|
Есть впечатление, что вы взяли на себя бремя помнить в немыслимых деталях то, что столькие люди пытаются забыть («голод памяти проживают как ветер / сидя / помните иосифа? / в яме на дне»). Ощущаете ли вы себя хранителем чужой памяти, тем, кто говорит за ушедших и уходящих, и если да — то каково это? Что это приносит — и чем за это расплачиваешься? «Взял на себя бремя» — звучит как-то по-великомученически. Думаю, честнее признаться, что тут всё-таки некие физиологические факторы сыграли роль — действительно хорошая память, помноженная на избыточную сентиментальность. От этого то, что я коплю и вынашиваю в себе, менее дорогим моему сердцу не становится, но зато такая формулировка как-то смягчает тотальность и фатализм «бремени». Я не прикладываю усилий к тому, чтобы запоминать. Мне чаще приходится постараться, чтобы забыть, но поскольку я воспринимаю память как нечто абсолютно вещное (а я барахольщик), то и памяти я не выбрасываю так просто из головы. То, что следует забыть, благополучно записывается на диктофон или в компьютер — и забывается. Мне это всегда напоминает умирание и похороны: частичка памяти, с которой ты решил проститься, умирает, ты с ней прощаешься, прокручиваешь в голове в последний раз, вглядываешься в неё, записываешь-овеществляешь и запечатываешь. Что хорошо — эти гробики можно когда угодно открывать и любоваться мощами, чего в жизни, к сожалению, cделать нельзя. Я бы хотел посмотреть на останки моих родных, тех, которых знал при жизни, мне было бы дорого снова прикоснуться к ним. Я себе это часто представляю. Я храню волосы своих бабушек и прабабушек. Я забрал из больницы простыню, на которой умерла моя бабушка. Всё это — мощи, которые я и сам не знаю, зачем храню. То есть я понимаю, догадываюсь, могу представить, как делают святых и как важны такие мощи, плащаницы, пучки волос или косточек, заключённые в брошки, кулоны. Это тоже знаки невозможности расставания, необходимости физического присутствия тех, кого рядом больше нет. И происходит это от большого горя и отчаянной любви. Мне кажется, что, касаясь этих предметов, я переношусь в другое время или же вызываю их — в своё. Но память — это тоже конструктор, и мы всё-таки чаще всего сами выбираем, что и как запоминать, как превращать нечто в памятное событие, в реликвию. Поэтому хранителем памяти я бы себя не назвал — скорее, фальсификатором, подтасовщиком, говорящим за ушедших и уходящих. Ведь невозможно же говорить за кого-то. Это всё шум отголосков, и мы прекрасно понимаем это, каким бы уровнем притворства ни владел артист. И тут я могу ответить, каково это, — это стыдно и страшно, ощущение чудовищного сочетания позора и ужаса. Стыдно потому, что ты не всегда ведь только «даёшь голос лишённым его некогда», а иногда и заставляешь вдруг заговорить тех, кто, может, говорить и не хотел, и это напоминает допрос или исповедь. А страшно потому, что знаешь, что права на это у тебя нет и никогда не было, но ты наделил себя им — и будешь наказан. Вы пишете (не в художественных своих текстах, а в фейсбуке) о попытках с исключительной пристальностью (для многих из наших современников невыносимой и невообразимой) вглядываться в прошлое своей семьи — например, глядя на фотографии, — вчитывать истории в лица и вычитывать в лицах истории (если я правильно понимаю процесс по вашим запискам и по нашим с вами разговорам). Как устроена эта потребность, откуда она взялась — и на чём она держится? Эта одержимость связана с ненасытным желанием восполнить невосполнимое — лакуны в семейной памяти, пробелы в чём-то, что я до сих пор не понимал о себе самом, потому что не знал до конца, «из чего сделан». Так получилось, что у нашей небольшой семьи имеется множество секретов, мифов, недоговоренностей. Да что и говорить, я не знаком с половиной себя — никогда не видел своего отца. Такие зияния тоже наполняют нашу идентичность. Иногда полезно думать о том, кем я не стал, а мог. Поэтому попытки вчитывать и вычитывать — это что-то в жанре магического реализма и агиографии. Я могу рассматривать фотографии часами, прогонять их через всевозможные фильтры, чтобы разглядеть ещё какую-то деталь, надпись, сравнить выражения лица. Недавно я опубликовал в одном генеалогическом сообществе старинную фотографию семьи моей прабабушки, на которой запечатлены её родители, бабушка и братья. Эту фотографию, сделанную в местечке Дашев Винницкой области в 1923 году, узнала в этом сообществе одна женщина из Штатов. В архиве её мужа хранится такая же фотография, только чуть лучшего качества. Бабушка на ней оказалась нашей с этим мужчиной из Сан-Франциско общей прапрапрабабушкой, а мы, соответственно, пятиюродными братьями. Его прапрабабка Шейна-Зисля Авербух, сестра моего прапрадеда Герца Авербуха, иммигрировала с семьёй в 1914 году в Канаду, а это фото, видимо, отправили из Дашева в Оттаву в 1923 году, там оно и хранилось по сей день.
