Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

напечатать
  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  
Блики и контур
Об Илье Бокштейне

21.04.2008
        Илья Бокштейн: вне своих стихов немыслим.
        Странное дело — самые разные люди, литераторы и не-, расписывались в лучших чувствах к этому птицечеловеку, но более или менее толкового «вникания» в его поэзию ни-ни, слишком закоулист, можно сорваться, попасть впросак.
        Бокштейн живёт в Израиле, в Яффо. Удивительно, что не на горе Тавор. Попытаюсь «подать» поэта.
        Как уже говорилось, Бокштейн неотделим от исписанных своей рукой (квадратный почерк) тетрадей. Его поэтика — модель сознания, совершенно адекватная носителю, симулировать чужой мир, чужие переживания и пр. Бокштейн не в состоянии. Категория объективного не столь отсутствует, сколь сродни чему-то монстроподобному. Да и вообще, мимикрия — не его дело. Натура исключительно созерцательная, честно отстёгнутая от окружающего, Бокштейн местами гипериррационален; находясь не в ладах с силами бокштейновых земель почти невозможно оценить их дары по достоинству:

        Леденеющий танец вошёл
        Со свечой мне ладонь протянул,
        Я оглянулся —
        Наступающий сумрак
        Просунул в окно мне тень ветки,
        Догорающий вечер
        Мне на волосы отблеск кладёт горячо —

разве это сильно? Нет. И не эффектно. Не сверхново. Но — завораживающе. И, главное, из чего сделано — обычный, очередной вечер!
        Несколько неконкретных пояснений. Всё что было сказано мною об этом, возможно, самом крупном из осевших в здешней пыли самородке можно было бы считать не правильным, оспаривать, когда б не та неповторимая деталь, а именно — уверенность в экзистенциальной необходимости чистосердечного заполнения любой паузы, — Бокштейн как никто носит своё всегда при себе — вариант наволочки. Крайне редко зачёркивает и постоянно в процессе. Принципиальным приятием пути вдохновения — в начале было слово, но слово надо слышать — приятием и приниманием любого шумового поля, достигшего улитки слуха, за чистоган находок, объясняется всё то, что кажется срывом, неровностями.
        Это так — потому что так должно быть.
        Одно из наиболее заметных стихотворений из книги «Блики волны» публиковалось как минимум трижды (с незначительными разночтениями) — это «Художник»:

        Знает ли птица, что птица она
        Знает ли ветер, что ветром летает... —

многим давно известные строки, не буду приводить целиком эти стихи-признание, признание с трагедийным, по большому счёту, не долженствующим быть, неприемлемым лейтмотивом. Здесь нет неразделённой любви, как склонны почему-то полагать некоторые, здесь страшней — драма художника в том, что любовь им не испытана:

        Быть я любимым хотел, но стихи
        Вместо меня от любви клокотали,
        Жизни не зная, слово терзали,
        Между решётками строк трепетали
        Всплески полосками — нежность сплели
        Нервы тропинками снежной зари... —

безукоризненная звукопись. Этот живой ручей нежнеющих оттенков, образующий трепещущий узор, доносит тонкую боль. Надо ли разъяснять?..
        Намёк, обертон, многообразие ассоциативных решений, черпаемых прям из рукава, и безусловная преданность Культуре с одной стороны, а с другой — необъяснимое доверие всему тому, что во время «сеанса» наговаривается, выплёскивается на бумагу, — всё это в целом свойственно яркой и богатой непредсказуемыми капризами манере: тут возвышенное может соседствовать с беспомощным, самобытное — с чуть ли не нелепым.

        Пробей, тоска, камней предел
        В пещерах тел
        Зачем рассудок дал мне Бог?
        Простором ночи стать хотел
        Вдыхая пыль ночных дорог
        Иэ пыли сотканный цветок —

зачерпнул пригоршню — грязный песок и золотая слюда — всё в одной обойме. Чудная смесь с серятинкой — существенный наклон в характере почерка, черта подлинника — едва уловимые стёртые тени прекрасного становятся чёткой реальностью на фоне косного, напирающего своей необъятной слоновостью.
        Что удивляет всего более в книге «Блики волны», так это прямота прозрений. Иные «тексты» воспринимаются как главы нескончаемого трактата. В своих «онтологических медитациях» (Фрагменты о метафизике и др.) Бокштейн загадочен и силён:

        Когда возник человек?
        Человек возник тогда,
        Когда обезьяна слезла с дерева
        И обратилась к Богу.
        Когда появился Бог?
        — Разумеется, тогда же.
        — Выходит, обезьяна обратилась
        К самой себе.
        — Совершенно верно.
        Однако лицо её обращения
        Было отделено от первого
        Могильной тишиной.

