжке Юрий Буйда, дебютировавший в 1991 году, рекомендован читателю как рекордсмен, опубликовавшийся более 60 раз в лучших российских журналах. «В том числе и с романами» — сказано дальше. Романов, собственно, пока три (при этом «Дон Домино», попавший некогда в букеровский шорт-лист, с чего и началась относительная известность писателя, скорее повесть), но критика «эпохи Букера» именно на них и реагировала, причем скорее кисло, чем восторженно (вспомнить хотя бы немзеровскую рецензию на лучший роман Буйды «Ермо»). При этом за скобками всегда как бы стояло: «Зато рассказчик Буйда замечательный». Но рассказы у нас, однако, как-то не принято рецензировать, так что существенная часть написанного Юрием Буйдой, присутствуя в сознании, дожидалась для серьезного анализа особого случая. Который и был устроен совместными усилиями журнала «Соло» и издательства НЛО.
        «Прусская невеста» — не сборник, а книга рассказов (всё-таки не пойдем на поводу у аннотации, сообщающей нам, что ее «можно рассматривать как роман в новеллах» — нету здесь ни романного героя, ни романного сюжета, да и вообще сказать «роман» — вовсе не значит похвалить и возвести на более высокую ступеньку жанровой иерархии). Объединяет рассказы в книгу прежде всего место действия — городок в «нашей» Восточной Пруссии; затем герои, каждый из которых, побывав главным в своем, «титульном» рассказе, остается второстепенным в других; и, наконец, образ автора — или лучше сказать «воля», «произвол», «дух», «власть» автора? Словом, тот способ, которым автор осуществляет свое право собственности на мир, создаваемый в рассказах. Взятые мною в кавычки слова дают, мне кажется, некоторое представление о характере этого права — оно полное, безусловное и не без избыточности своеобразного самодурства, не без суетливого иногда гонора.
        Собранные под одной обложкой, рассказы, печатавшиеся небольшими порциями в разных местах в течение нескольких лет, производят на читателя совсем иное впечатление. Разумеется, первое, что приходит на ум — аналогии. Мне уже пришлось услышать от критиков и не-критиков: «Да это же Макондо!» «Сто лет одиночества», вернее, аналогия с этим романом Маркеса, лежит так близко, что вызывает немедленную досаду. Да, похоже — городок из детства, миф, сказка, чудеса, «фантастическая реальность», ирония. Только вот качество иронии другое, если вообще то, что у Буйды, можно назвать иронией. По-моему, даже «горькая ирония» прозвучит здесь мягко. Термина «тоска», к сожалению, нет среди эстетических категорий, и лучше, чем выдумывать ради одной рецензии поневоле невнятную дефиницию, сказать: глубокая метафизическая тоска (если не ужас) есть основной пафос рассказов Юрия Буйды. И юмор здесь не юмор (во всяком случае, не латинский humor — «жидкость», от которого и произошел через английское humour наш «юмор»). Ничего «увлажняющего» в нем нет — напротив, горло дерет от того смеха, которым приходится иногда смеяться, читая рассказы Буйды. Так что Знаменск (бывший Велау) — не Макондо. Гораздо грустнее...
