Мы отталкиваемся от имен, книги и чтение их - путешествие вглубь подписи. В сборниках, выпускаемых в поэтической серии «ОГИ», нет автографов поэтов (как в сборниках «Пушкинского фонда»), ибо здесь это оказывается уже совершенно ненужным: имена поэтов настолько самодостаточны (каждое из них - свои поля ассоциаций), что мы заранее предвзяты: организм изначально настраивается на восприятие тех или иных поэтических систем. И что бы ни произошло внутри книг, мы лишь все больше и сильнее привязываемся к своим собственным представлениям - к тому, как должен звучать тот или иной поэт. В такой ситуации самое интересное - а как же складываются в нашем сознании образы поэтик, связанных с теми или иными именами и фамилиями? Фонетика или узнавание? Каковы связи между означающим и означаемым? Впрочем, отвлеченная проблема запутана и сложна и лежит вне рамок моей сегодняшней колонки, задуманной и осуществленной, как мне кажется, достаточно конкретно.
1.
Андрей Монастырский. «Небесному носатому домику на пути в Паган», 2001
Сборник серого кардинала московского концептуализма составлен из трех циклов («Для двуногого друга», «Сочинение семьдесят третьего года», «Пунктирная композиция»), написанных еще до славных времен функционирования «Коллективных действий». В начале 70-х концептуальная стратегия еще не была четкой и внятной, тогда она еще только вырабатывалась. И стихи того времени несут отпечаток переходности. Уже не стихи, еще не комментарии, связки текстов, поддерживающих друг друга, и стремящихся стать картинками. Таково «Сочинение семьдесят третьего года» - цикл из 73-х вытянутых по вертикали (напоминающих иероглифы?) отрывков, в которых ритм кружения лейтмотивов, постоянных возвращений к началу, подчиняет себе логику и смысл. По форме эти отрывки здорово напоминают футуристическое самостийное («домовитое») слово - экспериментальное расширение словаря, игра с фонемами и частями слов - суффиксами, приставками, окончаниями. Стихийное словообразование, вызывающее драйв.
безкукольность подосенность безреченность безкукольность бессмысленность безудежность безкукольность безверженность безноженность безкукольность безлюбленность безкровленность
Этот отрывок, помещенный под номером 53, вполне возможно, отвечает (намекает) на смерть тирана. А возможно, и ни на что не намекает. Для того и затеяно было - чтобы вызывать самые разные, какие угодно ассоциации. Цикл «Для двуногого друга» словно бы предвосхищает «зоофрению» Олега Кулика, его обращение к оптике животного мира, а заключительный цикл «Пунктирная композиция» оказывается основой для концептуального перформанса - художники по кругу рисуют иллюстрации к стихам. Что из этого выйдет дальше - мы уже знаем.
2.
Тимур Кибиров. «Юбилей лирического героя», 2000
Тимур Кибиров - тоже ведь весь из концептуализма вышел. В его ранний, героический период - поэм и длинных стихотворений, посланий друзьям и каталогов ушедшей реальности - ритм убаюкивал, снимал оппозиции, сглаживал острые углы чужеродных вкраплений. И действовал совершенно концептуалистически - разоблачая, обессмысливая содержание. Однако важным обстоятельством явилось особое, промежуточное положение Кибирова на карте московской поэзии. Будучи дружески и бытийственно связан кругом концептуалистов, Кибиров таковым не являлся, живой поэзии его тесны рамки жестких идейно-эстетических установок. Еще в 1997 году я писал («Заземление», «Литературное обозрение», 1998, # 1): «Поэтика Кибирова - компромисс между концептуалистами, с одной стороны, и неоклассиками «московского времени» - с другой; это тот самый экватор, на котором две крайности московской поэзии сходятся. Концептуалисты «подарили» Кибирову умение выстраивать жесткий и, по сути, весьма далекий от «поэтического» каркас, методологию. Влияние «неоклассиков» позволяет насытить этот скелет достаточно трепетной плотью, «виноградным мясом» поэзии, вдохнуть в эти головные конструкции жизнь. Каждый из двух полюсов тянет его в свою сторону. Поэтому Кибирову ничего не остается как бежать сразу в несколько сторон, оставаясь несгибаемым...» «Перелом» случился в районе книги «Парафразис» («Пушкинский фонд», 1997), стихи Кибирова стали истончаться, рваться, обрываясь резко, по-приговски, едва ли не на полуслове. Теперь процесс деконструкции (не хочется употреблять слово «распад», здесь оно не верно методологически) идет дальше. Диагноз поэт ставит сам:
Перцепция с дискурсом расплевались - она его считает импотентом, а он ее безмозглой блядью. Что ж, Она и впрямь не очень-то умна, А у него проблемы с этим делом. Все правильно. Но мне-то каково?
