Литературные проекты

        Я никогда или почти никогда не умел и не пытался писать что-то умозрительно абстрактное, как производную идеи или, проще говоря, соображения. Обычно пишу изнутри некоего события, которое так или иначе вызываю в себе к жизни. События реально пережитого или вымышленного — но так или иначе случившегося, в котором удалось почувствовать своё присутствие.
        Есть, например, для меня безусловное чудо — возможность ощутить в себе свою-не свою жизнь, эдакое присвоенное время, через обычное воспоминание, от которого тебя отделяют десятки лет. К примеру, купающийся в ванне голый маленький мальчик лет четырёх, который играет с какой-то мыльной рыбкой, к которому заходит в ванную мать и что-то ему говорит, а он на это как-то реагирует и отвечает. И все его действия — это абсолютно не мои реакции, его зрение — зрение ни капли не моё, но почему-то, по какому-то великому чуду я храню эти ощущения как собственные. Если чуть развить всё это, то получается, что и написанные тексты — это реальность, вполне ясно случившаяся с тобой-не тобой, с каких-то точек зрения она разделяется на множества, но с моей точки она едина.
        Поэтому, отвечая на вопрос: да, такое чувство есть. Но, пожалуй, нет намерения «говорить последовательно». Скорее, есть намерение (не всегда успешное) фиксировать события любого рода, масштаба и завершённости, не ранжируя их, относясь к любому как к одинаково важному (или же неважному), не отвергая ничего как заранее непримечательное. Крушение дома, передвинутый стол, зевок и пр. В некотором смысле равно всё.

        Мир, который раскрывается перед вашим читателем, кажется исключительно хрупким: цветы стремительно вянут, песня дребезжит и прерывается, истлевают тела, стираются изображения, исчезают фотографии.

        К большому сожалению, последние годы меня не покидает чувство (довольно скучное при этом), скажем так, смертности. Я даже как-то в Фейсбуке написал простое своё наблюдение об эволюции объектов приложения этого чувства. Толчком к тому посту послужил пожар в Нотр-Даме, о котором я узнал и увидел в записи буквально ночью, сквозь сон, и оттого это всё казалось чем-то почти апокалиптическим. Наблюдение состояло в том, что в раннем детстве бессмертный человек живёт в бессмертном мире. Далее он узнаёт (вернее, речь о каком-то чувственном, точном понимании) о смерти, но носители этой смертности — пока что «другие». Гораздо позже он делает ещё одно открытие — смертен он сам. И ещё позже (и это открытие для себя сделал я, прокручивая той ночью в голове кадры горящего вечного собора) он понимает, что смертно всё. И это мысль, с которой как-то приходится считаться.
        И вот эта хрупкость, о которой вы говорите, — думаю, следствие такого фонового ощущения, которое я до конца, наверное, так и не смог принять. Кстати, наилучшим утешающим лекарством для меня являются строчки Михаила Гронаса, которые когда-то любил приводить на своих литературных семинарах Леонид Костюков и которые спустя некоторое время мне вдруг и навсегда удалось понять не мозгами, а ощутить буквально: «забыть значит начать быть». (То есть буквально и наивно представить, что мир или моя память или иная область привычного бытования — это что-то совершенно ненадёжное, а не-мир, не-память и не-остальное — это такой несгораемый сейф: лишь поместив в него это что-то, можно, наконец, вздохнуть спокойно.) Так получилось, что эти слова меня способны утешить сильнее, чем что бы то ни было.

        Это хрупкое пространство, кажется, устроено так, что человек и артефакты его бытия постоянно норовят раствориться в куда более устойчивых сущностях большого мира: небе, воде, грязи, облаках, хладе, мраке. Даже звери вашего макрокосма оказываются, вроде бы, устойчивее человека. Почему?

        Я не знаю. Можно только предполагать. Допустим, что в человеке есть бессмертная (или наиболее не-смертная) составляющая — душа. Но именно наличие этой несмертной составляющей одновременно делает человека наиболее уязвимым из всех. Почему? Почему-то приходит в голову аналогия с химическими растворами. Вот есть неоднородная смесь двух веществ — любое обновление их соотношения, взаимостолкновение может вызвать некоторую реакцию, перемену, (смерть). «Более устойчивые сущности», небо, вода, грязь — это однородные растворы, они равны сами себе, вывести их из равновесия способно что-то гораздо более серьёзное. Вот, может быть, и хочется прислонить свою ненадёжность к более надёжному плечу холода или облака — не знаю...