        Автор обложил основной массив рассказов двумя лукавыми «вместо» — «вместо предисловия» и «вместо послесловия», где пытается объясниться с читателем. Эта «рамка» представляет собою рассказы, написанные в том же стилистическом ключе, что и вся книга, но в них «вживлены» — в первом случае не совсем органично, во втором вполне естественно — куски «прямой речи». Буйда говорит здесь о себе, о побудительных мотивах к творчеству, об атмосфере, из которой выросли рассказы «Прусской невесты». И хотя «буйда» — по авторитетному заявлению автора (все всплески его «блестящей эрудиции» нуждаются в проверке — замечание для будущих критиков и исследователей, которые не будут ограничены журнальной площадью) означает на одном из польских диалектов «рассказчик, сказочник, лжец, фантазер», его пояснения стоит прочитать внимательно. «Я родился в Калининградской области через девять лет после войны. С детства привык к тому, что улицы должны быть мощены булыжником или кирпичом и окаймлены тротуарами. <...> И я не знал иного способа постижения этого мира, кроме сочинения этого мира. <...> Десяти-двадцати-тридцатилетний слой русской жизни зыбился на семисотлетнем основании, о котором я ничего не знал. И ребенок начинал сочинять, собирая осколки той жизни, которые силой его воображения складывались в некую картину... Это было творение мифа. <...> Это была жизнь, которая одновременно была сновидением. Сновидения созданы из того же вещества, что и слова». Буйда вспоминает слова Генри Джеймса о том, как трудно написать роман об Америке, стране, где «нет древностей, нет тайны, ... да и вообще ничего нет... кроме ослепительного и такого заурядного сияния дня...», он признается в том, что чувствовал нечто подобное: «Тени и тайны принадлежали чужому миру, канувшему в небытие. Но странным образом эти тени и тайны — быть может, тень тени, намек на тайну — стали частью химии моей души». Дальше строится красивая схема: детскую раздвоенность сознания Буйда возводит — через сновидение-Слово, которые «национальности не имеют» — к Целому. «В ХХ веке люди вновь осознали как неизбежность устремления к Целому, так и то, что путь этот — путь трагический, путь через разлад, который, как ни парадоксально, является источником нашего стремления к Целому. Быть может, единственным источником». Красиво, но пустовато, и кажется наспех придуманным, чтобы связать расползающиеся концы созданного художественного мира. Да и не дело это для художника — толковать самого себя. Но из таких логизированных самообъяснений стороннему толкователю полезно вычленять некие слова, представляющие собой — помимо их функции в рациональном силлогизме — некие «ярлыки» (переходя на язык пользователей Windows), за которыми скрываются сгустки чисто чувственного смысла, иррациональная энергия. Таковы во всём, что Буйда говорит, пытаясь объясниться, конечно же, «сны», «сновидения», но и «разлад», «осколки», «тени», и мимолетно брошенные слова о том, что Пруссия — «страна ужаса», и цитата из Генри Джеймса о «заурядном сиянии дня», и цитата из стихотворения Готфрида Бенна «Целое», которая кончается, надо думать, именно образом этого самого Целого:

        Гологоловый гад в кровавой луже,
        И на реснице у него — слеза.


        «Щелкая мышкой» на этих «ярлыках», натыкаясь на них едва ли не в каждом рассказе, я построил некую схему — разумеется, небесспорную и небезупречную — художественного мира Буйды, понял, как мне кажется, кое-что о «происхождении мастера» и его недолгой пока эволюции. Рискну предложить ее читателю, ибо на подробный анализ (а Буйда мастер расточительный: над каждым его рассказом можно колдовать долго, вычитывая оттуда и «вчитывая» туда множество смыслов) места у меня нет.
        Итак.
        Что такое послевоенная Восточная Пруссия? От семисотлетней истории остались немые, почти ничего не говорящие пришельцам декорации — дома, церкви, кладбища. Сюда пришли собранные с бору по сосенке «беспричинные люди» со всего Союза, чтобы на развалинах чужой жизни начать свою новую почти что с нуля. Но с нуля не получилось — каждый принес оставленный дома мир с собой и совокупность этих миров по какому-то жуткому русскому закону оформилась в вечный платоновский город Градов, или, если хотите, в добычинский город N., или в замятинскую Лебедянь («Уездное»), или в горьковский городок Окуров — да мало ли кто еще цепенел от ужаса (или восторга, что тоже бывало), пытаясь понять феномен русского провинциального городка (вот еще почему не хочется соглашаться на аналогию с Макондо). Жизнь здесь мелка, пошла, во всех смысла бедна и худосочна, привычно жестока, время скачет от события к событию, между которыми тягостная, чудовищной продолжительности пустота. Народ здесь большей частью никакой, «нормальный» (мелкий, пошлый и жестокий на уровне заурядной нормы), и на его фоне «беспричинные люди» — пьяницы, бездельники, сумасшедшие, преступники — видятся чуть ли не романтическими героями. Всё как везде в России, только Пруссия — не Россия и бывший Велау не Арзамас. Декорации, созданные историей для другого (может быть, в самой основе и глубине точно такого же) спектакля, давят на родную, привычную драму. И уж точно должны они давить на сознание впечатлительного подростка, в этой драме живущего. Слишком нагляден, «весом, груб и зрим» намек на другую жизнь — мечтам о ней есть где поселиться. «Той девочки, разумеется, никогда не было. Это миф, один из мифов моего детства» — сказано в рассказе «Прусская невеста», он же «вместо предисловия». Та девочка рассыпалась облаком пыли, едва в ее гроб проник воздух реальности. Но «выпархивает из глазницы мотылек — черная бабочка сновидений».
