Литературные проекты

        «Тогда сказал Он мне: изреки пророчество духу, изреки пророчество, сын человеческий, и скажи духу: так говорит Господь Бог: от четырёх ветров приди, дух, и дохни на этих убитых, и они оживут. И я изрёк пророчество, как Он повелел мне, и вошёл в них дух, и они ожили, и стали на ноги свои...» (Иезекииль). Согласно Мидрашам, рабби Иехошуа бен Ханания утверждал, что возрождение произойдёт из неуязвимой «кости луз в хребте», которая должна вырасти в тело человека, — но при современных технологиях кость луз оказалась вполне уничтожимой. Значит, приходится изобретать другие способы сохранения человеческой матрицы, на основе которой должны в будущем соединиться дух и плоть, — для тех, от кого не осталось даже пепла. То, чем сейчас занимается Александр Авербух, — это и есть создание такой матрицы, это голоса малых сих, от которых, кроме голоса, ничего не осталось.

        Александр Авербух — один из первых, чьё имя приходит на память, когда речь идёт о документальной поэзии на русском (в случае Авербуха лишь отчасти) языке. Но от большинства заметных авторов, работающих в этом жанре, его отличает обращённость к прошлому, а не к острым проблемам настоящего. Авербух работает с архивными материалами — по большей части личными письмами людей, живших в переломные моменты ХХ века. В эпоху мессенджеров и тотального переустройства коммуникации фрагменты этой переписки воспринимаются иначе, чем могли бы, к примеру, даже 20 лет назад. И дело не только в описываемых реалиях, но и в том, как именно они описываются: что выходит на первый план, что остаётся за кадром, что пишущий сообщает в первую очередь, что во вторую, о чём умалчивает вообще. На глазах читателя происходит перекомбинация элементов мира, которая подчас даёт более верное представление о прошедших временах, чем художественный или исторический нарратив.
        Однако нельзя упускать из виду, что Авербух не просто транспонирует чужую речь — он работает с ней, нередко имитирует её, «договаривает» или, напротив, «недоговаривает» за своих героев (см. интервью Виталию Лехциеру в «Цирке "Олимп"+TV» № 20 (53), 2016), и подобные попытки разговаривать на мёртвом языке (или живом языке конкретного мёртвого человека), во-первых, выводят эту поэзию за рамки документальности, а во-вторых, сообщают ей совершенно иной спектр задач, лежащих уже всецело в плоскости языка. Вместе с тем имитация (там, где она имеет место) настолько искусна, что отличить её от вербатима фактически невозможно. Поэтому самое важное зачастую остаётся в этих текстах и самым скрытым. Но если достоверностью фактов или переживания уже давным-давно никого не удивишь, то недостоверностью всё ещё, как оказывается, можно, что Авербух и делает, превращая субъекта документальной поэзии в ещё одну разновидность ненадёжного нарратора и ломкого сконструированного «я», которое, между тем, приобретает способность к бесконечному символическому расширению.

        Говоря о поэзии Александра Авербуха, важно иметь в виду не только то, о чём и как пишет поэт, но и место рождения его речи. И это безусловное пограничье. Но дело не в том, что Авербух родился в селе Новоайдар Луганской области, расположенном сравнительно недалеко от границы с Россией, и не в билингвальности письма (в том числе и в пределах одного текста). Важно другое: что́ именно он делает в той точке пространства поэтического, из которой говорит. А это попытка принять и примирить разные идентичности: языковые, этнические, культурные, территориальные и др. И наиболее показателен в этом отношении текст: «я простил себе / прадеда-украинца который ходил погромом на прадеда-еврея / простил прабабку-польку которая рвала косы прабабке-еврейке / я простил себе прадеда-москаля который забрал последний кусок / у прабабки-украинки / я простил прабабку-еврейку которая написала донос на прадеда-украинца / они все сейчас здесь / на последней вечере / моего тела...»
        Вовлечение в разговор не только живых, но и мёртвых, как и выяснение отношений с семейными историями, и достраивание своего генеалогического древа, — довольно заметная тенденция в текстах украинских поэтов, родившихся в 1980-е или в начале 1990-х. Но в случае с Авербухом особое значение приобретает та систематичность, с которой он работает на границе документальности и постпамяти, делая объектом своего исследования частные истории, а в его поэтике заметна и важна именно оптика исследователя, имеющего дело с письмами, открытками, дневниками и другими формами свидетельств. Однако важно и то, что о трагедиях ХХ века, происходивших на территории «кровавых земель», по выражению Тимоти Снайдера, субъект поэтического высказывания в поэзии Авербуха пытается говорить с позиции памяти, очищенной от этики и политики. Другими словами, Авербуха интересует не столько травмоговорение жертв, сколько память как таковая. Для него актуален вопрос не возможности поэзии после катастрофы, а о том, можно ли говорить о катастрофе, изъяв из своей речи модальность.
        Для поэзии Авербуха важна не борьба за власть языка, а попытка очистить свидетельство от диктатуры интерпретации.

        Не перестаю поражаться тому, насколько последователен и органичен Саша в своих, казалось бы, радикальных метаморфозах. Абстрагированный физиологизм его ранних стихов, естественно шедший как бы из самого нутра материи, матери Реи, зазвучал по-новому в хоре давно ушедших незнакомых голосов, которые он бережно возрождал из архивного праха. Потом период животворения забытых и сторонних сменился плачем-прощанием с самым родным, преданным земле, в отчаянной попытке уберечь от мнимого предательства, отсрочить неминуемое поглощение жерлом вечности. А теперь, по всей видимости, его ждёт новая трансформация, свидетелем которой я надеюсь стать.

