|
Сажусь в автобус, идущий в область. Кто-то открывает окно, какая-то приезжая пробирается по проходу между сумок и других пассажирок, у входа мальчик на выгоревшем асфальте ждёт очереди взобраться на подножку. Никогда ещё композитор нестоличной речи не ошибался в описании боли. Она творится ежесекундно на дальнем сиденье и под пыльным ковриком, у кабины водителя и там, где на окне остался след от убитой мухи. Как на картине Брейгеля, пассажиры отворачиваются от увиденного не из брезгливости или сострадания, а потому что заняты своим делом. Это их рутина, их повседневный рейс, их областное содержание, чья чакона разлита в паузах, запятых и придаточных словах нестоличной речи.
Композитор нестоличной речи нового века — поэт Дмитрий Гаричев. По литературной должности он экскурсовод. С талантом губернского баха Гаричев ведёт с переднего сидения экскурсию по спутниковой незагранице, создавая причастные прелюдии и фуги феминитивов из сложносочинённого материала спортплощадок и пустырей. Гаричев — органист в соборе пригородной богоматери, исполнитель икарусного синтаксиса. как не оборвалась доска, а только сжалась и разжалась,
так и носила у виска, но объясниться не решалась. Когда автобус отходит от остановки, резиновая гармоника несалонного разговорца сжимается и разжимается, формируя осознанную длительность в языковом движении. Гуссерлианская ретенция наполняет рот, а протенция выталкивает из него в дизельную гарь стих. Так выплывает изо рта объяснение; так на восприемлющей земле запечатлевается след шин; так у открытого окна утреннего рейса роса, оседая на губах говорящего, превращается в речь.
Вопреки, а может быть, благодаря погружённости в брейгелевскую повседневность, эта нестоличная речь, будучи глубоко вписанной в пейзаж, всё же крайне оригинальна. Обыденное её течение не предвещает перемен, как вдруг происходит неслыханное. Через километры областных дорог рты пассажирок широко раскрываются, когда после очередного поворота открывается вид, например, на мальчиков, падающих с неба или являющихся из-за китая. Событие небывалое, но исполнительское искусство Гаричева не сводится к одной изобретальности.
Мне предложили написать об этих икарусных стихах для перевода на длиннопамятный литовский, и я подумал, что сделать это по-русски сложнее, чем по-французски. Опыт письма в русской словесности центростремителен: текст непременно берёт читателя за руку и желает куда-то вести, будь то в столицу или в мировую культуру. Речь же Гаричева не ведает амбиций, как взбирающийся в автобус мальчик никому не подаёт руки.
Французская campagne, глубинка, как и французская фраза, не стремится в город. Оригинальность поэзии Гаричева в том, что её язык сформирован этой нецентростремительной просодией. В стране, в которой я живу, всякий поворот провинциального шоссе есть одновременно поворот предложения, а всякий пейзаж представляет собой рассуждение. За долгие века и тот, и другой, утеряв исходный вид, были перестроены мыслью. Иначе говоря, после двух тысяч лет обработки человеком и французская природа, и французский язык представляют собой результат размышления. Смысл «разгородок марлевых» не в красоте, праздности, экологичности или vie bonne. Смысл этот и есть сама французская словесность, слитая с иоганн-себастьяном нестоличности. Синтаксис Франции интерпретируется так же, как атлас её дорог. Аналогично и у Гаричева: спортплощадки и лесопарки Ногинска-на-Клязьме продлевают собой языковые пейзажи Nogent-sur-Seine, Nogent-sur-Marne, Nogent-le-Routrou, ещё ту дыру.
Мне хочется подцепить ногинскость, но за одну экскурсию нельзя стать нестоличным. Да и Брейгель не позволяет, напоминая, что зритель, как и читатель, может только завидовать целостности хлебопашца. Когда Икар падает с неба, пишет Оден в знаменитом стихотворении, с областной точки зрения случается failure, может быть epic failure, но не important failure. Иными словами, музыка Баха не останавливается даже тогда, когда в ней происходят гармонический кульбит или нашествие варваров, как речь Гаричева и рейс моего автобуса не прерываются из-за того, что с неба падают новые сумки приезжих.
Поэтому Гаричеву важно не зафиксировать небывалое событие, а вписать его в протяжённость маршрута. Икарусный синтаксис без тире и восклицательных знаков ни на что не нацелен и ни к чему не стремится — он просто всегда длится, как длятся рождение и увяданье пшеничного стиха. Тайну Деметры не нужно прятать от столичных туристов, её достаточно просто разлить в пригородной природе, то есть в синтаксисе нестоличной речи. Областной пейзаж, если его описывать из Икаруса, оказывается продолжением не столько метрики Гомера, сколько правил пунктуации. Когда-то они из окружающего воздуха осели в виде измерительного эталона во французской академии наук; теперь — впервые — они так же сконденсировались в русском стихе. Этот губной налёт, создавая звук понятный и знакомый, заключает в себе мистерию нового метрического стиха.
Мало в нём было линейного! Через придаточные слова гаражей и собачьих отшибов безмаршрутный автобус довёз меня до нужной остановки. Я встал, чтобы пробираться к выходу, и ахнул от изумления. Мужчин в автобусе не было. ... мы ехали светло и душно
автобусами без мужчин, но это так и было нужно Мужчин, может быть, съел минотавр. Или, может быть, все они уехали жить в столицу. Эпичность флуктуации поразила меня, поскольку русская словесность редко показывает себя с этой стороны. И лишь добравшись через духоту и сложнопроходимую речь до дверей, то есть до понимания, я вдруг догадался, что это так и было нужно. Автобусный рейс за палкой ногинскости заполняется не приезжими торговками деепричастными оборотами и не мужчинами русской словесности. Все эти герои в автобусе, идущем в область, преображаются в разинувших рот восприемниц речи, для которых есть и рожать — вся суть языковой жизни. Здесь нет ни Тезеев, ни таджиков. Здесь едут с открытым ртом те, кто собирались на рейс, словно туристки на экскурсию, но стали, сами того не сознавая, жрицами пригородной Деметры, кормилицами непрерывного речевого цикла. Иные поэты будут творить революцию, создавать новое; в этих же стихах движение синтаксического икаруса превращает людские амбиции и подковёрную боль в остановки на шоссе чтения. Автобус и речь подходят к одной из них, а затем отходят в направлении следующей, и движение стиха не прерывается.
Мне кажется, что за феноменально икарусное и по-гуссерлиански феноменологическое припадение губами к великой реке, текущей дальше нас, Дмитрия Гаричева необходимо признать поэтом поколения.
|