Так вот, рассматривая эти на первый взгляд одинаковые фотографии, я понял, что они отличаются — взгляды людей на одной обращены в другую сторону, поворот лиц чуть-чуть иной. Получается, что каждая фотография — это разные кадры, то есть, видимо, фотограф щёлкнул несколько раз, а потом проявил все кадры и отдал семье. Так у меня появились две редчайшие фотографии моих предков, а за ними — ещё одна история: как сняли один кадр, а потом, возможно, кто-то что-то сказал, а кто-то повернулся, подвинул затёкшую руку или ногу, и щёлкнули второй кадр (а может, их было и больше!) Это всё я вижу наяву, представляю, глядя на это фото в саду. Думаю: откуда взяли стулья, на которых сидят люди, какие ещё платья, кроме этого чёрного претенциозного, но всё-таки по-местечковому мешковатого, были в гардеробе моей прапрабабки, почему прабабка — девятилетняя девчонка с букетом ирисов (и это удалось разглядеть!) — в чепчике, а пиджак прапрадеда застёгнут на «женскую» сторону? Такое медленное прочтение — единственный способ завести машину времени, переместиться туда, уделить умершим, исчезнувшим с лица земли, внимание, стать рядом с ними, заглянуть в их глаза, рассмотреть узоры одежд, сосчитать кольца на руках, заметить косоглазие, морщины, форму ногтей. И, конечно же, сравнить себя с ними — похож ли я на кого-нибудь? Что осталось — от них — во мне? Какая частичка? В такие моменты пристального разглядывания кажется, что cам распадаешься на элементы, и есть в этом какое-то предвкушение исчезновения, трансформации, потому что ты хочешь быть всем, что видишь. В этом плане я, кажется, всё-таки неоязычник. Очень многие ваши тексты построены как письма от персонажа к персонажу, другие — как монологи, обращённые нарратором к кому-то из близких, но у некоторых из этих монологов, кажется, нет явного адресата, — однако героиня или герой совершенно явно говорит с кем-то, исповедуется кому-то. К кому обращена эта речь, до кого ваши персонажи так упорно пытаются «договориться»? Или все они говорят с вами, а вы — с нами? Это, наверное, что-то наподобие внутренней речи, когда весь этот неустойчивый текучий поток сознания, в котором кружатся слова и мысли, обращённые в никуда, находят какую-то форму, место впадения, зачастую с установкой на чужую речь. Я рад, что могу говорить через других о своём, сполна выговариваясь, давая излить душу шуршащему многоголосию, но это порой эмоционально невыносимо. Есть тут, конечно, и исповедальный эффект, моление быть услышанным, замеченным. Это упорство «договориться» до кого-то там, вне тебя самого, — оно же, по сути, суицидально, хотя и вызывает всегда ликующее чувство лёгкости и свободы. А слово покаяния перестаёт быть тайным, адресованным лишь Богу, оно проходит публичное исповедание и унижение. Но приходится преступать через эти страхи, чтобы хотя бы мысленно проживать жизни предков, осознавать себя частью чего-то большего, частью рода и родов, которые тянут тебя во все стороны, и тебе необходимо понять, кто же всё-таки и куда. Как вам удаётся в ваших текстах сохранять ощущение аутентичности искажённого, но живого языка персонажей ваших «житий» и «писем», не переходя за грань пародийности? Как внутри вас сохраняется этот язык (а вернее, эти языки)? И связано ли это с опытом перевода, с необходимостью постоянно удерживать языки в состоянии симбиоза, но не смешения? Многие из этих текстов — документальны, поэтому моя роль в их организации, в основном, комбинаторная. Иногда бывает, что влюбляешься в персонажа, начинаешь говорить вместе с ним, как бы подпевая, учишься его языку и ошибкам, а потом позволяешь себе говорить вместо него. Порой нужно вместе с ним пережить то, что он когда-то пережил. Работая с конспектами писем моей бабушки (она писала их для каждого письма за все 16 лет жизни в Израиле), я прожил все эти годы, и это было другое