Под знаком знаком одиночества и свободы
Интервью со Львом Лосевым

Интервью:
Ирина Чайковская
Чайка, 16 марта 2008 г.
Досье: Лев Лосев
        Ирина Чайковская: Лев Владимирович, вас причисляют к «петербургской» поэтической школе. Есть у вас учителя в поэзии?
        Лев Лосев: Я не уверен в том, что у писателей бывают учителя. У музыкантов, художников — да. А писатель впитывает умение из воздуха литературы, которой дышит. Если по стихам или прозе какого-то автора можно уверенно сказать: «Он ученик такого-то», — то автору этому грош цена. Ко все этим «школам» я тоже отношусь скептически. Их придумывают преподаватели литературы, вроде меня, для собственного удобства. Если считать, что поэзия «московской школы» эмоциональнее (Цветаева, Пастернак), а «петербургской школы» сдержаннее (Ахматова, Мандельштам), то, наверное, я петербуржец. Хотя мне кажется, что по поэтике мне ближе всего поэты-москвичи следующего за мной поколения — Сергей Гандлевский, Алексей Цветков (он, правда, родом из Днепропетровска, но все равно москвич), Лев Рубинштейн даже.
         И.Ч.: Ваше поколение как-то удивительно сплоченно занималось стихотворством, из него вышли Иосиф Бродский, Александр Кушнер, Евгений Рейн, Дмитрий Бобышев. Все они родились или с детства жили в Ленинграде. Можно сказать, что это «город поэтов» и что у него особая, способствующая рождению стихов аура?
         Л.Л.: Нет, я думаю, это ошибка. Никакого особенного поэтического расцвета не наблюдалось. То есть талантливых поэтов в моем поколении было много. Вы не назвали таких замечательных поэтов, как Сергей Кулле, Владимир Уфлянд, Михаил Еремин. А также Глеб Горбовский, Владимир Британишский. Но примерно то же наблюдается в каждом поколении. И географически — в Москве были прекрасные поэты, наши сверстники: Станислав Красовицкий, Генрих Сапгир.
         И.Ч.: Про Москву вы в своей автобиографической прозе написали, что она, да еще Пекин, вызывают у вас «унылые воспоминания». Не любите Москву?
         Л.Л.: Не люблю. Этот город непоправимо изуродовал еще Сталин, а за ним продолжали измываться над древней столицей все последующие правители. В последние годы с каким-то даже особым садизмом. Это же надо, не что-нибудь, а Манежную площадь уничтожить, запакостить гнусными поделками Церетели! Я могу себе представить по описаниям и по каким-то в детстве увиденным сохранившимся уголкам, что мог бы полюбить старую Москву, но нынешняя античеловечна, в ней человеку улицу перейти смертельно опасно. Бесчеловечной, а в последние годы и хамской московской архитектуре соответствует и особый московский дух делячества, беззастенчивого конформизма.
         И.Ч.: Вашим другом был Иосиф Бродский. Известно, что в конце 1950-х годов он посещал лекции на филологическом факультете ЛГУ. Вы там познакомились?
         Л.Л.: Насколько я знаю, нельзя сказать, что Бродский «посещал лекции на филологическом факультете». Он заходил туда, да и то, кажется, на лекции по философии, о чем вспоминает его приятель филолог Игорь Смирнов. Регулярных посещений не было. А познакомились мы в 1962 году. К тому времени я уже три года, как кончил университет.