        Процитированное — лишь один из возможных примеров, IV глава книги пестрит ими.
        В связи с этим остаётся только отметить подчёркнуто телеологический ракурс умозрения поэта, что несомненно является грунтовой основой к портрету макротекста по имени Илья Бокштейн.
        Прежде чем привести достаточно большой отрывок из «Фантазии на авторские темы» (Блики волны, с. 117—119) — несколько слов. По адресу этой поэтики мне приходилось слышать упрёки в символизме, а то и наблюдать глупые попытки выуживания в его стихах мандельштамовских интонаций и ходов. Ну, если искать, то найдёшь всё, что вздумается.
        Но в случае Бокштейна по другой, правда, причине — по причине симфоничности его поэзии, он не скупясь пользуется накопленным словесностью сырьём. Вот это и лежит на поверхности, — слишком бросаются в глаза элементы будетлянской концепции и дадаизма, которые служат своего рода индикатором, и дают повод нехитрому читателю догадаться: ага, в этом сплаве присутствуют и иные металлы. Но повод оказывается исчерпанным, когда всматриваешься в «течение» текста: некая статичность, достигнутая, зафиксированная, эмоционально стабильная картина резко нарушается, деформируется ворвавшимся — гротеск беспамятства, что ближе к абсурдистскому полюсу видения. Вообще говоря, искать кого поэт тебе напоминает — занятие некорректное по отношению к поэту. Честнее сразу сказать — ничего своего этот поэт не создаёт. Но если обвинение именно таково, тогда вчитайтесь:

        (...)
        Леденеющий танец вошёл
        Со свечёй мне ладонь протянул
        Я оглянулся —
        Наступающий сумрак
        Просунул в окно мне тень ветки,
        Догорающий вечер
        Мне на волосы отблеск кладёт горячо,
        Я наклонился —
        На столе обнажила плечо
        Статуэтка на солнце,
        Статуэтку накрыл удивленьем, а в ней
        Зеленее камней засветились
        Её лисьи глаза —
        В камне скрытых морей
        Над морями огромным цветком раскалились...
        Плечи белеющих птиц
        листьями речи лились...
        В тревоге язык не продумать —
        Трудно созвучье тоски
        В словах — равнодушные трюмы
        Все чувства у них номерки,
        Чудовищных вымыслов числа,
        Нелепой игривости грёз,
        А вместо безмерности мысли
        Одних ожиданий вопрос.
        Хочу разорвать всю душу
        В миг ожить, в миг умереть
        Иль выдумать казнь мне похуже
        Чтоб жизни не смог я стерпеть?..
        Но это мираж, наважденье
        А смерти ладонь глубока
        Язык проглотив исступленье
        Повисло на строчке стиха,
        Пространство меня обнажает
        В прострацию вводит восход
        Не солнца, чего, я не знаю —
        Секрет океаном растёт,
        Претит описание жизни —
        Холодного ветра пятно
        В плаще словотворческой мысли
        Что высится храма окном..,
        И всё, что любовью хранимо
        На тайном холсте заволнит
        Плывут мне навстречу — незримы —
        Предчувствия знаков одних —

        «Дети часто спотыкаются; они же превосходно танцуют», — обмолвился однажды неподражаемый Терентьев. Во избежание недоразумений: в приведённом отрывке мне пришлось воспользоваться пунктуационной техникой подсказки читателю, надеюсь, автор простит мне это своеволие, ущерба от него нет. А длинный искус заменить один эпитет я преоборол.
        Но вот пчёлка залетела.
        Симфонизм. Всёчество. Постмодернизм. В сущности синонимы.
        Апологеты эстетики сочувствия найдут что сказать-возразить в защиту банального. И впрямь, дурной бесконечности синтетизм (Драгомощенко, скажем) подчас оставляет ощущение оскоминного суесловия, хочется опять-таки чего-то знакомого (припев потребителя), близкого, «по-человечески» тёплого (из той же серии), и вообще — нет ничего банальнее боязни банального (представляю себе реакцию Набокова на этот трюизм), поэтому, дескать, банальное ныне звучит как некий вызов, смелая поза и т.п. Можно много чего наговорить. Тем не менее, иначе чем сбоем во вкусе не объяснить то и дело попадающиеся лужицы штампованной, таки банальной, а местами и инфантильной, «знакомой» архаичной тропики. Приведу поначалу замечательное стихотворение «Памяти Низами»:

        Ночью бархатной, чёрной, как челюсти Рока
        Вдохновенную душу святого пророка
        Бык небесный жемчужину неба ночного
        Вынимал из ноздри у земного.
        И потухла земля
        Будто чёрное небо разуто,
        Будто чёрное поле теперь бесприютно,
        И на ней я бесплодно тоскую,
        И стада там пасутся вслепую.