измерение, время, когда я «писал» эту поэму, было настолько плотным, а голос — живым и звучащим, что мне казалось, я схожу с ума. Это было в конце мая, чтобы написать этот важный для меня текст, я менял самовольно дозу прописанных лекарств, я её снижал, чтобы блаженная завеса бесчувствия, которую средства нам обеспечивают, пала. Этот транс, в который мне надо было ввести себя, и позволил мне услышать чёткий, не заглушённый ничем голос. Писать это без долгих перерывов было невозможно, я писал, рыдая от боли и от счастья слышать её голос. Я шёл на это сознательно, рискуя, но был уверен, что иного пути нет. Я написал эту поэму и слёг. Моего в ней нет ничего, через меня мучительно, из другого времени говорил голос, которому я был счастлив, зная, что более, чем моё тело способно выдержать, он меня не продержит.
И тут, конечно, велик риск выйти за рамки того, что он мог сказать и как он мог сказать. Эту грань, как бы тебе ни хотелось, переходить никак нельзя. Авторское я укрощено. Я, как Александр Авербух, не имею права что-либо добавить к тому, что знает и что может сказать мой персонаж, я могу лишь заставить его говорить, направить его к озвучиванию того или иного эпизода его жизни, основываясь на материалах, которыми я располагаю или мог бы располагать. Но поменять что-то, вставить своё — это как раз в таком случае будет свидетельствовать о нечувствительности регистратора, то есть меня, о моей необузданной тяге ко вмешательству в историю, в чужое откровение, момент торжественный и печальный. Поэтому тут нужно найти некую абсолютно невидимую грань, баланс, где поэт должен остановиться, сдержаться. Таким образом, сама дефиниция автора меняется, то, что Фуко назвал «важным моментом индивидуализации», перестаёт им быть, автор уступает место, понижает собственный голос, наслаждаясь отказом от привилегии владения текстом.
Мне иногда думается, что автором следующей книги я всё-таки не выступлю. На ней будет написано: составил А. Авербух. Поэтому я бы не сказал, что на аутентичность текстов влияет опыт переводчика, нет. В данном случае я не перевожу, не адаптирую текст для потенциального читателя. Я даю его практически таким, каким он родился на свет и где-то затерялся, а мне, по роду занятий и интересов, посчастливилось его найти, и я делюсь этим праздником со всеми. А сам испытываю физическое наслаждение муками от того, что меня пронизывают голоса, мысли других людей, которые мне стали интереснее своих. Тут ещё, конечно, важно и желание такого слияния, которое во мне с самого детства. Я всегда как-то быстро ловил, втягивался в разные говоры, имитировал акценты, думаю, мне это помогло и в изучении языков. Я хорошо воспринимаю тексты на слух, могу иногда понять по интонации или ошибкам студента, кто обучал его русскому как иностранному. Легко мне начать говорить с определённым акцентом — первые три года в Израиле я прожил в киббуце, основатели которого были выходцами из Аргентины. Так вот, когда я «вышел на волю» и переехал в Тель-Авив, разные люди всё время интересовались, давно ли я приехал из Испании или Аргентины, — я бегло говорил на иврите с испанским акцентом. Получается, что много факторов, но я бы выделил три — слух, талант притворства и самоотвращение. Как оно устроено — ваше личное еврейство — в свете всего, сказанного выше, — и отлично ли оно от еврейства ваших персонажей в силу временно́го смещения, смещения поколений и обстоятельств? Моё еврейство со мной с того момента, когда моя бабушка вырвала у меня из рук вышеупомянутую старинную фотографию, которую я взял из прабабушкиного альбома (ещё при её жизни) для домашнего задания — нарисовать родословное древо. Бабушка сказала — такое показывать никому нельзя. На мой вопрос: «Почему?» — она ответила: «Они похожи на евреев». Это был счастливый момент осознания впервые в жизни, что я другой, и мне это понравилось. Лет