Денис Новиков. Самопал: Книга новых стихотворений. — СПб.: «Пушкинский фонд», 1999. — 72 с.
Денис Новиков относится к тому редкому и счастливому числу поэтов, которых практически невозможно обвинить в подражании кому бы то ни было из предшественников или современников. Дело в том, что в основе его поэтического дара лежит огромная и самодовлеющая песенная традиция. Это поток, вовлекающий в себя всех, кто способен слышать и слушать. И единственная возможность слиться с ним — безукоризненный слух, которым наделена вся природа, но редко дающийся человеку. А петь, петь могут все. Поэтому Дениса Новикова не поют. Это примерно то же, что играть на баяне «Weather Report», о чем в недавнем прошлом пел Борис Гребенщиков. Признавая, что чуть ли не основным отличительным признаком народной песни является вариативность, тем не менее, крайне трудно согласиться с тем, что и песенный жанр подвержен эволюции. Не с точки зрения улучшения. Как будто бы ясно, что песни Исаковского не свидетельствуют о прогрессе по сравнению с песнями Блока, впрочем, как и бардовское творчество по отношению уже к самому Исаковскому. Просто песенная традиция в серьезной поэзии претерпела не менее серьезные изменения. Еще в 1932 году Цветаева, говоря о «вакантности блоковско-есенинского места» в России, безусловно, знала, что это место принадлежит ей. Но, как известно, усложненная партитура ее зрелой поэзии напрочь отвратила от нее композиторов. И случилось это потому, что песенный жанр у Цветаевой уже эмансипировался от музыкального сопровождения. Песни Цветаевой самодостаточны, им или вовсе не нужна музыка извне, или нужна музыка, равновеликая их внутреннему , от стиха идущему напеву. Другими словами, жанр песни в современной поэзии избавлен от потребности сосуществовать с какой-либо мелодией, кроме заданной в нем изнутри. Это не значит, что на такие стихи нельзя написать музыку и исполнить их с эстрады или сцены. Можно, но для этого потребуются немалые усилия и со стороны поющего, и со стороны слушающего. И боюсь, что в результате этого грандиозного труда выйдет на свет очередной андеграунд, столь же доступный массовому сознанию, как и сами стихи. А тогда почему не оставить стихам стихово, а попсе попсово? Имеющий уши да слышит.
Это будет играть после нас, не простив, но забыв и ногой растерев, принимая придуманный нами мотив за напев, погребальный напев.
Итак, песенная традиция, усвоенная культурой стиха, не могла и сама не усвоить стиховой культуры. Ей хочется петься, но петься так, как хочется ей. И Денис Новиков, действительно обладая подлинным песенным слухом, понял это уже тогда, когда дал своей предыдущей книге совсем не лирическое название «Караоке». Это был вызов: вам хочется песен? Пожалуйста! Только музыку буду заказывать я. А поймете вы или переврете мой мотив — на то Божья воля. А с песенным каноном Новиков знаком так, как дай Бог другому. Начиная с метрики и ритмики, с той самой нисходящей мелодической каденции, разрешающейся плачущей трехсложной клаузулой.
Положи меня спать под сосной зелёной стилизованной. Прикажи закопать в этой только тобой не целованной.
Он то бросается в объятия кольцовского пятисложника, лишь завуалировав его под «есенинский» дольник («если прожил я в полусне//и пути мои занесло»), то отдается неспешному течению «некрасовского» анапеста, растягивая дактилическое окончание («ну при чем здесь завод винно-водочный»), то с блоковским отчаянием заводит четырехстопный ямб шарманки уличного романса.
Гори, зияй, забот не зная, самодостаточная боль...
И еще, может быть, не меньше, а даже больше (пресловутый лотмановский «минус-прием») о песне свидетельствует зияющее отсутствие хореев, тех самых, которых катастрофически боялся Блок. Словарь Новикова предельно беден, сравнения просты. Почти нет метафор, зато вдоволь повторов, аллитераций. Поэт будто бы не говорит и не поет, а голосит, исторгая из себя радостную гадость бытия и качаясь в такт спетому, словно выпитому. А вкруг него заунывно бродят люди со знакомыми и полузнакомыми лицами: Кольцов и Суриков, Блок и Есенин, Григорьевы Аполлон и Олег. И он их узнает, и путает, и выкликает, как на поверке, то Аполлона Есенина, то Модеста Саврасова. И в то же время Новиков абсолютно современен в своем анахронизме. Он весь дитя добра и света и постмодерна торжество. Он живет в той России, в которой сегодня, в которой можно всю жизнь проплавать баттерфляем в унитазе, но уже не актуально, поскольку из актерской байки (а почему бы и нет) и из того же непристойного бассейна вновь является блоковская Фаина, незнакомка, прекрасная дама.
