Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
 
 
 
Журналы
TOP 10
Пыль Калиостро
Поэты Донецка
Из книги «Последнее лето Империи». Стихи
Стихи
Поезд. Стихи
Поэты Самары
Метафизика пыльных дней. Стихи
Кабы не холод. Стихи
Галина Крук. Женщины с просветлёнными лицами
ведьмынемы. Из романа


Инициативы
Антологии
Журналы
Газеты
Премии
Русофония
Фестивали

Литературные проекты

Воздух

2021, №41 напечатать
  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  
Автор номера
Отзывы об Александре Авербухе
Мария Галина, Мария Малиновская, Ия Кива, Гали-Дана Зингер, Олег Коцарев, Полина Барскова, Сергей Муштатов

Мария Галина

        «Тогда сказал Он мне: изреки пророчество духу, изреки пророчество, сын человеческий, и скажи духу: так говорит Господь Бог: от четырёх ветров приди, дух, и дохни на этих убитых, и они оживут. И я изрёк пророчество, как Он повелел мне, и вошёл в них дух, и они ожили, и стали на ноги свои...» (Иезекииль). Согласно Мидрашам, рабби Иехошуа бен Ханания утверждал, что возрождение произойдёт из неуязвимой «кости луз в хребте», которая должна вырасти в тело человека, — но при современных технологиях кость луз оказалась вполне уничтожимой. Значит, приходится изобретать другие способы сохранения человеческой матрицы, на основе которой должны в будущем соединиться дух и плоть, — для тех, от кого не осталось даже пепла. То, чем сейчас занимается Александр Авербух, — это и есть создание такой матрицы, это голоса малых сих, от которых, кроме голоса, ничего не осталось.


Мария Малиновская

        Александр Авербух — один из первых, чьё имя приходит на память, когда речь идёт о документальной поэзии на русском (в случае Авербуха лишь отчасти) языке. Но от большинства заметных авторов, работающих в этом жанре, его отличает обращённость к прошлому, а не к острым проблемам настоящего. Авербух работает с архивными материалами — по большей части личными письмами людей, живших в переломные моменты ХХ века. В эпоху мессенджеров и тотального переустройства коммуникации фрагменты этой переписки воспринимаются иначе, чем могли бы, к примеру, даже 20 лет назад. И дело не только в описываемых реалиях, но и в том, как именно они описываются: что выходит на первый план, что остаётся за кадром, что пишущий сообщает в первую очередь, что во вторую, о чём умалчивает вообще. На глазах читателя происходит перекомбинация элементов мира, которая подчас даёт более верное представление о прошедших временах, чем художественный или исторический нарратив.
        Однако нельзя упускать из виду, что Авербух не просто транспонирует чужую речь — он работает с ней, нередко имитирует её, «договаривает» или, напротив, «недоговаривает» за своих героев (см. интервью Виталию Лехциеру в «Цирке "Олимп"+TV» № 20 (53), 2016), и подобные попытки разговаривать на мёртвом языке (или живом языке конкретного мёртвого человека), во-первых, выводят эту поэзию за рамки документальности, а во-вторых, сообщают ей совершенно иной спектр задач, лежащих уже всецело в плоскости языка. Вместе с тем имитация (там, где она имеет место) настолько искусна, что отличить её от вербатима фактически невозможно. Поэтому самое важное зачастую остаётся в этих текстах и самым скрытым. Но если достоверностью фактов или переживания уже давным-давно никого не удивишь, то недостоверностью всё ещё, как оказывается, можно, что Авербух и делает, превращая субъекта документальной поэзии в ещё одну разновидность ненадёжного нарратора и ломкого сконструированного «я», которое, между тем, приобретает способность к бесконечному символическому расширению.