через двенадцать, уже в Израиле, психолог спросила: «Саша, почему вам так нравится быть другим? Смотрите, и еврейство, и ориентация». В общем, такого вопроса от психолога, я, конечно, не ожидал, но он как-то вдруг прояснил многое. Почему из всех моих многонациональных предков (украинцев, поляков, русских, немцев, евреев) я выбрал именно евреев? Ну, во-первых, все нееврейские примеси в нашей семье всегда были с отцовской стороны, а поскольку отцы надолго с нами не задерживались, дети оставались со своими еврейскими мамес, ни немцами, ни поляками, ни русскими, ани украинцами себя не считая. Меня растили три поколения моих матерей: прабабушка, бабушка и мама. Других людей, людей других национальностей я не знал и в них не верил. Совсем недавно я узнал о немецкой линии меннонитов, к которой также принадлежу. Это было шоком — так как если о славянах я ещё кое-как мог подумать, то вот о немцах — никогда. И всё-таки это случилось, и ДНК-тест это подтвердил, а я счастлив, что узнал о себе ещё что-то, нашёл себе ещё собеседников, которые вот-вот заговорят. В последнее время мне стало очень интересно узнавать о линии моего деда — старинном роде Филипповых-Васильковских-Хмельницких. Не то чтобы это было для меня открытием, но деталями я как-то никогда не интересовался, а тут нужно было кое-что написать об украинофильстве в девятнадцатом веке, и мне в руки попала повесть «Под небом Украйны» Филиппова Михаила Аврамовича, моего прапрапрапрадеда. Я начал копаться в документах, справочниках.
Мой дед по материнской линии был украинцем. Они развелись с бабушкой в середине 1970-х, и после детей у него не было. Дочери общались с ним мало. Он жил в Крыму, а его родители, как оказалось, совсем рядом с нами — в Алчевске, в часе езды от Новоайдара, где я родился. Там они и умерли, прабабка Наця, полька, в 1995 году, а прадед Андрей — в 1998. Мы об этом, конечно, ничего не знали. После их смерти дед забрал кое-какие документы, записи, фото, которые и передать-то ему было некому — родственников (кроме нас) у него не осталось (сестра с братом исчезли по смерти родителей и общаться не желали). Я поддерживал с ним связь, хотя бабушка была недовольна (мол, он бросил меня с тремя детьми и всё, что связано с ним, должно быть забыто). Но именно она дала мне его крымский адрес, чтобы я, если захочу, написал ему. Этот адрес, записанный на старом автобусном билетике, до сих пор у меня хранится.
С дедом мы впервые увиделись перед моим 18-летием. Я помню эту встречу, так как поехал к нему сам на поезде Луганск — Симферополь, не взяв даже точного адреса дачи, где они проводили с женой лето. Вспоминая сейчас эту поездку, я удивляюсь, как мог вот так поехать, зная только приблизительное расположение дачи в Никите. Мобильного телефона ни у меня, ни, тем более, у него тогда не было. Я пошёл наугад и как-то очень быстро нашёл этот дом. Дед занимался виноградником, а я несколько минут стоял, наблюдая за ним со спины. Мне было страшно окликнуть его — я не знал как начать, как даже представиться, — мы ведь никогда не виделись. И тут он повернулся, и побежал мне навстречу, и расплакался, долго открывал калитку, цепь запуталась, он как-то её рванул с неожиданной силой... Потом мы пили вино, которое он сам делал. Я выпил целый стакан. Мы сидели в полумраке, кажется, в спальне. Я сидел в тени, а его хорошо освещал серый свет из окна. Не помню, о чём мы говорили. Я быстро опьянел, а он казался таким счастливым. Только и повторял: «Мой внук! Наконец-то приехал мой старший внук!» Последний раз мы с ним виделись в 2010 году. Я никогда не забуду, как он посадил меня на троллейбус Ялта — Симферополь, как-то впопыхах сунул мне пакет с фруктами, и я уехал. После его смерти я мало общался с его женой. Но совсем недавно начал просматривать то, что было у меня, собирать по родственникам. Я не пожалел.