вспомнишь старую байку актёрскую незабвенную фанни раневскую с папироской в зубах беломорскою обнажённую и богомерзкую
и волна беспричинная ярости за волной поднимается гнева вот какой ты сподобилась старости голубиная русь приснодева
И тут перед поэтом, как в недавние баснословные года, неизбежно в полный рост опять встает вопрос: с кем вы, мастера культуры? И ничтоже сумняшеся, и даже ловко растопырив пальцы, он присягает:
Валы ревучи, грозны тучи, и люди тоже таковы. Но нет во всей вселенной круче, чем царскосельские, братвы.
То есть ориентация не сменилась. Песня деформировалась, поскольку деформировались век и человек. Но это, упаси Боже, не деконструкция. Это та же песня, какой она сохранилась ли, уцелела ли, но не в библиотечном каталоге, а на нервных окончаниях. А потому, безусловно, Новиков не постмодернист. Вообще, как представляется, постмодернизм по сути и в большинстве своем — чрезвычайно психически здоровое явление. Легче поверить в плачущего большевика, нежели в рыдающего Пригова. Сами по себе деконструкция, пастиш и иже с ними — вещи крайне структурированные, а оттого требующие здравого рассудка. Всякое разрушение, будучи не следствием стадного инстинкта, а плодом индивидуального законотворчества, немыслимо без исторически опробованных «холодного ума и чистых рук». И цель сего деяния тоже сформулирована давно и гениально: старый мир разрушают для того, чтобы «кто был никем, тот станет всем». Но меньше всего мне хотелось бы сейчас оспаривать творческие и иные достижения постмодерна. Речь вовсе не о том. И даже совсем о другом. О том, о чем говорить страшно, но необходимо. О саморазрушении. Ибо единственно неизменной составляющей песни на всем протяжении существования самодовлеющей песенной традиции в русской поэзии была, и как показывает творческий опыт Дениса Новикова, и есть неумолимая тяга к саморазрушению.
Всё сложнее, а эхо всё проще, проще, будто бы сойка поёт, отвечает, выводит из рощи, это эхо, а эхо не врёт.
Что нам жизни и смерти чужие? Не пора ли глаза утереть. Что — Россия? Мы сами большие. Нам самим предстоит умереть.
Помнится, что русская баллада всегда отличалась от французской тем, что взамен упорядоченности строфической требовала трагической развязки. Что понятие формы в России всегда («чем случайней, тем вернее») следовало из душевного порыва, а не из математического расчета. А свершившись, даже в пушкинские времена, было предметом полемики, раздора и коллизии, а не просто фактом нормативной поэтики. А песня со своими стихийностью, цыганщиной, широтой размаха и сквозным драматизмом несла в себе аромат дурной метафизики. Будто бы песенной музой заведомо была не эмансипированная олимпийская барышня, а черный человек из есенинской поэмы. В песню — как в петлю. С тем самым, о чем Пушкин не написал, а пропел устами Вальсингама: «Всё, всё, что гибелью грозит, Для сердца смертного таит...» И получается, что поэт, обреченный на песню, автоматически приговаривался к самосожжению, саморазрушению и самоуничтожению. И чем больше был песенный дар поэта, тем страшней он был для читателя. Я убежден, что сегодня величайшего русского песенного поэта Александра Блока не любят именно потому, что боятся. Его предпочитают считать холодным, поскольку признать его жар, его горячность, его лихорадку практически означает подключиться к нему. Но такое включение чревато непредсказуемыми последствиями, а потому проще и просто здоровее закрыться от этой пламенной и всепоглощающей силы. И Денису Новикову самому известно это разрушительное свойство песенного дара. И он предостерегает читателя.
Так знай, я призрак во плоти, я в клеточку тетрадь, ты можешь сквозь меня пройти, но берегись застрять.
Там много душ ревёт ревмя и рвётся из огня, а тоже думали — брехня. И шли через меня.
Подтверждаю, это не брехня, а чистая правда. И страшно не столько за Дениса Новикова. Вероятно, у него нет другого выхода, и не ему диктовать условия той игры, в которой он существует. Страшней за других, за тех, кто попадется, застрянет и не найдет сил вынырнуть из песенной бездны, такой же сладострастной и манящей, как юный Вертер. Впрочем, для мобилизации жизненных сил всегда найдутся постмодернисты. А у поэта Дениса Новикова тоже найдется охранная грамота. В конце концов, никто не сможет отнять у него веры в то, что осень
Пора золотая, я тоже бываю порой золотым. И каждого слова дороже идущее следом за ним.
Строка на глазах дорожает, как солнечный луч в сентябре, и кажется, воображает, что купит пощаду себе.
|