10 апреля читающая Россия отмечает юбилей Беллы Ахмадулиной. Отмечает с почтением и придыханием — в стиле виновницы торжества. Даже не верится, что слава Ахмадулиной начиналась когда-то с разгромной газетной статьи...
Не помню уже, в чем обвиняли Евтушенко. Вознесенского, конечно, клеймили за формализм, а вот Ахмадулиной «шили» упадничество. В ее стихах какая-то девочка Настя вместо того, чтобы строить коммунизм, пела, причитала: «Ах, что со мной ты понаделал, / Какой беды понатворил! / Зачем ты в прошлый понедельник / Мне белый розан подарил?» И это на фоне всеобщего ликования советской поэзии в предчувствии грядущего счастья. Мало того, эта несознательная Настя еще и Богу молилась, что позволялось в те времена только темным, малообразованным бабушкам. Поголовно счастливые комсомолки, а только таковые проникали в литературу, никак не могли причитать, да еще и молиться. Не спасла ритуально атеистическая концовка: «А Бог над девочкой смеялся, и вовсе не было его». На всякий случай обвинили Беллу еще и в религиозности.
Вся читающая страна, а это десятки миллионов пытливых глаз и умов, узнала, что впервые после Пушкина и Лермонтова у нас появились опальные поэты. О Пастернаке, Мандельштаме, Цветаевой входящие в то время в жизнь студенты ведать не ведали.
Она могла написать оду автомату газированной воды на улице Горького, и газировка стала бы таким же символом жизни, как пушкинское аи. «Стало Пушкина больше вокруг», – восклицает Ахмадулина. И всем понятно, что Пушкин – это не столько фамилия, сколько белый пушистый снег. А снег в России – это с легкой ее руки уже не снег, а Пушкин. Цензоры мрачно вчитывались в ее «Светофоры», читая про смешение «этих трех благородных кровей». Гм-гм, ну, понятно и хорошо, что «светофоры добры, как славяне», но что это за смешенье? Красный, понятное дело, – славяне, зеленый – мусульмане, а вот желтый...
Может, и не было такого глубокомысленного подтекста, потому как мы в это время меньше всего задумывались «о кровях». Может быть, вся эта знаменитая мгновенная хрущевская оттепель в том только и заключалась, что страну перестали на время грузить национальным вопросом. Лет пять, не более, длилась передышка, но именно в этот счастливый промежуток вломилась незамутненная русская поэзия Вознесенского, Евтушенко и Ахмадулиной. Забавно, что многие Ахмадулину называли Ахматовой, а Ахматову – Ахмадулиной.
Когда Беллу, уже маститую поэтессу, вызывали в ЦК для очередной проработки, она смогла на слух ощутить свою неразрывную связь с величественной Анной Андреевной. Отчество Ахмадулиной цековский надзиратель за поэзией выучил, что называется, назубок. «Здравствуйте, Белла Ахматовна», – сказал он в телефонную трубку, явно гордясь своей вежливостью и широкой эрудицией... А недавно я обнаружил, что на половине сайтов, где упоминается Ахмадулина, она именуется не иначе как «Белла Ахматовна» – вместо «Белла Ахатовна». Даже на портале «Культура России». Видно, так тому и быть. Предстоит ей жить единой в двух лицах, посланницей сразу двух поэтически эпох – от ахматовского Серебряного до ахмадулинского... уж не знаю, как его обозначить.
Не надо героизировать ту трагикомическую эпоху. Я хорошо помню знаменитый вечер в Политехническом, с которого обычно ведут отсчет явления поэзии шестидесятников советскому народу. На свитере Беллы висел комсомольский значок (так тогда полагалось). А Окуджава пел про комиссаров в пыльных шлемах и комсомольскую богиню. А совсем не глупый остряк, автор «Гренады» Михаил Светлов читал стихи со странным финалом: «Мы советские старики». Это был типичный «товар с нагрузкой». Боже, сколько там читалось советской графомании про колхозы, заводы и целину!.. К счастью, все это благополучно забылось. А вот по-детски бесхитростный, прямо-таки школьный стишок Ахмадулиной до сих пор отчетливо слышу: «Так кто же победил: Мартынов / Иль Лермонтов в дуэли той?» Ну, вообще-то, в исторической перспективе победил Мартынов...