        Отец, мать, брат, сестра, сын, бабушка, — семья лирического героя оказывается постоянным объектом его внимания, его собеседником и оппонентом, его сердцем и его разумом. Это, кажется, не такая уж частая история в современной поэзии; как она сложилась?

        Я всегда был домашним человеком, в детстве со мной всегда соседствовали все вышеперечисленные (кроме, понятное дело, сына/сыновей и жены). Причём при своём постоянстве это соседство было живым, изменчивым — так, первые годы я делил комнату нашей двухкомнатной квартиры с сестрой (в другой комнате жили родители, а бабушка — в однушке на той же лестничной площадке), а последующие, когда сестра рано вышла замуж, — жил в одной комнате уже с бабушкой (которая уступила свою квартиру моей сестре с мужем). Вопрос, что послужило причиной такой «близорукости», отчего в объектах внимания не числятся другие вещи, для меня не стоит. Такого чувства, что не числятся, у меня нет, но, может быть, в некотором смысле эти очень разные, но крайне родные люди составили и меня, и мои средства взаимодействия и с внутренним, и с внешним.
        И ещё. Вполне возможно, сказывается некоторый дефицит общения, который я довольно отчётливо чувствую уже давно. Родные же, все эти хрестоматийные и одновременно живые папа, мама, бабушка — это то, что всегда с тобой, с кем можно поговорить, не обязательно буквально, в любой момент времени. Вернее, даже обязательно не буквально, ведь это самые очевидные люди, с которыми общаешься, не общаясь. Отсюда и вечное чувство недоговорённости, но и чувство непрекращающегося разговора.
        И пусть даже в иных стихах это будут бессловесные, на первый взгляд, манекены. Называя их «по именам», будто бы включаешь выключенные до тебя (в пустующей комнате текста) законы физики, получаешь возможность почувствовать вес своего прикосновения и взгляда.

        «Здесь комната стыдом объята...», «И всё стало видно / И не стыдно», «Стыдное притяженье / Органа к органу / Посредством света», «Ложится пелена на стыдных нас», — и ещё, и ещё... Что это за тема — про стыд, — почему она так важна, почему её так много?

        Пожалуй, это для меня некий важный маркер детства, к которому (детству) я возвращаюсь для того, чтобы вспомнить, что такое рай. Вспоминая бессмертие, запнувшееся время и какое-то ежесекундное самопреподношение мира, обязательным образом вспоминаешь и постоянное чувство страха совершить ошибку, и напрямую связанный с этим стыд. В каком-то смысле, глядя из той точки, можно сказать: «я стыжусь — значит, я существую, и существую при этом именно там».
        В принципе, в симуляцию того или иного ведут много дверей. Но при этом двери, например, минутного восторга в симуляцию рая не ведут. Туда могут вести двери страха, но они всегда закрыты. А вот двери запаха (знаете, когда улавливаешь забытый давний аромат) или стыда и открыты почти всегда, и ведут, куда надо.
        Спрашивается, зачем мне нужно воспоминание об этом рае? Мне кажется, помимо прочего, это очень нужная точка знания-незнания о мире, в которую, если посчастливится, можно поставить табуретку, сесть и написать одно стихотворение. Вершина аронзоновского холма, например, одновременно является и этой точкой, и стихотворением, написанным из неё.

        Все летят, даже те, кто не умеет летать, — и всё летит, даже то, что лететь не может. Полёты — это про что?

        В частности, это, наверное, немного издевательское махание ручкой сверху моему собственному способу полёта. Способ у меня такой. Нужно заснуть (это получается легко) и, придя к некоторой осознанности, просто вспомнить о такой вот опции, безотказно действующем умении. Во сне нужно присесть спиной к любой вертикальной поверхности, оттолкнуться от неё ногами, как в бассейне, и медленно полететь-поплыть, разводя в стороны руками, на стабильной высоте около метра. Это далеко от каких-то захватывающих полётов во сне, которые мне неведомы, но работает абсолютно всегда и всегда способно впечатлить прочих героев сновидения.
        Что до стихов — с одной стороны, мне очень не нравятся интонационные приёмы или приёмы маркирования текста какими-то словами-котиками. И я расстроюсь, если/когда увижу у себя такое. Но, с другой стороны, вне всяких приёмов, вода — голубая, а полёт — это полёт. А с третьей стороны, все мы куда-то летим.