Чтоб под конец не впасть как в ересь? Однако конца еще не видно, и это радует.
3.
Томас Венцлова. «Граненый воздух», 2002 (в переводах В. Гандельсмана)
Масштаб личности, встающий за текстом - вот чего, чаще всего, не хватает современным стихам. Верификационным мастерством нынче никого не удивишь, все выглядит достаточно культурно и гладко, а вот человек, писавший все это, где? Нет человека. Смерть автора, возможно, приходит разными способами. Нешуточная трагедия, осколки которой поблескивают в рифмованных строчках, воспитание души лишением, изгнанием, противостоянием - все это, оказывается, легко считывается, оседает на стенках воспринимающей стихи машинки, то есть оно существует в за-текстовой реальности. Не случайно свое предисловие Томас Венцлова начинает с сильных заявлений: «Я литовец-эмигрант...», «Литва всегда была иным культурным миром, чем Россия...», «Общаться с Бродским и не попасть под сильнейшее обаяние его личности и стихов было немыслимо...» В своих предшественниках Венцлова называет нескольких поэтов. Однако мне показалось, что в русской поэтической истории уже был пиит, судьбоносно весьма похожий на Венцлову: Георгий Иванов. Впрочем, любое сравнение в поэзии, как известно, хромает.
между кассой стеклянной и плоскостью коврика желтой - постоим; за стеной, в дальней комнате, в глотке луженой граммофона, в его гофрированной пасти - бас хозяина, в пропасть летящий, прославленной масти. Тоже был эмигрант. Кубометры, когда-то на ничто расколовшись и страсть, - только первым богаты. Мы в снегу, словно после пожара, замешкались. Трубы, Кирпичи. Ни тебя, ни меня. Не мои в темноту шепчут губы.
Стихотворение оказывается последней остановкой перед небытием, кротким выдохом. Печаль одета в четкие, гранитные формы, и, оттого, выглядит еще более вопиющей. Не случайно уже первое стихотворение книжки называется «Стихи о памяти» («Ты ждешь ушедших? Но они ушли так глубоко, что ни души, ни тени...»), память - вот единственное подтверждение того, что мы еще живы...
4.
Геннадий Айги. «Продолжение отъезда», 2001
В сборник вошли тексты и циклы «классического периода» - 1966 - 1998, когда Айги манифестировал: полнота переживания непереносима, возможны лишь отдельные черточки и мазки, из которых читатель сам складывает собственные дивные дивы. Айги создает тексты-вампиры, нуждающиеся в нашем донорском участии: скелет опорных сигналов трепещет на ветру, требуя активного человеческого присутствия. Потому что самое важное в них происходит в паузах между словами - на белых пространствах, которые каждый раскрашивает в свои личные цвета.
было когда-то о белое-просто-и-горы-и-я-и-любимое (в друге): (помню: как храм: это было: не помню: как стало: забвеньем)
Но неполнота эта лишена трагизма, скорее она происходит от внутренней гармонии, когда самое главное утаивается. Мерный синтаксис (знаки здесь лишены своей препинательной природы), мерцания, слова-кентавры - в духе Хайдеггеровского словотворчества. Если это не розыгрыш, тогда что - принцип записи, схожий с нотным? Бумажная скульптура, передающая изгибы поэтических территорий? «Последний отъезд» (1988) - цикл книжки - посвящен описанию памятника Раулю Валленбергу в Будапеште, точнее, пространству вокруг этой скульптуры, полной солнца и воздуха, голодного до человеков.
5.
Николай Звягинцев. «Крым НЗ», 2001
Семнадцатого августа я встретился с Ларисой. Досадно быть витриной или сахарной главой, Но та, уже готовая обрушиться кулиса Не верит, что приснился тебе только поплавок.
Стремительная книжка Звягинцева про путешествие на Крым словно бы написана в режиме «настоящего длительного» - от нее остается ощущение, что пишется она параллельно процессу чтения. И, таким образом, напоминает роман. Ну хорошо, лирический дневник. Вокзалы, красоты южной природы, явления стихии, стихий, нешуточные просторы, и практически полное отсутствие людей - процитированная встреча с Ларисой - едва ли не единственное здесь персонифицированное событие. Традиционное стихосложение автоматически переводит рецензента в область содержания, потому что форма гладка, как отполированные морем камни на Крымском пляже. Впрочем, у Звягинцева в рифмовке имеются симпатичные неточности, которые обрывают инерцию ожидания, создавая ощущение подергивания его поэтической видеокамеры, «гораздо более письмо, Чем то, что мыслишь под обложкой...»
6.
Дмитрий Веденяпин. «Трава и дым», 2002
В стихах Веденяпина и в самом деле много травы и дыма, пыли, света, солнечных зайчиков, ветра, предчувствий... Пейзажи, снятые точно полародные снимки, без особой резкости, как иероглифы состояний. И, странное дело, здесь снова практически нет людей, персонажей, адресатов. Мир дышит, развивается, шумит, и по этому миру идет одинокий человек, погруженный в свои собственные переживания.