Вечер в Политехническом никак не изменил затхлую атмосферу советского литературного гестапо. Вскоре последовал и погром, казалось бы, давно забытого, но, оказывается, все еще живого Пастернака. Его добивал сам Хрущев с высоких трибун. Потом гнев главы государства почему-то обрушился на Вознесенского. Но ведь они все трое были единое поэтическое целое. И тогда последовало стихотворение Беллы о Вознесенском: «И я его корю: зачем ты лих? / Зачем ты воздух детским лбом таранишь? / Все это так. Но все ж он мой товарищ. / А я люблю товарищей моих». А Хрущев тем временем орал: «Убирайтесь вон, господин Вознесенский!»
Трудно было всем троим – Ахмадулиной, Вознесенскому, Евтушенко – удержаться перед натиском свирепого государственного невежества и фанатизма. Но они удержались. Тут была еще и лирическая интрига. Стихи читали и знали далеко не все. А вот о любви Евтушенко и Ахмадулиной знала вся страна. Откуда знала-то? Ведь всего один стишок написан был: «Я думала, что ты мой враг, / Что ты беда моя тяжелая. / А вышло так: ты просто враль, / И вся игра твоя дешевая». Так и вижу в будущем у Манежа бронзовый памятник двум студентам – Евтушенко и Ахмадулиной. Он подбрасывает вверх бронзовую монетку, она смотрит – орел или решка. И надпись на постаменте: «На площади Манежная / Бросал монету в снег. / Загадывал монетой, / Люблю я или нет». Впрочем, даже если и не будет такого памятника в бронзе, он уже есть в стихах. Потом из различных мемуаров мы узнаем много подробностей этой любви. Но ничего нового, ничего существенного они не добавят к тому, что уместилось в одном стихотворении.
Не понимаю, как можно Беллу переводить. Ее надо слушать, и только слушать. Не вижу разницы между ее устными выступлениями и тем, что называется стихами. «Милостивые друзья мои!» – произносит Белла, и это уже поэзия. Палитра ее – белый снег и на нем в лучах солнца все, что пожелаешь, от сапфиров до рубинов. Весной все смоет – зимой все снова начнет сиять.
Но кроме снежного ковра и ковра-самолета, есть еще в России ковер, на который «вызывают». Роскошный был ковер в секретариате Союза писателей, где клеймили Солженицына. Зачем-то – видимо, в назидание «молодым» – загнали туда и Беллу. Она вышла и сказала: «Мы обращались в правление Союза писателей, мы обращались в ЦК – не трогайте Солженицына! Нам не ответили. К кому же нам обращаться? Так обратимся к Богу!» И простерла руки ввысь – а по другой версии, даже встала на колени.
И началась очередная травля в центральной прессе. Мол, живет Ахмадулина в Переделкине, давно не пишет и все жалуется на какое-то сиротство. После таких наездов у Беллы стали появляться молитвенные строки. Как Пушкин молил «не дай мне Бог сойти с ума», так Белла молит избавить ее от писания стихов, от пустоты ради заполнения бумаги.
Одна ее строка: «Я вышла в сад», – оказалась такой заполненной и захватывающей дыхание, что перефразируется на множество ладов. «Я вышел в сайт», – кощунственно аукается Вознесенский... Что касается сиротства, то ощутить его по-ахмадулински дано лишь тому, кого в поэзии, сами того не ведая, удочерили Пушкин, Лермонтов, Блок и Мандельштам. Стих, где Белла встречает во сне Мандельштама и кормит его «огромной сладостью», даже из мрамора выжмет слезы.
Нет, это удивительно и непостижимо. В середине 1970-х Белле Ахмадулиной дал интервью Владимир Набоков. Мало того, она это интервью еще и напечатала в «Литературной газете». По правилам игры того времени за встречу с Набоковым уже полагались крупные неприятности. Но шестидесятники совершали невероятные поступки. Напечатал же Евтушенко «Наследников Сталина», «Танки идут по Праге» и «Бабий Яр». Вот и Белла, казалось бы, такая далекая от политики, пробила брешь, да еще какую, в литературном «железном занавесе». Имя Набокова было запретным, не произносимым даже в ругательном контексте, когда появилось это интервью.
Дожили шестидесятники и до времен, о которых грезил Окуджава в шутливой песне: «Зайду к Белле в кабинет, скажу, здравствуй, Белла, / Скажу, дело у меня, помоги решить. / Она скажет: ерунда, разве это дело? / И, конечно, мне тогда станет легче жить». Есть в одной стране такой кабинет. И есть такое кафе, где Белла кормит Мандельштама. Эта страна называется – Поэзия.
|