Прапрапрадед моего деда Филиппова Владимира Андреевича, Васильковский Лаврентий, родился в 1783 году в Полтавской губернии и был помещиком, дворянином и прямым потомком Богдана Хмельницкого (дядя Лаврентия Степановича был один из Хмельницких). Он служил в Днепровском полку, а в 1812 году был назначен адъютантом князя Хованского. Брат Лаврентия был ранен во время войны в ногу, которую ему впоследствии отрезали. Императрица подарила ему протез, на котором он так растанцевался на своей свадьбе, что через пару дней умер от нагноения. Во время Отечественной войны и оккупации Парижа мой прапрапрапрапрадед Лаврентий женился на француженке Розалии Пенан родом из Брюгге и привёз её в Россию. Дед рассказывал, как эта Розалия привезла с собой собачку, а когда та умерла, долго её оплакивала и похоронила в каком-то дорогом бархатном халате своего мужа, который перешила в саван.
Об этом всём очень подробно пишет в воспоминаниях, опубликованных в «Русском архиве», моя прапрапрапрабабка Филиппова (Васильковская) Анна Лаврентьевна. Имение Лаврентия Васильковского находилось в с. Окнино Киевской губернии. Он служил в чине генерала помощником наместника Кавказа. Его портрет в полный рост в военной форме и с орденами висел в доме моего прадеда Андрея в большой гостиной. У него были двое детей — Степан и Анна. До 1905 года Степан Васильковский тоже был помещиком, предводителем уездного дворянства и действительным статским советником. Его имение было в с. Ставки недалеко от ж.д. станции Рудница, Подольской губернии — там мой прадед Андрей прожил с лета 1921 до лета 1922 года, спасаясь от голода. Самое интересное, что в этих же местах Подольской губернии в это же время жили мои предки по еврейской линии, часть из которых умерла от голода. После продажи поместья Степан купил в Одессе два дома и сдавал квартиры внаём. Мой прапрадед Иосиф Иосифович Филиппов был внуком Анны Лаврентьевны, а моя прапрабабка Евгения Викторовна Зубковская — двоюродной сестрой жены Степана Лаврентьевича. Все они жили в одном из этих домов в Одессе. Степан умер в 1913 году. В том же году родилась сестра моего прадеда Андрея Анна — её потомки живут сейчас в Николаеве.
От первого брака у Степана Лаврентьевича были две дочери. Так как Васильковские были прямыми наследниками гетмана Украины Павла Полуботка, репрессированного Петром I, то сёстры подали Александру III прошение о возвращении им части отобранного у гетмана имущества. Эта тяжба длилась несколько лет, но — по политическим соображениям — они получили отказ. Второй женой Степана Лаврентьевича была Зубковская Анна Платоновна, дворянка, моложе его на 25 лет. После его смерти она продала дома в Одессе и купила в Ялте, недалеко от моря, только что выстроенный трёхэтажный особняк (улица Уютная, 10). Вся семья, включая моего прадеда Андрея, переехала туда в 1914 году. Сестра Анны Платоновны Софья была крёстной матерью прадеда, она жила в Киеве.
Анна Лаврентьевна вышла замуж за Филиппова Михаила Аврамовича, профессора Петербургского университета, писателя и публициста. Он автор романа «Полицмейстер Бубенчиков», научного труда «Судебная реформа в России», а также повести, которая меня привела к этой семейной истории, — «Под небом Украйны». У моих прапрапрапрабабки и прапрапрапрадеда было двое детей — Филипповы Михаил Михайлович и Софья Михайловна — моя прапрапрабабка. Михаил Михайлович тоже был учёным, писателем, автором романа «Осаждённый Севастополь», исторического исследования «Хорваты и борьба их с Австрией», а также основателем и редактором журнала «Научное обозрение».
Софья Михайловна Филиппова уехала в Швейцарию с революционером Иосифом Кролем, евреем из Одессы. Там они заключили гражданский брак. Она оставила за собой фамилию Филиппова. После смерти Кроля в Швейцарии она, беременная моим прапрадедом, Иосифом Иосифовичем, вернулась в Одессу с малолетним сыном Александром (впоследствии профессором математики). До конца жизни Софья Михайловна была под надзором полиции и выйти вторично замуж так и не смогла — она была незамужней женщиной, прижившей от еврея-революционера двух детей. У Иосифа Иосифовича родился мой прадед Андрей.