        Ваши герои (и сам ваш лирический герой) — большие сновидцы, если я правильно понимаю, и сны составляют важную часть их существования: они словно бы служат не дополнением к реальности, а интегральной её частью, они неотделимы от неё и включены в неё совершенно полноценно. Можно спросить, как обстоят дела со снами у самого автора?

        Да, есть такое. Мне уже становится немного неловко (полёты, сны... что будет дальше? Короли, слепые музыканты?), но не буду посыпать голову пеплом. Возможно, что сны для меня, а я их вижу довольно часто, — это что-то вроде возвращения к разговору, прерванному на самом главном. Часто в течение дня скользишь по поверхности, составляющие этой поверхности понятны и надёжны — какие-то домашние дела, работа, собственные неврозы... Но иногда выхватываешь боковым зрением что-то вроде бы важное, эдакий странный чёрно-серебристый проблеск в размазанном пейзаже из окна поезда, но поздно — вот тебе всё тот же вечный кружок чая и размеренное чтение. Во сне же, бывает, возникает ощущение, что вот они — и этот странный проблеск, и чай, и ничто друг другу не мешает, ты как будто проживаешь завораживающе медленную жизнь. В этой жизни ты можешь себе позволить два часа подряд чистить одну картофелину, и в каком-то смысле это насыщает тебя сильнее, чем многочасовая экскурсия по Лувру.
        Важно, что лишь во сне можно полноценно сшить имеющееся и утраченное, потому что во всех остальных случаях ты имеешь дело либо только с одним, либо только с другим. Есть у меня такая игра, в которую удаётся сыграть где-то 1-2 раза в год. Длится она не более минуты. Например, я вижу на улице рядом с домом, метрах в 30 от меня, фигуру человека, в первую секунду до оторопи напомнившую мне давно умершего отца. Что-то в наклоне головы, в кепке. Я могу схватиться за эту секунду, зафиксировать сознательно рассеянным и расфокусированным взглядом пойманный образ и продлить существование живого отца ещё секунд на 30. В эти 30 секунд я чувствую себя как турист на каком-то научном эксперименте: вот он я, вот сегодняшний, 2021-го года дождик, а вот живой отец, удаляющийся по своим делам. Прикоснуться к этому нельзя, да и не нужно. А во сне и прикоснуться можно (но снова-таки не нужно), и можно спокойно вместить, даже без самого жеста соединения, одно и другое.

        Мир ваших текстов полон фотографий, и вы рассказывали в интервью о том, насколько фотография важна для вас как занятие. То, что вы делаете стихами, и то, что делаете фотоснимками, — это в какой-то мере про одно и то же или совсем про разное?

        Разное это по причине разных форм организации времени в тексте и снимке. Если в снимке для меня оно всё-таки неподвижно, хоть и объёмно, то в лучшем стихотворении оно этого объёма лишено, всякий раз запускается при чтении и может сохранять в себе ощущение прокладываемого прямо сейчас маршрута. С другой стороны, мне очень нравится определение стихотворения (пусть это изначально и относилось лишь к сонету) как одновременно существующего набора строк, но для себя я бы уточнил, что этот набор существует в расфокусированном зрении, при нажатии пальцем на глазное яблоко, и при сохранении внешней целостности готов всякий раз во время чтения уточниться или пересобраться заново.
        Но соединяются эти две вещи для меня, пожалуй, в точке отношения к реальности. Хорошая фотография, на которую я способен, — она по-своему старомодна, но при этом является примером магического реализма. Само словосочетание «магический реализм» я понимаю как тавтологию — в том смысле, что любая глубоко воспринятая, по-настоящему увиденная реальность чудотворна по определению. В этом смысле и снимок фигуры в пейзаже с неуловимой странностью и обыденностью позы, и текст, топчущийся на понятном лишь ему одному месте, растут из одного такого вот ощущения.

        Что хочется сказать — и про что я не додумалась спросить?

        Мне кажется, больше и радости, и даже уверенности в завтра ощущается с позиции недоохвата, недоответа. При этом, что интересно, любая хорошая книга со вполне однозначным финалом открывает после себя не меньше пространства, чем книга с финалом открытым. Дело, вероятно, в том, что и то, и другое не исчерпывается замыслом автора, продолжает жить само по себе...