Ныряя, ломаясь, гудя В луче под фонарною плошкой, Булавки-иголки дождя Блестят, как железные ножки Стола на попа подшафе Среди перевернутых лавок В закрытом открытом кафе Под градом иголок-булавок
Традиция «непрямого, гнутого слова» заставляет минимальные движения души обрастать сложными обрядами метафор, нынешние неоклассики, кажется, более всего, боятся простого называния. Изобразительная избыточность текстов не оставляет здесь места для живых людей. Проще верблюду пройти в игольное ушко...
7.
Дмитрий Воденников. «Как надо жить - чтоб быть любимым», 2001
Года к суровой прозе клонят? В стихах Воденникова много прозаических вставок, эпиграфов, отступлений. Если их сложить, то объемом своим они вполне сопоставимы с корпусом собственно поэтических текстов, а то и превзойдут их. Один из разделов даже назван «Эссе и выбранные стихотворения». Помимо ощущения душевного дискомфорта, подобная мешанина из жанров и стилей нужна, видимо, для передачи сиюминутности и несерьезности поэтического высказывания. Словно бы ты не тасуешь, но смешиваешь карты, не особенно надеясь выиграть, главное - принять участие. А может быть, путаница стилей необходима Воденникову для того, чтобы сделать минимальной границу между собой и своим лирическим героем. Необходимо лишить себя пафоса романтической привлекательности, надбытовой надмирности, продемонстрировав всему миру, что современный поэт - точно такой же, как и все мы. Он и подл, и хорош ровно как его соседи по лестничной клетке.
Так жить, чтоб быть ненужным и свободным, ничейным, лишним, рыхлым, как земля - а кто так сможет жить? Да кто угодно, и как угодно - но не я, не я.
8.
Александр Анашевич. «Неприятное кино», 2001
Одна из самых затейливых книжек в «огишной» серии, весьма изощренные вирши, мечущиеся между традиционными формами, но и мутирующие в сторону приятного авангарда. Интересный опыт преодоления «бродских» интонаций, из которых, не мытьем, так катаньем, нужно обязательно выскочить. Стих приятно расшатан, хотя всевозможные внутренние рифмы и параллелизмы крепко держат форму, не давая ей растечься.
Вы знаете о той пустоте, которой надо страшиться о той пустоте, которая находится во флаконе из которого вылили духи легкий запах остался, он возникает из ничего и невозможно не думать о том мире и невозможно, невозможно, невозможно -
Звучит как псалом «Ничто» Пауля Целана, чей опыт тоже учитывается Анашевичем. Уже в первом тексте книги появляется Марина Цветаева, а далее многие тексты написаны от лица женского лица. Таков лирический герой Анашевича. Странная неопределенность поэтической формы оказывается завязанной на гендерную самоидентификацию: классическое стихосложение здесь играет роль мужского начала, а верлибры и прочие переходные формы - как ни странно - женского. В «Неприятном кино» полным ходом идет создание гомункулуса, андрогина, который всем нам покажет. Уже показал.
9.
Кирилл Медведев. «Все плохо», 2002
В спорах - поэзия это или нет - я придерживаюсь первой позиции: конечно, стихи. Хотя бы потому, что сам автор назначает их быть стихами. Что после манифестаций Дмитрия Александровича Пригова звучит уже как основополагающий закон современного стихотворца. А Медведев - остро современен. Длинные, долгие верлибры, ориентированные на устную речь, на 90% состоящие из воды, из мусора служебных слов и вспомогательных частей речи, с многочисленными придаточными и скобками, оттягивающими произнесение главных формул и мыслей (они и есть смысловые центры каждого текста). Но - предельно прозаические, намеренно бытовые, избыточно неуклюжие. Но - разбивка на короткие строки создает особый ритм, который подчиняет, втягивает. Я попробовал упразднить разбивку, оформил один из текстов Медведева единым куском и все - нет, не очарование, но - осмысленность - пропала. Вышел прозаический кусок, достаточно разреженный, ну, да, проникновенно лирический (назначен быть таковым), но - ни уму ни сердцу.
а литература предала читателя а может быть и наоборот - читатель предал литературу - он обменял ее на вульгарные развлечения дешевые приключения политика мистика психология компьютер кинематограф пляски святого Витта дикие судороги обреченных на краю преисподней огненной геенны кипящей и я думаю что взаимное предательство произошло
Все эти прописные буквы, отсутствие знаков препинания, нечаянные рифмы и вдруг выскакивающие инверсии - переводят текст в совершенно особое, автономное состояние, что-то происходит, и все эти простенькие наблюдения оказываются интересными, работают.
|