|
Я могла бы написать толстую книгу об этике, но, скорее всего, не про стихи. В одном интервью я упомянула, что моя мать во время эвакуации работала «вольняшкой в Гулаге». Прочитав это, мой брат перестал со мной разговаривать, это уже года три как. Он говорил, что мама запрещала ему об этом говорить, что я раскрыла её секрет, которого она, по его мнению, «стыдилась». Меня мама никогда не просила не говорить об этом периоде её жизни, я не чувствовала, что она стыдилась этого опыта. Такой была её подлинная страшная жизнь во время войны. Достаточно упомянуть, что, возвращая мне в Нью-Йорке только что прочитанный «Архипелаг Гулаг», мама сказала: «В этой книге всё правда».
Эвакуировали мою мать из Ленинграда с трёхлетним сыном, моим старшим братом, под Мурманск, на границу Малой зоны, в посёлок с говорящим названием Лесозавод. Она устроилась на единственную объявленную там работу — секретарём-машинисткой в лагерь. В юности она служила корректором в газете и умела печатать на машинке. Мама проработала в Гулаге всю войну. Пять лет она ходила пешком четыре километра в одну сторону и четыре обратно, каждый день по трассе в тайге, зимой и летом, в страшные морозы или поедаемая мошкой. Она рассказывала мне об этом в детстве так много раз, что это повторение, как я сейчас знаю, само по себе означало травму. Она говорила, что если вдалеке видна была какая-то точка в конце дороги, то это мог быть беглый зэк или блатной, или волк, или грузовик с бригадой из лагеря, и тогда не знаешь, чего ожидать. Она имела в виду групповое изнасилование.
Настояв на эвакуации своих родителей, старшей сестры с двумя маленькими детьми из белорусского местечка (муж её погиб в первый год войны) и своей младшей сестры, только что закончившей университет в Москве, моя мама спасла семью. Евреи, не уехавшие оттуда, погибли. Младшая её сестра стала работать учителем математики в школе, и первые два километра по тайге они шли вместе. Остальной путь мама проделывала бегом, чтобы не замёрзнуть и, наверное, меньше бояться.
Можно представить себе, какие документы проходили через руки этой машинистки. И какие опечатки она боялась сделать. Если она и говорила что-то о власти, то иначе, чем «эти бандиты», она эту власть не называла. Но тихо, чтобы никто не услышал в нашей семикомнатной коммуналке. Мой брат в эвакуации умирал от дистрофии, мама смогла устроить его в лагерную больницу. Врачами там были «враги народа», получившие образование заграницей до 1917 года. Они его вылечили. Возможно, мама давала подписку о неразглашении и запрещала моему брату говорить о лагере. Мне самой не пришло бы в голову говорить об этом в Союзе даже с близкими друзьями, но моя мать никогда не говорила мне, что это секрет, мы и так хорошо знали, о чём было можно, о чём нельзя в те времена.
Я пишу об этом потому, что, на мой взгляд, здесь всё об этике. Мне трудно об этом писать из-за отношений между членами моей семьи, а также в силу часто поднимаемого вопроса, кто был участником/соучастником и жертвой ужасов советской истории. Моя мать была человеком сугубо старых ценностей и стойко их отстаивала, и вот надо же, чтобы именно ей выпало поработать в системе Гулага. Второй случай хотела бы рассказать подробнее и с именами, но для этого надо долго рыться в архиве.
В начале 1990-х я редактировала фрилансом выпуск «Нового журнала», в котором шла публикация писем малоизвестного русского поэта, писавшего из нацистского концентрационного лагеря в Альпах другу в Йельский университет. Поэт знал немецкий язык и был назначен мелким начальником над советскими военнопленными, работавшими в лагере. Жил он неплохо и писал в (довольно банальных) письмах, как в свободное время взирает на человеческий муравейник с горной высоты и рассуждает философски о суете и бренности, о высоком и прекрасном.
Так совпало, в это же самое время у меня был другой фриланс, я интервьюировала переживших Холокост для фонда Стивена Спилберга. Мой очередной переживший оказался как раз из того лагеря, откуда нам поэт писал свои письма. Картина этого лагеря совершенно изменилась для меня. Там были не только военнопленные, там были евреи и политзаключённые, в большинстве погибшие. Письма поэта про «человеческий муравейник» приобрели для меня совсем другой смысл, и я обратилась к исполнявшему обязанности редактора Вадиму Крейду с просьбой снять эти письма или дать мне возможность их прокомментировать. Ни того, ни другого не случилось, и журнал вышел. Меня, естественно, более не приглашали его редактировать.