         И.Ч.: Бродскому, с которым вы тесно общались и в Америке, посвящена ваша книга из серии ЖЗЛ. Вы написали его «литературную биографию», не углубляясь в перипетии судьбы и сложности человеческой личности. Придет ли черед биографии поэта в ее полном объеме?
         Л.Л.: Что значит «в полном объеме» — это со всеми слухами и сплетнями о личной жизни? Боюсь, что такой биографии черед придет. Найдется прохиндей, который такую «биографию» состряпает. На самом деле, биография поэта в полном объеме — это весь корпус его творчества. К нему можно только осторожно добавить некоторые историко-культурные комментарии, что я и попытался сделать.
         И.Ч.: Не все книги о жизни писателей написаны прохиндеями и набиты сплетнями. Только что прочитала давнюю великолепную книгу Аврама Ярмолинского о Тургеневе. Дмитрию Быкову в книге о Пастернаке тоже удалось избежать скандальности. Другое дело, что Бродский ушел не так давно, многие из его окружения живы. Скорее всего, именно это может остановить пишущих...
         Л.Л.: Самое трудное для ответственного биографа — это писать о любовной жизни своего героя. Дело не в том, что трудно остаться в рамках порядочности. Это как раз порядочному человеку нетрудно. Дело в труднодоступности биографического материала. Ведь тут нельзя полагаться только на личные дневники и письма твоего героя или только на мемуары его/ее возлюбленных. Для того, чтобы достичь хоть какого-то уровня объективности, нужно много точек зрения, очень глубокое знание биографического контекста. В случае Бродского, кроме той причины, которую вы назвали, проблема состоит в том, что никакие материалы не доступны. Его личные дневники и письма будут открыты для исследователей только через тридцать лет.
         И.Ч.: Бродский пишет, что начал писать стихи, прочитав сборник Баратынского. У вас, как мне кажется, тоже есть особое пристрастие к этому поэту. В стихотворении «Один день Льва Владимировича» встретила прямые отсылки к его «Пироскафу», трагически просветленному рассказу о жизненном плавании.
         Л.Л.: Конечно, я очень люблю Баратынского — великий поэт и человек необыкновенный, как заметил еще Пушкин. Но не могу сказать, что в моей жизни Баратынский сыграл такую же роль, как в жизни Бродского. Из русских поэтов девятнадцатого века мне всех интересней Фет.
         И.Ч.: Ваш отец Владимир Лифшиц был известным детским поэтом, до сих пор помню его прелестное стихотворение про «десяток поросяток». Вы тоже начинали с детских стихов, работали в журнале «Костер». Не отсюда ли идет ваша любовь к игре, перестановке звуков и слогов, каламбуру, к озорному и комическому?
         Л.Л.: Может быть. Я вообще считаю, что без игрового элемента поэзии нет. У отца было немало прелестных детских стихов, в том числе и то, что вы вспоминаете. У него было немало и хорошей взрослой лирики.
         И.Ч.: Прочла у вас:

            Радио: говорит радиостанция «Зоотечественники».

        Или еще:

            Тасс уполномочен заявить,
            Что Иерусалим освобожден.

        Не собираетесь издавать книгу «каламбурной», бурлескной поэзии?
         Л.Л.: Нет. Как я сказал, я считаю, что все это должно присутствовать в любых стихах, даже самых трагических.
         И.Ч.: Определенно нужна дерзость, чтобы закончить свои воспоминания описанием неприличных картинок или чтобы написать такие вот стихи:

            Вы русский? Нет, я вирус СПИДа,
            как чашка жизнь моя разбита,
            я пьянь на выходных ролях,
            я просто вырос в тех краях...

         И.Ч.: В некоторых ваших стихах присутствует странность, отклонение, несовпадение. Это случайно?
         Л.Л.: Не понимаю, что вы имеете в виду. Я-то ничего странного в них не вижу. Несовпадение чего с чем?
         И.Ч.: Ну хотя бы вопроса с ответом. Все же на вопрос «вы русский»? не все ответят: «Нет, я вирус СПИДа».
         Л.Л.: Мне понравилось созвучие: ВЫ РУСский — ВИРУС.
         И.Ч.: Поэтесса Валентина Синкевич считает, что ее стихотворные размеры пришли из американской поэзии. А в ваши стихи из Америки что-нибудь пришло?
         Л.Л.: Я думаю, что ничего такого технического, вроде размеров, из американской поэзии я не заимствовал. Да я и вообще очень плохо знаю современную американскую поэзию. За двумя-тремя исключениями до меня не доходит американская поэзия после тридцатых-сороковых годов прошлого века. Мне очень нравятся американские поэты первой половины прошлого века — Роберт Фрост, конечно, Эдгар Ли Мастерс и, особенно, Эдвин Арлингтон Робинсон. У Робинсона я даже однажды полуукрал одну строку, не скажу какую. Благодаря Фросту мы подружились с Бродским. Познакомились мы, как я сказал, в 1962 году и вскоре после этого в журнале «Нева» было опубликовано несколько стихотворений Фроста в моем переводе. Переводы были так себе, я не умею переводить стихи. Но Бродскому почему-то они понравились. Он всю жизнь вспоминал одну строчку оттуда: «Корова ценит изгородь совсем наоборот...». Общая любовь к американской поэзии того периода сразу нас сблизила. Вообще стихами американских и английских поэтов в антологиях Кашкина-Зенкевича и Гутнера (Мирского) многие в нашем кругу тогда увлекались. Теперь к этому прибавился большой личный опыт — более тридцати лет жизни в Америке. Ощущение личной свободы, личной автономии, которое дала мне Америка, несомненно отразилось в стихах.
         И.Ч.: Это наказанье или радость преподавать русский язык американским студентам, в чьих работах попадаются перлы типа: «Тургенев любит написать роман Отцы с Ребенками» (цитата из «Одного дня Льва Владимировича»)?
         Л.Л.: Я очень давно, с восьмидесятых годов не преподаю русский язык, только литературу. Преподавание литературы — это работа (в отличие от писания стихов). Конечно, бывает интересно, когда имеешь дело с интеллектуально чуткими молодыми людьми, а они бывают почти в каждом классе, иногда их несколько, они задают тон. Но бывает и скучновато, рутинно.
         И.Ч.: Наше время пока не родило достойной прозы. А что скажете о поэзии? Нужна она в век интернета, СПИДа и разгадки ДНК?
        Не считаете, что пришло время «последнего поэта»?
         Л.Л.: Насчет современной прозы ничего сказать не могу, я ее очень мало читаю. А поэзия, наверное, так же нужна или не нужна в наше время, как и во всякое другое. Вообще-то я бы сказал, что в Америке поэзия довольно популярна. Во-первых, колоссальное количество людей пишет стихи. Во-вторых, без конца устраиваются чтения, индивидуальные и коллективные, фестивали, турниры и прочие поэтические действа. Мне, как я уже сказал, эта поэзия чужда, но это, как говорится, моя проблема.
         И.Ч.: Что в памяти осталось от юности? От России? Только ли это:

            Там, в прошлом веке, ЛГУ,
            Киоск газетный на углу,
            Газета с хрюканьем хруща,
            Общага с запахом борща.

         Л.Л.: Я уже давно пишу книгу воспоминаний «Меандр», она и будет ответом на этот вопрос.
         И.Ч.: Что вы думаете о настоящем и будущем страны, где родились и прожили первые 39 лет?
         Л.Л.: Приходят на ум строки Блока: «И в желтых окнах засмеются, что этих нищих провели».
         И.Ч.: Не боитесь обвинения в высокомерии? Все же среди этих «нищих» есть и истинные поэты, и дети, и просто хорошие люди, которых жаль...
         Л.Л.: При чем тут высокомерие? Блок писал это с состраданием и я повторяю с тем же чувством.
         И.Ч.: Судя по всему, ваш дом — и по местоположению, и по ощущению — в Америке, в Нью-Хемпшире. Здесь вы чувствуете себя «у себя». Как это совпало? не поделитесь опытом?
         Л.Л.: Георгий Адамович назвал одну свою книгу «Одиночество и свобода». Такой выбор меня устраивает. Это я нашел в Америке.






Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service