Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
Страны и регионы
Города России
Страны мира

Досье

Публикации

напечатать
  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  
Дом для мастера
О книге стихов Алексея Макушинского «Свет за деревьями»

30.10.2008
Евгений Абдуллаев
Алексей Макушинский. Свет за деревьями. Стихи. — СПб.: Алетейя, 2007.


        Помните, последние слова, которые сказала Мастеру — Маргарита? «Слушай беззвучие... слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни, — тишиной. Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он поднимается к самой крыше. Вот твой дом, твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой свет в комнате, когда горят свечи».
        Читая книгу Алексея Макушинского — поэта, живущего с начала 90-х в Германии, — трудно отделаться от ощущения, что это стихи Мастера, написанные им в его новом доме.

            Так много снега, как снега только
            бывает много. Сплошные
            сугробы, сумерки, отсветы на снегу.
            Как полыхает все это, стены, крыши.
            Как снег краснеет, синеет, тает.
            Прийти домой и зажегши лампу
            читать сливающийся со снежным
            мерцаньем рассказ о давних
            бунтах и казнях. Никто не спросит,
            что ты читаешь. <…>

        Тональность книги — сложное, непростое привыкание к счастью. К покою. Привыкание того, кто не был для этих странных не-русских состояний рожден.

            Исторические события я мог наблюдать из окна.
            Я видел танки и демонстрации, крушенье империи.
            К вечеру, когда все затихало, оранжевым блеском
            отсвечивал мокрый асфальт
            и появлялись внезапные звезды. Я оставил все это без
            сожаленья, чтобы здесь, среди шпилей и башен
             (dans la forкt de symboles) смотреть в прозрачное небо
            времени, убежав от судьбы.

        Это — иное, чем «устав от поднятой веком пыли / русский глаз отдохнет на эстонском шпиле» (Бродский). Пыли не было — был мокрый асфальт; такой же мокрый асфальт, отсвечивающий оранжевым, и звезды над ним можно обнаружить и где-нибудь в Европе. Исчезла лишь возможность наблюдать историю из окна; вместо истории — в окне — «прозрачное небо времени». Вместо «исторических событий» — «лес символов» (именно это означает оставленная без перевода — словно торчащая одной из башен — бодлеровская фраза). Отличие символа от танка в том, что танк может выстрелить в окно, «сняв» — и отнюдь не в гегелевском смысле — наблюдателя.
        Жизнь в лесу символов. В доме, покрытом вьющимся виноградом. История здесь тоже была — но в прошедшем. Даже в пред-прошедшем: плюсквамперфекте — временной форме, наличествующей в романо-германских грамматиках, но отсутствующей в русском (не потому ли русскому языку труднее выразить историчность?):

            Выйти в мир, удивиться деревьям и бензо-
            колонкам, неподвижному времени в статуях,
            в кариатидах. Мы живем всегда где-то, в каком-то
            углу, за углом. В городе, который французы
            хотели занять (и конечно, разграбить) во время
            войны за испанское наследство, не сделали этого.
            Не нашли, прошли мимо. Был туман, vous savez.
            Здесь тоже мир, хоть мы и прячемся здесь.
            Как ветер взрывает небо, как мы стоим, удивляясь.

        Снова появляется небо — прозрачное небо времени, небо, взрываемое ветром, — единственная подвижная, текучая субстанция в окаменелом европейском пейзаже, где даже бензоколонки выглядят архитектурными сооружениями и, переламываясь анжамбаманом пополам, слышатся: бензо-колоннами, бензо-портиками... Лишь небо, и деревья, и ветер подвижны, одушевлены; собственно, они — наиболее заметные персонажи в этой достаточно малонаселенной книге (Европа толп и часов пик вынесена за скобки).

            Всегда очень прямо — и даже
            склоненные ветром — стоят
            деревья. Так прямо, как мы
            хотели бы, как мы очень редко
            стоим перед ними, перед
            тем, что за ними, вокруг них,
            вокруг нас. Знаешь, здесь без тебя
            ничего, в общем, нового. Осень
            уже кончается, уже только белые
            шарики на черных ветках, но снега
            еще нет. Все раскрыто
            настежь. И так же
            прямо, склоненные ветром,
            стоят деревья. Так прямо, как мне
            не выстоять перед этой,
            огромной, без тебя, пустотой.