Не хотелось бы думать, что лагерный контекст, в котором эти письма писались, показался и.о. редактора не столь садистским, как мне. Предполагаю, что эти письма были предоставлены кем-то, кто поддерживал журнал финансово (точно не помню, но, может быть, и самим адресатом), и редактору было трудно ему отказать. Так или иначе, эта история мучила меня — этически? — и я сохранила рукопись и переписку с редактором, да и сейчас, раз я её вспомнила, не отпускает. Наверное, я должна была тогда поднять шум погромче, чтобы на публикацию этих писем обратили должное внимание. Всё никак не перейти к стихам, но постараюсь. Во второй половине 90-х в течение трёх лет я была fellow/poet-in-residence в программе Трансрегиональный центр развития демократии в нью-йоркском университете Новая школа политических и социальных исследований. Организатором программы и её директором была и есть моя хорошая приятельница, польская социологиня Эльжбета Матыня. В самом начале 80-х, когда нас познакомили (и это этика в чистом виде!), первый вопрос, который Эльжбета задала, глядя на меня в упор не сказать чтобы дружелюбно, ещё до рукопожатия: когда, я думаю, началась Вторая мировая война? Меня этот вопрос нисколько не удивил, мы не были знакомы, и она имела право на такой вопрос при знакомстве с человеком из Союза, и я спокойно ответила: «Первого сентября 1939-го». «Так!» — сказала она по-польски, и мы подружились. Эльжбета была приглашена в Новую школу на год, благодаря своему участию в «Солидарности» и как знаток театра Гротовского, но вернуться на родину ей не довелось. «Солидарность» была подавлена, управлять Польшей поставили Ярузельского, и возвращаться ей было некуда, разве что в тюрьму. Преподавательской вакансии в университете для неё не нашлось, и пришлось ей что-то для себя создавать, к счастью, у неё были идеи, и она оказалась отменным организатором. После падения Берлинской стены и распада подсоветского пространства стала очевидной необходимость создания центра для развивающихся демократий Европы, Азии и Африки. Центр стал приглашать аспирантов и профессоров-американистов для наглядного знакомства с американской демократией, её достоинствами и недостатками.
Уникальность этого университета состояла в том, что он был основан для европейских беженцев, в основном немецких и еврейских профессоров-гуманитариев левого толка, оказавшихся в Америке из-за Второй мировой войны. Профессора-иммигранты кормились, как все: кто гладил бельё в химчистке, кто работал в пекарне. К счастью, один из них познакомился с клиентом химчистки, американским миллионером, который понял, кто они, эти европейские интеллектуалы, и инициировал проект создания университета. Можно сказать, что благодаря Эльжбете традиция университета оказывать помощь гуманитариям в ситуации политических преследований продолжалась.
Что касается меня, то я стала поэтом (без определённых занятий) в этом центре годы спустя. К тому времени у меня самой уже были какие-то личные достижения, книги, национальная литературная премия и разнообразный опыт работы в некоммерческих организациях. Трансрегиональный центр развития демократии создал международную летнюю программу в Кракове и зимнюю в Кейптауне. Я поехала с ними в Краков. Там слушала лекции по гендерным проблемам покойной Энн Снитов, женскую группу которой я посещала уже несколько лет. Это незабываемый интерактивный опыт с американскими журналистками и профессорками, представления которых о женском вопросе в Восточной Европе были тогда крайне идеалистическими и чудовищно искажёнными. И, конечно, никто из них слушать меня не собирался, ибо я, как иммигрант, уже не была «аутентичным представителем культуры». В Америке предпочитали учёных советской выучки и советской идеологии (чисто патриархального) женского равенства, бесплатного медицинского обслуживания и бесплатного же образования. Не забудем, что, при отсутствии противозачаточных средств, в Союзе были разрешены аборты (часто без обезболивания), которые до сих пор являются камнем преткновения в Америке, эти тонкости трудно объяснить иностранцу, занятому своими проблемами.