        Рассказы Буйды, вошедшие в книгу, можно грубо разделить на три типа — «реалистические», «фантасмагорические» и некий гибрид тех и других. «Реалистические» попросту страшны и жестоки — здесь нарисованы жизнь и нравы городка, как они есть. Здесь человек либо жертва, либо то, о чем писал Готфрид Бенн: «Гологоловый гад в кровавой луже». Здесь царствует, если вспомнить Генри Джеймса, «заурядное сияние дня» — тусклый свет, рассеянный вечно идущим в новой Пруссии дождем. Иногда на реснице у «гологолового гада» действительно блестит «слеза» — но её, как мне кажется, рационалист-гуманист Буйда, безуспешно пытаясь полюбить и понять рисуемого им «гада», ему просто дарит. Думаю, что в реальности такие гады если и плачут, то не по гуманистическому сценарию.
        «Заурядное сияние дня» нормальному человеческому глазу выдержать почти невозможно. Тогда и выпархивает на помощь «черная бабочка сновидений», так и появляются рассказы-сны. И это отнюдь не «сны в летнюю ночь», хотя и в них нечто «сбывается» — недаром «бабочка сновидений» у Буйды «черная». Это сны-кошмары, в них идет всё та же привычная дневная жизнь, но гротескно сфокусированная ночной «оптикой». То есть гады еще гаже, у них налицо все положенные в сказке атрибуты бесов и демонов, и творят они свое бесовское дело, не маскируясь под «нормальных» людей. Единственное, почему эти подростковые ночные кошмары светлее привычного сна наяву — в них становится возможно воздаяние, возмездие. Подростку (подросток — это, я бы сказал, «статус» повествователя в рассказах Буйды) снится осуществление справедливости «здесь и сейчас», в пределах предложенных изобретательной судьбой готических декораций. Помогают ли здесь писателю «тени и тайны» чужой ушедшей жизни — не знаю. Разве что служат укоряющим контрастом «заурядному сиянию дня».
        С настойчивостью гипнотизера Буйда повторяет в разных вариациях магическую формулу «жизнь есть сон», но сама жизнь сопротивляется творческой магии, и «заклясть» иррациональную — и при этом совершенно обыденную — бездну, на краю которой оказался в конце ХХ века книжный гуманист просвещенческого толка, с помощью романтических средств не удается. Поэтому и веет от блестяще порой сделанных рассказов Буйды, где фантастическая справедливость стопроцентно торжествует, той метафизической тоской, тем ужасом, о которых я уже говорил. Беда еще в том, что Буйда — не холодный мастер, способный творить, не обращая внимания на бездну, разверзшуюся перед ним и даже бесстрастно используя ее черные энергии для собственных художнических надобностей. Он — русский художник с соответствующими требованиями к жизни, и не способен защититься от её наличного уродства никакими «уходами» в культуру, «библиотеку», мыслями о самоценности творчества и прочими вариантами «спасения», поиск которых активно идет в его эссеистике, мало кем внимательно прочитанной.
        «Прусская невеста» — очень грустная, больная, страшная и поэтому — очень живая книга.


  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service