Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

напечатать
  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  
Олег Зайончковский — бытописатель-сказочник
Интервью с Олегом Зайончковским

23.04.2008
Интервью:
Наталия Савоськина
        — Быт вашего городка — очень близко к глазам, настолько узнаваемый, что, кажется, потрогать можно. И герои все — будто с соседей списаны...
        — С натуры я не писал, уверяю вас. Мои истории — это «фикшн» в полном смысле слова. Какие-то наблюдения мимолетные, словечки — без этого текст не построишь, конечно. Вот как ворона строит гнездо — понадергает отовсюду, что в клюв попало. Но я повторяю: герои мои выдуманы почти все, а истории — чистая литература. Удивляюсь, что никто не замечает в «Сергееве» стеба. Ведь это пародийный текст.
        — Уж очень добрая и светлая по нынешним временам книжка получилась, а за стебом обычно прячутся, когда лицо боятся показать. Велик соблазн поставить знак равенства между автором и рассказчиком Сергеевым.
        — Люди добрыми почему получились? Ведь это мои персонажи, собственное мое порождение — как же их не любить? Это авторская любовь. Что касается Сергеева, то им я был, пока писал книжку. Я тогда сделался страшным патриотом своего городка и краеведом. Но это была мечта моя, а не моя жизнь. Вообще, если писать, что называется, собственной кровью, «живыми» эмоциями, хорошей литературы, на мой взгляд, не получится.
        — А ваша фамилия, восходящая к военному историку Петру Зайончковскому, — тоже литературная мистификация?
        — У нас с Петром Андреевичем общие предки. Вообще, насколько мне известно, большинство Зайончковских, живущих в России, — родственники в той или иной степени. Сделать акцент на моем стародворянском происхождении — это был издательский маркетинговый ход. Хотя я действительно горжусь своими благородными предками, сотни лет служившими России верой и правдой.
        — Вернемся к Сергееву — все ли его истории выдуманы? А Наташа, его школьная любовь, — разве не жена вам?
        — Это правда, свою Наташу я тоже встретил в школе и в ней — свою любовь и судьбу. «Заякорился» во всех отношениях. До этого семья моя часто переезжала — Куйбышев, Волгоград, Урал, Подмосковье... Я рос единственным и очень одиноким ребенком из-за этих переездов и своих частых болезней. В десятимесячном возрасте я умудрился нажить себе хроническую пневмонию со всякими осложнениями. К пятнадцати годам у меня было порядка сорока обострений, две клинические смерти и богатый больничный опыт. А социального опыта было мало. В первый класс ходил два-три месяца, во втором не учился. Со сверстниками не общался, друзей дворовых не было. То есть были, но... придуманные — наверное, они и были моими первыми персонажами. А реально было как: пошел во двор, получил по морде — чужой, болезненный. Читал зато много — как все болезненные дети.
        Наташа: «Он был другой, ни на кого не похожий. Я и в 13 лет видела, что он исключительно одаренный. Всю жизнь добиваюсь, чтобы он реализовался, чтобы все поняли, как он талантлив. Это было и остается сплошным насилием. Он настолько гармоничен внутри себя, что ему ничего не хочется никому доказывать».
        Да-да, пишу под ее давлением и главным образом для нее.
        — Говорите, что не вы пришли к литературе — она к вам...
        — Ну да. Сам не пойму, как это случилось... Жизнь моя не способствовала гуманитарным занятиям. Поскольку я рано обзавелся семьей, надо было зарабатывать. Вариант в те годы был один — идти на завод. Кстати, я сделался неплохим рабочим — даже висел на Доске почета. Пьянствовал с удовольствием. Заводские друзья до сих пор при встрече бросаются на грудь. Жил словно внутри какой-то пьесы, но играл с душой. Потом был мастером по электротехнике, ходил по вызовам, общался с людьми легко, но как бы из своей раковины.
        — А публичную роль писателя тяжело играть?
        — Поначалу, конечно, стресс. Нет у меня тяги к публичности. Впрочем, это дело привычки. Я и в цеху сначала засыпал от шума на каждом перекуре. Психика защищается, как в электронном блоке: перегрузка — и «запирается» человек.
        — И все-таки как вы с техники переключились на литературу? Что послужило толчком — какое-то событие, внутреннее потрясение...