Ия Кива

        Говоря о поэзии Александра Авербуха, важно иметь в виду не только то, о чём и как пишет поэт, но и место рождения его речи. И это безусловное пограничье. Но дело не в том, что Авербух родился в селе Новоайдар Луганской области, расположенном сравнительно недалеко от границы с Россией, и не в билингвальности письма (в том числе и в пределах одного текста). Важно другое: что́ именно он делает в той точке пространства поэтического, из которой говорит. А это попытка принять и примирить разные идентичности: языковые, этнические, культурные, территориальные и др. И наиболее показателен в этом отношении текст: «я простил себе / прадеда-украинца который ходил погромом на прадеда-еврея / простил прабабку-польку которая рвала косы прабабке-еврейке / я простил себе прадеда-москаля который забрал последний кусок / у прабабки-украинки / я простил прабабку-еврейку которая написала донос на прадеда-украинца / они все сейчас здесь / на последней вечере / моего тела...»
        Вовлечение в разговор не только живых, но и мёртвых, как и выяснение отношений с семейными историями, и достраивание своего генеалогического древа, — довольно заметная тенденция в текстах украинских поэтов, родившихся в 1980-е или в начале 1990-х. Но в случае с Авербухом особое значение приобретает та систематичность, с которой он работает на границе документальности и постпамяти, делая объектом своего исследования частные истории, а в его поэтике заметна и важна именно оптика исследователя, имеющего дело с письмами, открытками, дневниками и другими формами свидетельств. Однако важно и то, что о трагедиях ХХ века, происходивших на территории «кровавых земель», по выражению Тимоти Снайдера, субъект поэтического высказывания в поэзии Авербуха пытается говорить с позиции памяти, очищенной от этики и политики. Другими словами, Авербуха интересует не столько травмоговорение жертв, сколько память как таковая. Для него актуален вопрос не возможности поэзии после катастрофы, а о том, можно ли говорить о катастрофе, изъяв из своей речи модальность.
        Для поэзии Авербуха важна не борьба за власть языка, а попытка очистить свидетельство от диктатуры интерпретации.


Гали-Дана Зингер

        Не перестаю поражаться тому, насколько последователен и органичен Саша в своих, казалось бы, радикальных метаморфозах. Абстрагированный физиологизм его ранних стихов, естественно шедший как бы из самого нутра материи, матери Реи, зазвучал по-новому в хоре давно ушедших незнакомых голосов, которые он бережно возрождал из архивного праха. Потом период животворения забытых и сторонних сменился плачем-прощанием с самым родным, преданным земле, в отчаянной попытке уберечь от мнимого предательства, отсрочить неминуемое поглощение жерлом вечности. А теперь, по всей видимости, его ждёт новая трансформация, свидетелем которой я надеюсь стать.


Олег Коцарев

        Когда человек умеет делать с языком то, что умеет делать Александр Авербух...
        Интересно, кстати, как именно лучше это охарактеризовать. Виртуозно играет? Что-то не то, слишком прямолинейно. Деконструирует? Далеко не всегда — как и далеко от деконструкции находится, например, формула «небом застроен господь». Строит Вавилонскую башню для избранных, то бишь для своих читателей? Возможно. Однако мне почему-то хочется образов неувереннее и хрустче. Скажем, Александр Авербух в роли стоматолога-фокусника. Или весёлого алхимика на безлюдном острове. Или композитора, перекладывающего мультики в симфонии и наоборот.
        Одним словом, Авербух — мастер словесных сочетаний, преобразований и сферических построений, которые наполняются неожиданным смыслом. Но все его смыслы, как по мне, всё равно очень погружены в язык. Потому не удивительно, что поэт обратился к экспериментам на границе украинского и русского или к чередованию этих языков, чем он и славен в украинских кругах любителей и любительниц современной поэзии. То есть, разумеется, тут есть чисто биографические причины, изложенные Авербухом не в одном интервью, есть происхождение с двуязычных территорий на украинском Востоке, есть потрясение войны и потребность в её коммуникативном переосмыслении. Однако, думаю, сама суть этой поэзии вела её в таком направлении.
        Так вот, когда человек умеет делать с языком то, что умеет делать Александр Авербух, то... по крайней мере, для меня стало неожиданностью, что такой человек обращается к документальному материалу (в тех же интервью поэт подчёркивает, что его тексты «эпистолярных» циклов имеют отчётливую документальную основу, а иные, надо понимать, и вовсе не выходят за пределы документалистики). Но результат показывает, что этот путь плодотворен, органичен, позволяет освежить эстетику и разнообразить тематику. А документалистские тренды? Кажется, в этом случае не поэзия подчиняется трендам, а у трендов есть шанс поработать на благо поэзии.