Как известно, недалеко от Кракова находится Освенцим, и я предложила себя в качестве сопровождающего консультанта, когда студентов везли туда на экскурсию. В ответ получила отказ, потому что, ну, пусть лучше этим займётся настоящий экскурсовод, а у меня как бы не было профессионального опыта. Как раз у меня-то он и был: кроме того, что знает о Холокосте человек моего поколения с корнями в черте оседлости, после нескольких лет работы в фонде Спилберга, где в мои обязанности входило вести образовательные занятия для интервьюеров. Обидно, но терпим, хотя можно сказать, что всё это вопросы, с моей точки зрения, прямо этические.
Описываю контекст и контент, которые в совокупности постепенно накаляются. Мы с мужем (успевшим устроить скандал директору в местной слегка бутафорской синагоге, где стояла выставка художника, погибшего в гетто, без указания имени этого художника!), а он готовил курс «Память места», съездили в Освенцим сами, так сказать, туристами. Мы оказались в группе, в основном, немолодых американских и английских евреев, которую вела очень милая юная польская девочка. От волнения она всё время вставала на цыпочки, прижимала руки к груди и говорила, прерывая дыхание, вот-вот, глядишь, упадёт в обморок. Главные эмоции, которые наша группа испытывала коллективно, — это нешуточное волнение за экскурсоводку. Термина «ретравматизация» девочка, скорее всего, не знала.
Кроме лекций, в летнюю программу включена была конференция о политической ситуации в Восточной и Центральной Европе и о проблеме беженцев. На конференцию были приглашены всякие умники, среди них Адам Михник и Томас Венцлова, а Бродского, который органично составил бы с ними триумвират, не пригласили, несмотря на Нобеля, объясняя тем, что он безобразно обращается со своей женой. (Вот вам активная этика феминизма. И, кстати, вопрос, который занимал Цветаеву: «А что не лирика?» — хочется расширить до: а что не гендер? а что не этика?) Ну и, конечно, участниками были наши университетские американские профессора. Тут-то поджидавшие их сербские студенты, которые демонстративно не разговаривали с другими пост-югославами, понятно, мусульманами, прервали конференцию дружными криками: «Почему вы нас бомбите?» — и не дали профессорам говорить. Те хотели было оправдаться, что они были против этого решения, но голоса не имели. Дело было во время бомбёжки Белграда правительством Билла Клинтона. На чём конференция и закончилась. В такой зажигательной атмосфере я стала думать, что я могу сказать этим студентам-аспирантам и что же мне им почитать.
Моя презентация состояла из чтения на английском, перформанса на русском из отдельных слов-когнатов (вариант набора слов) и показа визуальных работ. Так или иначе, мои поэтические чтения непреднамеренно превращаются в политические из-за гендерной и русско-еврейской тематики. Во время чтения и перформанса я заметила, что студентка из Австрии слушала с особым напряжением, глаза её то ли сияли сами по себе, то ли были наполнены слезами. Вечер закончился многими вопросами и весело. Утром я нашла в своём почтовом ящике письмо от этой австрийской студентки. Оно было написано рукой на четырёх страницах в линейку. Содержание такое: в детстве она очень любила своего деда, он проводил с ней много времени, играл с ней, читал, водил гулять, многому научил. Она любила играть с его раненой рукой, изуродованной, на ней не хватало двух пальцев. Потом они переехали, и она видела его меньше. Не так давно она навещала деда и, когда он одевался, чтобы проводить её, заметила в шкафу военную форму. Он не хотел, чтобы она её видела, но она настояла. Это была форма офицера СС, не помню какого чина. С тех пор она не может с ним видеться, всё время плачет, не знает, что думать, просит поговорить. Накал чувств в письме был мощный.
Могла ли я поговорить с ней на такую тему и помочь, и чем? Оставила в её почтовом ящике записку, предложила время и место встречи. Всю ночь думала, что ей сказать. Мы обнялись, девочка зарыдала. Долго обсуждали, как ей это принять. Простить/не прощать — это не её дело, и не надо ставить себе этой сверхзадачи. Как нам всем принять тот опыт и жить дальше? Этический ли это конфликт для меня, то есть, на чьей я стороне, в данный момент меня не занимал. Мой конфликт был авторский, я чувствовала, что это письмо в переводе на русский будет убойным текстом-редимейдом, в современной терминологии это жанр документальной поэзии. На русском языке не может быть таких «артефактов», разве что внуки полицаев или чекистов-гэбистов напишут мемуары. Чтобы избавиться от соблазна, я, кажется, выбросила это письмо прямо там, в Кракове. Но иногда я думаю, а вдруг не выбросила, вдруг найду его в своём архиве?
|