        — Личные потрясения у меня случаются, конечно. Скажем, когда собака умерла, мне тяжело было. Но все потрясения, и горестные, и радостные, не мотивируют меня к творчеству, а скорее, наоборот, отвлекают. Толчок, как было сказано, я получил от жены своей. «Не хочу, — сказала она, — быть замужем за слесарем, хочу быть за писателем». А дальнейшая мотивация, она содержится уже в самом процессе. Если что-то делаешь, хочется делать хорошо. Вот и все.
        Она не то чтобы соавтор, но как строгая училка себя ведет, проверяет, сколько я наваял, вычитывает как редактор и филолог. А когда в итоге получилась книга, не я, а Наташа пошла с рукописью по издательствам.
        — Как вы относитесь к спорам о жанровом определении вашей книги?
        — Романом книга была названа после написания — это решение издателей. Вообще спор о судьбах романа отдает, с моей точки зрения, схоластикой и не очень меня занимает. Интереснее для меня другое: почему моя книжечка все-таки вызвала некоторый читательский (и критический) резонанс. Удивительно разные люди ее читают. Подсознательно я писал то, что хотел бы прочитать, но найти не мог, — и, как оказалось, не я один.
        — Некоторые называют вашу прозу «бытописательством», «рабоче-крестьянским Довлатовым», «Шукшин минус трагизм», а для вас вообще важна литературная традиция?
        — Странные определения. Что касается традиции, то, по здравому размышлению, должна быть, конечно, традиция... но я ее не ощущаю. Возможно, звучит некорректно, но это так. Хотя читал я довольно много нашей и мировой литературы, классической и современной, но восприятие у меня своеобразное. То ли настой образуется в сознании, то ли вытяжка... По звучанию мой текст кажется близким классической русской традиции — может быть, просто оттого, что она наиболее органична самому русскому языку, как я его чувствую. Вот я с тещей ругаюсь — она макароны неправильно варит, она их ломает. Так же ломает (а не «уваривает») фразу стиль, сформированный на переводной литературе. Это идет не от ощущения традиции, а от чувства органики. На самом деле я не продолжаю кого-то и не отталкиваюсь, у меня ощущение, что моя литература начинается с меня.
        — У вас в книге все маленькие люди счастливы: и побитый Степанов, и пьяный Савельев, и больной дед, и многодетный доктор, и отец Михаил, и незамеченный художник Уткин.
        — Хотелось сделать их счастливыми, потому что я писал сказку, а сказка должна быть доброй.
        — Страшные события, после которых кажется, что мир уже не останется прежним: 11 сентября и Беслан, война в Чечне и теракты в метро, унизительные законы и перекрывшие шоссе пенсионеры. Как вы на них реагируете? Для вас существуют проблемные темы?
        — Да, существуют, но таких, чтобы разрывали меня изнутри, нет. Все-таки миром движут силы, о которых говорил Лев Гумилев. Имморальные. Естественные. Это больше, чем силы идеологические или религиозные. Масштаб иной, как при движении тектонических плит. Вообще я не склонен к острым сиюминутным переживаниям. Даже собственные свои трагедии я не умею переживать в режиме реального времени. Что поделаешь — созерцатель. Мне кажется, что я настроен на более тонкий прием. Помните, как у Розанова: писатель — это когда в душе постоянно что-то течет. Как река, и ты из нее черпаешь... или не черпаешь, а просто сидишь на берегу.
        — Зачем тогда выдвигаться на «Букер» и отслеживать литературный процесс?
        — «Букер» был для меня чем-то вроде экзамена на профпригодность. Он позволил мне убедиться, что я занимаюсь своим делом. А отслеживать литературный процесс мне теперь необходимо хотя бы из уважения к коллегам. Хотя до некоторой степени наша сегодняшняя литературная ситуация напоминает мне образ из моей книжки: есть там у меня котельная, которая отапливает саму себя. Постмодернистская такая ситуация. Что ж, литературная жизнь, даже если эта жизнь замкнута внутри сообщества, необходима. Нужно сохранить «лежачий» завод — хотя бы как производственную структуру. Минутся застойные времена, и структура эта понадобится следующим поколениям.
        — Что же делать: насильно окультуривать власть или ждать, пока их дети вернутся на родину из закрытых лондонских школ и станут нашей новой интеллектуальной элитой?
        — Хотел бы я видеть эту силу, которая сможет окультурить нашу власть. Остается только ждать.


  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service