Полина Барскова

        Могу предположить, что принципиальным вкладом поэта Александра Авербуха в современную русскую, но и украинскую, и израильскую поэзии следует счесть обращение к суржику истории, вернее, понимание языка истории как суржика или как суржиков, вслушивание в какофонию этих «деформаций», а на самом деле — иных возможностей, нарушенных и притягательных инвариантов бытия.
        При том, что это движение его работы кажется мне огромным, важным и отважным делом, в последнее время я много думаю, нахожусь под влиянием ещё одного аспекта его поэзии: совершенно особой способности взгляда на любимое мёртвое, стареющее, больное, исчезающее — взгляда, в принципе русской поэзии сложного, если не чуждого вообще.
        И если задаваться прагматическим вопросом, что этот поэт привносит в эту традицию такого, чего там раньше не было, чего она раньше не умела/стыдилась, что он ей прививает, то — это новое усилие создание вот такого языка:

        вспоминаю тело твоё скукоженное в бутон
        слипшися лепестки больничных зассанных простыней
        а внутри — осколок / бубочка ли пион
        тужится разрывается и синеет
        рука — криворучицы / кровоточицы
        вырывает из себя жилистый стебель

        Заплачки Авербуха, совершенно бесстыдные выражения нежности к тем, кто уходит, кто переходит с этой стороны на сторону другую, удивительно внимательны, подробны, не абстрактны: это именно заплачка, а не элегия, это шёпот, бормотание и вой, а не флейта и надпись, вырезанная на мраморе. Сейчас именно этот урок кажется мне важным.


Сергей Муштатов

        Проёмы. Что в них нового и особенного? Всё. В дверных не задерживаемся. Соединение (мест). Нами. Оконные пропускают свет. Если (после взрыва) стекло уцелело — на водокачке, детских колясках, саженцах дыма, прохожих, окнах напротив, восходе (список непрерывно расширяется), — наши лица (всех видов). Подвижный слой. Если внутри (помещений) свет. Смотреть сквозь «тело-пяльцы». Мы (в них) — новые. Один за другим. <...> Деталями «мысль излучается». Всё значимо. Общее. Многоголосье и «дерево головы». С языка на язык переходы и «крапива дружбы». Личные подробности без персональной одержимости и «...трава прорастает толстые словари». Нежелание разделить поток на заключённого и надзирателя, на «старое несебя» и «лётную погоду <...> течества». Интерес к Агатангелу Крымскому и «облачные атласы». Умение не застревать на достигнутом и «в небе <...> брешь». Дар не стоять на месте (чьём-то) и «слежка за ручьями». Способность к взаимодействию всеми своими воплощениями и «несвязный восток». <...> Письмо не берёт нас в заложники (в доноры)! Слово не проводит над нами опыты. Делится. Тем, что есть. Жизнью. Сопереживаем, когда «...сердце набито битком». Угасанию Близкого человека: «тело твоё скукоженное в бутон слипшися лепестки...». Соучаствуем. И случается осознание: «всё находит общий во мне язык <...> преподносишь себя на / весеннем блюде / когда сквозь тебя / разговаривают / мухи / собаки деревья / люди». В текстах нет приговоров кому-либо, нет отношения к «болевым точкам» как к чему-то абсолютному. К утилитарному. Сродни мешку, гороскопу и ложке. Штольне, мощам и билетам. Обыденное на первый взгляд «какое-то кормление дверей» бережно перемешано с неброскими мираклями. Так кажется. Но за полем шелеста из дробных чудес: «...до самого конца тела / втягиваешь просвет / в синие две реки окунаешь глаза...» — видно, насколько хрупка, негромка, ценна действительность. Каждая. Есть проёмы в бойницах. Плотинах. Своё. Имеет место. Есть пустые ещё (незаполненные) в новом доме общих историй. И там будет жизнь. Отражения «ярус за ярусом». Семейное небо без отступлений. Сквозь лица.


  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  

Герои публикации:

Персоналии:

Продавцы Воздуха

Москва

Фаланстер
Малый Гнездниковский пер., д.12/27

Порядок слов
Тверская ул., д.23, в фойе Электротеатра «Станиславский»

Санкт-Петербург

Порядок слов
набережная реки Фонтанки, д.15

Свои книги
1-я линия В.О., д.42

Борей
Литейный пр., д.58

Россия

www.vavilon.ru/order

Заграница

www.esterum.com

interbok.se

Контактная информация

E-mail: info@vavilon.ru




Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service