        Хорошая вещь, бесспорно. И выведена она той же рукой, напета той же душой, что и предлагаемый набор: крик пропасти, в обрыве вниманья, или — страданий неосознанных соборы; если «млечный шлейф» хоть и не первой свежести, но прочно законсервирован традицией и тем самым может служить своего рода «отсылом», то «тишина размышлений» — ученичество (при этом «вошла тишина размышлений» — вполне трогательно, но я больше о тенденции), а высказывание «молит время о мученьях выдать слово» пусть комментирует какая-нибудь солженицына. И самое досадное — здесь ни тени иронии, всё на редкость серьёзно. Однако, это тот же Бокштейн! Когда на него сыпется, он не перебирает, он весь такой — переполненный своим миром, подчинённый гармонии этого мира, в котором дивные находки уживаются со слепыми пятнами клише. Возможно, поэтому никто не решался вооружиться лупой филолога дабы расставить акценты — целинность поэтики отпугивает, как-то несуразно, криво дышит эта почва, а вдруг мы чего-то не понимаем? вдруг Оно живое?.. Ну конечно! разумеется! не на шутку живое:

        Узлами строчек убегу
        В остервенелый конный гул
        Загонят кони в ритмы гонг
        Окостенервы — крика ринг
        Осиротелый грека горн
        Окаменелых хоров Рим —

мёртвое так не захлёбывается, не топорщится так, не топочет. Одна из сентенций Бокштейна гласит:

        Осуществление же мысли всей
        Стихотворенье — самосотворенье.

        Я прекрасно понимаю, что этот очерк не может дать полного представления о разнопёрости птицы. После прослушивания каскада бокштейновых стихов в авторском исполнении окончательно убеждаешься в том, что печатный станок не приспособлен для адекватной передачи замысла «воплощения» этих текстов. То ли мы вконец испорчены нашими прямоугольными привычками, то ли стихи эти полноценно дышат и звучат только в сознании автора, — но в истинности последнего усомнишься, листая «Блики волны», — они шепчутся, кличут друг друга, цепляются один за другой. Книга точно передаёт свойства этой поэзии — практически рукодельная, она представляет собой факсимильное издание тетрадей, в которых каждая страница использована до отказа. Это джунгли строк, куда вплетены т.н. ключи (комментарии к непонятным словам, о чём ниже), некоторые строки фиксируются после стихотворения второй раз, третий, почерк при этом мельчает — своего рода намёк: тут тоном ниже, — и ко всему — авторские украшения, графика: значки, символы, невнятные закорючки и вдруг — удивительное существо из зоопарка будущего: совершенная пластика животного и огромные глаза падшего ангела.
        Бокштейн — изобретатель. Он возится со звуком, выискивает как заострить привычное, оттенить обыденное значение, он навязывает новую фонетическую форму, сбивая с толку парадоксальным написанием, «с тонким стоном» сталкивает созвучия, мнёт пластилин языка. Как раз по такому поводу тот же И.Терентьев писал: «Заумь — гниение звука — лучшее условие для произрастания мысли».
        Но автор этой птичьей речи не ограничивается корне- и звукословием. Язык Бокштейна включает и наново сочинённую терминологию, те самые ключи, о которых шла речь выше. Причём, придумка тут может быть сколь угодно занятной: звамиль /zvamil`/ — закоулистая чёрная роща с золотой шляпой. Казалось бы, экая чушь (к тому же вырванная из контекста, так и нормальные вещи зачастую вызывают недоумение), но не будем спешить. Этот метаязык, помимо живописных деталей и нового прочтения норматива, претендует на более серьёзный охват. Я не случайно заговорил о терминологии — в глазах Бокштейна метаязык более ёмок и поэтому наиболее подходящ для репрезентации идеального, абстрактного, принадлежащего сфере эстетики, историософии, культурологии, экстрасенсорики, чего угодно. Судите сами: самострация /samostratsi`а/ — олицетворение своих сусальных комплексов в сверхлицо или в иной личности, сусальность, слащавость, приторность; псилок /psilok/ — вазочка вечности, провинциальный образец совершенства; лимитформ /limitform/ — восемь значений, приведу только два: одно — исчерпанность сюжетов великих религий для высокой культуры, другое — противоречие вершины художественного потенциала и нисходящего потока культуры; цларг /tslarg/ — центральный гармонический образ; лонсимар /lonsimar/ — мировой логос самоутверждения образных пространств. Это ли не грандиозно!
        Мне остаётся только гадать отыщется ли когда-нибудь трудяга, который соберёт по кусочкам мозаику метаязыка Бокштейна и зафиксирует тем самым непредсказуемый маршрут астероидов мысли этого оригинального, к сожалению, плохо прочитанного по сей день поэта. Илья не раз с воодушевлением посвящал меня в свои планы — одно время речь даже шла о создании — ни много, ни мало — «парапсихологической» поэзии. Его логотворчество поражает масштабностью замысла, в котором безусловная нацеленность, присущая готическому мышлению, сочетает с собой разнообразие барочной фантазии.


  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service