        Когда человек умеет делать с языком то, что умеет делать Александр Авербух...
        Интересно, кстати, как именно лучше это охарактеризовать. Виртуозно играет? Что-то не то, слишком прямолинейно. Деконструирует? Далеко не всегда — как и далеко от деконструкции находится, например, формула «небом застроен господь». Строит Вавилонскую башню для избранных, то бишь для своих читателей? Возможно. Однако мне почему-то хочется образов неувереннее и хрустче. Скажем, Александр Авербух в роли стоматолога-фокусника. Или весёлого алхимика на безлюдном острове. Или композитора, перекладывающего мультики в симфонии и наоборот.
        Одним словом, Авербух — мастер словесных сочетаний, преобразований и сферических построений, которые наполняются неожиданным смыслом. Но все его смыслы, как по мне, всё равно очень погружены в язык. Потому не удивительно, что поэт обратился к экспериментам на границе украинского и русского или к чередованию этих языков, чем он и славен в украинских кругах любителей и любительниц современной поэзии. То есть, разумеется, тут есть чисто биографические причины, изложенные Авербухом не в одном интервью, есть происхождение с двуязычных территорий на украинском Востоке, есть потрясение войны и потребность в её коммуникативном переосмыслении. Однако, думаю, сама суть этой поэзии вела её в таком направлении.
        Так вот, когда человек умеет делать с языком то, что умеет делать Александр Авербух, то... по крайней мере, для меня стало неожиданностью, что такой человек обращается к документальному материалу (в тех же интервью поэт подчёркивает, что его тексты «эпистолярных» циклов имеют отчётливую документальную основу, а иные, надо понимать, и вовсе не выходят за пределы документалистики). Но результат показывает, что этот путь плодотворен, органичен, позволяет освежить эстетику и разнообразить тематику. А документалистские тренды? Кажется, в этом случае не поэзия подчиняется трендам, а у трендов есть шанс поработать на благо поэзии.

        Могу предположить, что принципиальным вкладом поэта Александра Авербуха в современную русскую, но и украинскую, и израильскую поэзии следует счесть обращение к суржику истории, вернее, понимание языка истории как суржика или как суржиков, вслушивание в какофонию этих «деформаций», а на самом деле — иных возможностей, нарушенных и притягательных инвариантов бытия.
        При том, что это движение его работы кажется мне огромным, важным и отважным делом, в последнее время я много думаю, нахожусь под влиянием ещё одного аспекта его поэзии: совершенно особой способности взгляда на любимое мёртвое, стареющее, больное, исчезающее — взгляда, в принципе русской поэзии сложного, если не чуждого вообще.
        И если задаваться прагматическим вопросом, что этот поэт привносит в эту традицию такого, чего там раньше не было, чего она раньше не умела/стыдилась, что он ей прививает, то — это новое усилие создание вот такого языка:

        вспоминаю тело твоё скукоженное в бутон
        слипшися лепестки больничных зассанных простыней
        а внутри — осколок / бубочка ли пион
        тужится разрывается и синеет
        рука — криворучицы / кровоточицы
        вырывает из себя жилистый стебель

        Заплачки Авербуха, совершенно бесстыдные выражения нежности к тем, кто уходит, кто переходит с этой стороны на сторону другую, удивительно внимательны, подробны, не абстрактны: это именно заплачка, а не элегия, это шёпот, бормотание и вой, а не флейта и надпись, вырезанная на мраморе. Сейчас именно этот урок кажется мне важным.

        Проёмы. Что в них нового и особенного? Всё. В дверных не задерживаемся. Соединение (мест). Нами. Оконные пропускают свет. Если (после взрыва) стекло уцелело — на водокачке, детских колясках, саженцах дыма, прохожих, окнах напротив, восходе (список непрерывно расширяется), — наши лица (всех видов). Подвижный слой. Если внутри (помещений) свет. Смотреть сквозь «тело-пяльцы». Мы (в них) — новые. Один за другим. <...> Деталями «мысль излучается». Всё значимо. Общее. Многоголосье и «дерево головы». С языка на язык переходы и «крапива дружбы». Личные подробности без персональной одержимости и «...трава прорастает толстые словари». Нежелание разделить поток на заключённого и надзирателя, на «старое несебя» и «лётную погоду <...> течества». Интерес к Агатангелу Крымскому и «облачные атласы». Умение не застревать на достигнутом и «в небе <...> брешь». Дар не стоять на месте (чьём-то) и «слежка за ручьями». Способность к взаимодействию всеми своими воплощениями и «несвязный восток». <...> Письмо не берёт нас в заложники (в доноры)! Слово не проводит над нами опыты. Делится. Тем, что есть. Жизнью. Сопереживаем, когда «...сердце набито битком». Угасанию Близкого человека: «тело твоё скукоженное в бутон слипшися лепестки...». Соучаствуем. И случается осознание: «всё находит общий во мне язык <...> преподносишь себя на / весеннем блюде / когда сквозь тебя / разговаривают / мухи / собаки деревья / люди». В текстах нет приговоров кому-либо, нет отношения к «болевым точкам» как к чему-то абсолютному. К утилитарному. Сродни мешку, гороскопу и ложке. Штольне, мощам и билетам. Обыденное на первый взгляд «какое-то кормление дверей» бережно перемешано с неброскими мираклями. Так кажется. Но за полем шелеста из дробных чудес: «...до самого конца тела / втягиваешь просвет / в синие две реки окунаешь глаза...» — видно, насколько хрупка, негромка, ценна действительность. Каждая. Есть проёмы в бойницах. Плотинах. Своё. Имеет место. Есть пустые ещё (незаполненные) в новом доме общих историй. И там будет жизнь. Отражения «ярус за ярусом». Семейное небо без отступлений. Сквозь лица.