Эта история мне очень дорога именно тем, что она как бы наглядно демонстрирует шаткость всех наших представлений о стабильной национальности, принадлежности, идентичности вообще. Как я, еврей, предков которого, вероятно, Хмельницкий вырезал в середине семнадцатого века, могу принять это родство? У меня есть об этом стихотворение «де ти мій гетьмане». А как быть с немцами в роду? Всех нужно примирить. Поэтому идентичность — это зачастую выбор, нарратив, которому мы под натиском времени и обстоятельств поддаёмся, или же который мы сами выстраиваем. Таким образом, моё еврейство, несомненно, отличается от еврейства моих персонажей — именно что еврейством. Тут не только время и обстоятельства, которые стоят между нами, но ещё и какое-то диаметрально противоположное понятие этноса и национальности. Эти концепции во второй половине двадцатого века стали чем-то поддающимся конструированию, выбору, комбинациям, они начали мерцать, а не ослеплять нас пучком густого света. Стабильные идентичности, этнонациональные в том числе, стали исчерпывать себя, распадаться, смешиваться, порождая миллионы оттенков, на которые каждый из нас, набравшись силы и мужества, мог бы распасться. И это хорошо, я думаю, потому что такая проблематизация идентичности, её непредопределённость возлагает на человека бо́льшую ответственность, осознанность и желание быть — кем-то одним, а кем-то другим не быть — или быть всеми вместе.
Думаю, что в итоге моё еврейство стоит на «двух слонах» — на патологической идеализации, ностальгии, любви к восточноашкеназскому еврейству и на израильской культуре. И этот надел моей идентичности довольно хорошо распахан и обработан, он мне более всего привычен и с ним я себя всю жизнь ассоциировал. Но у меня оказалось ещё несколько делянок, которые все эти годы стояли за ненадобностью неораными или же о существовании которых я вовсе не знал. Это как если бы какое-то дикое племя, которое даже и не представляло, что, кроме него, есть и другие люди на Земле, вдруг встретило бы представителей этих иных племён. Всё представление о мире и вселенной этого древнего племени изменилось бы. Так и у человека, который не желает знать о себе всё, порой довольствуется тем одним наделом, на (в?) котором его и похоронят. Это ещё, знаете, как Бродский, когда преподавал в Мичиганском университете и студенты не смогли ответить на какой-то его вопрос по географии, раздражённо выпалил: «Нация, не знающая географии, достойна быть завоёванной». Так и человек, в общем-то. Поэтому еврейство моё — это, конечно, же конструкция, на которой очень многое держится, это моя несущая стена. Несмотря на частые обращения к прошлому, совершенно не создаётся ощущения, что время в ваших текстах не движется, — но оно (особенно это почему-то чувствуется в стихах, написанных на украинском) словно бы образовывает лакуны, в которых без конца разворачиваются одни и те же события, которые автор решил хранить в неприкосновенности. Это похоже на правду — или у времени в ваших текстах иной ход? Стихи на украинском языке экфрастические, потому что чаще всего описывают какие-то ситуации в прошлом. Описывать детство, которое прошло в период активной украинизации, мне, как оказалось, легче по-украински. Этот язык у меня ассоциируется с домом, с чем-то очень тёплым и надёжным, но одновременно и с травмой — это голос страдающей страны, за которую у меня болят душа и сердце, частью которой я ежесекундно себя ощущаю. Поэтому и «лакуны времени», о которых вы упомянули, это тоже своего рода убежища — в прошлом. Я могу описать процесс попадания в такие воронки, куда тебя засасывает, где тебе до определённого момента очень уютно и ты осматриваешь стенки вихря, и картины, одни и те же зрелища, вращаются вокруг на неимоверной скорости. Тебе кажется, что это калейдоскоп событий, бесконечная вереница событий, но потом понимаешь, что перед глазами пробегает одна и та же картинка, один и тот же образ, одно и то же лицо, та же вспышка, а за ней — то же изображение. Избавиться от этого головокружительного мерцания можно только записав его словами, овеществив фанто́м прошлого, положив его нагим в виде букв перед собою, пусть стыдится и корчится и кричит от боли. Так я представляю себе историю — дымящиеся воронки прошлого. Поле в выбоинах, и в каждой шипит вихрь того времени. Мир