        Чуть сентиментальный надрыв в конце, диссонирующий с общей эпической нотой. Или просто человеческие отношения в новом пространстве — «среди шпилей и башен» — начинают двигаться по иным, более «разряженным», траекториям? (Вариант: Маргарита оставляет Мастера — постепенно ей опостыливает виноградно-свечной уют; собирает вещи, уходит). Оттого, может быть, многие стихи — обретения нового застывшего в своем архитектурном аутизме мира — оказываются стихами расставания с женщиной, слишком связанной с тем, прошлым, миром. Женщины в новообретенном мире, скорее, отталкивают: благородная старость европейского пейзажа и — еще один диссонанс — старость, некрасивость женщин...

            В зеркале видишь женщину за рулем
            фольксвагена, с освещенным и грубым
            подбородком ...

        Или:

            И при мысли о том, что вот эта
            женщина, напротив — вот эта?
            с ее страшной шеей и старческими руками —
            тоже спит с кем-нибудь, чувствуешь
            тошноту. Поезд между тем выезжает
            на свет. Безумный Берлин
            встает вокруг со своими
            стеклянными стройками. ...

        Дом Мастера оказывается еще одной — тающей — иллюзией. На месте него возносятся «стеклянные стройки» (тоже — миражи, но агрессивнее, безумнее). Маргарита, «царевна» — обрастает, как в сказке наизнанку, лягушачьей кожей («с ее страшной шеей и старческими руками»). И с ней — именно лягушкой, а не царевной — кто-то «спит»... Что остается? Прозрачное небо времени. Ветер. Свет за деревьями. Не так уж мало, если разобраться.
        Возможно, отсюда, из этого стоицизма утраты (дома, женщины, истории...), и вырастает этот прозрачный верлибр — предельно де-романтизированное поэтическое высказывание. Рифма исчезает, поскольку здесь ничто ни с чем не может вступать в отношения переклички, созвучия. Рябящий, но почти беззвучный мир (никаких громких звуков, криков, словно и в стихах поэт продолжает соблюдать немецкий Закон о тишине). Тихий Будда, появляющийся в книге дважды, аккуратно пронумерованный римскими цифрами: Будда I, Будда II... Принц Гэндзи — в стихотворении про франкфуртский поезд. Ми(но)рный бюргерский буддизм. «Слушай беззвучие... слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни». Но наслаждаться — все сложнее. Последнее стихотворение «Свет за деревьями» — одно из лучших — об умирающем в палате, о его сознании, сжавшемся (или, наоборот, — распахнувшемся?) до бесконечного ряда перечислений.

            Но каждый день был каким-то и каждая
            ночь какой-то, бессонной, безлунной,
            и сиделки совсем не сидят, но подходят, уходят,
            и склоненные лица выступают из сумрака, склянки
            блестят на столике, собирая остатки света,
            переходящего в тот же сумрак, но каждый
            день был, конечно, каким-то, счастливым, ненужным
            или зимним, и никто никогда их не вспомнит,
            не сочтет их, и стараться не стоит, но все-таки
            они были, все они, с их туманом, их мокрыми ветками,
            их листьями в лужах, их теплом в рукавице,
            их теченьем, их стеканием к вечеру, ожиданьем
            чего-нибудь, телефонного звонка, телефоном
            у зеркала, и зеркалом в ванной...

         «Ты будешь засыпать... ты будешь засыпать с улыбкой на губах. Сон укрепит тебя, ты станешь рассуждать мудро. А прогнать меня ты уже не сумеешь. Беречь твой сон буду я».


  следующая публикация  .  Все публикации  .  предыдущая публикация  

Герои публикации:

Персоналии:

Последние поступления

06.12.2022
Михаил Перепёлкин
28.03.2022
Предисловие
Дмитрий Кузьмин
13.01.2022
Беседа с Владимиром Орловым
22.08.2021
Презентация новых книг Дмитрия Кузьмина и Валерия Леденёва
Владимир Коркунов
25.05.2021
О современной русскоязычной поэзии Казахстана
Павел Банников
01.06.2020
Предисловие к книге Георгия Генниса
Лев Оборин
29.05.2020
Беседа с Андреем Гришаевым
26.05.2020
Марина Кулакова
02.06.2019
Дмитрий Гаричев. После всех собак. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2018).
Денис Ларионов

Архив публикаций

 
  Расширенная форма показа
  Только заголовки

Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service