ваших лирических героев (и сейчас я говорю не только о житиях) кажется миром не знающих покоя перемещённых лиц — тех, кто всё время находится в мучительном географическом движении, в поиске обетованного места на земном шаре, — даже когда к этому не вынуждают крайние обстоятельства. Связана ли такая агасфериада только со специфической историей еврейства или (как мне кажется) дело обстоит сложнее? В макромасштабе это, конечно, связано с еврейством. В микро- — с историей нашей семьи, которая, и не только с еврейской стороны, постоянно куда-то двигалась, перемещалась, мыкалась. У бабушки в дневниках очень часто встречается образ перекати-поля. Так она себе представляла свою жизнь. Для меня география — живительна. Мне необходимо перемещаться в пространстве, менять виды и сферы. Движение прямо пропорционально творческой энергии. Мои герои не ищут обетованного места, как мне кажется. Для них, так же как и для меня, статичность бытия невыносима. Я очень хорошо понимаю образ перекати-поля, которое цепляет колючками соломинки, веточки, всё на ходу, оборачиваясь во всё это, становясь им в неугомонном беге вперёд. Неловко себя самого цитировать, но больно уж хочется. У меня есть такое очень давнее стихотворение: ...раскрошу тебя птичкам кошкам
впрок натолку лебеды
пойду шататься по хуторам
по околицам по буграм по дворам
по пути млечному
тело нести порожнее
прислоняться к каждому встречному
божьему Так вот, мучительная тяга «прислониться к каждому встречному божьему» — это о перемещении и движении, о неимоверности оседлости. Не войной идти на него, а телом, полым, готовым восполниться иным. Случается ли вам мысленно проговаривать какие-то эпизоды собственной жизни языком ваших «житий»? Если это и случается, то ретроспективно. То есть как будто некоторые эпизоды моей жизни уже были проговорены моими персонажами до того, как случились со мной. У меня есть стихотворение из цикла «пока тебя уже нет», основанного на такой одностронней переписке «в пустоту», где женщина пишет уехавшему в Палестину мужу бесконечное количество писем, а от него — ничего. Так вот, в этом стихотворении она рассказывает ему о смерти матери и о своём состоянии после потери. Она описывает, как мать мучительно долго снилась ей, каждую ночь, пока она не выкинула её обувь. Потом сны прекратились. Вообще в иудаизме принято выкидывать обувь покойника. Одежду можно жертвовать, но обувь — ни в коем случае. Бабушка после смерти снилась мне ежедневно. И это было настолько прекрасно, что я даже не хотел просыпаться, мне было легче жить тогда во сне и полусне. Я просыпался и опять засыпал, ложился очень рано, в семь-восемь, просыпался поздно, мог спать больше 14-15 часов. Но так продолжать было невозможно. И в это самое время моя мама, которую я после смерти бабушки просил ничего не выбрасывать, вдруг выкинула всю бабушкину обувь. Меня как резануло внутри, а сны прекратились. Но вообще проговаривать своё необходимости особой нет. Мне кажется, что моя жизнь менее интересна, чем мои персонажи. Мне интересно описывать их, перенимать что-то от них, имитировать (даже вслух, например) их акценты, картавя иногда, ошибаться в ударениях — все эти изъяны любимы мне, я их примеряю на себя, и они говорят мной, а не я ими, что в какой-то мере позволяет такому отдохновению от себя случаться.
Дорогая Линор, я хочу добавить, что под конец нашей беседы я понял, что это второе интервью вам, и второе такое важное и исповедальное. Оба охватывают начало и конец какой-то решительной, решающей эпохи в моей жизни. Мы говорили с вами в августе 2018 года, за пару недель до того, как моя жизнь перевернулась, а уже через несколько месяцев наша семья потеряла самого дорогого нам человека. Сегодня, проговорив благодаря вашим чутким вопросам нечто крайне существенное, я смог осознать, что этот отрезок пройден, и я опять перед вами, и вы задали те вопросы, на которые я более всего хотел теперь ответить. И есть что-то в этом магическое и одновременно довольно комфортное, практичное — осознавать целебность таких бесед, доверие и симпатию, может, даже немножко любовь. Не хочу свести всё к образу интервьюера как психолога, такое определение не исчерпывает, оно как-то умаляет событие публичного покаяния, на которое решаешься редко и при особых обстоятельствах. Спасибо вам за них.
|
