Зеркало времениЯ зову тебя, мои дни без надзора, и это пустынное пространство — пиршество сна, праздник тоски по плодовым деревьям; я зову тебя, чтобы его ты привёл. Высокое облако скорби — если тебе отдохнуть, склониться, как ветка на незаметном ветру, и этот кувшин — элегия или цветок, а этот чай — фонтан. Я зову тебя, чтобы услышал ты: вот эхо, приносящее нам опьяняющую траву... И время ушло на Запад, и тоска оделась в нашу одежду, сделалась ладаном, который скручивает наши ресницы, исходит из древнего купола, покинувшего бытие. Голодный
Он рисует голод в тетради при помощи трав и дорог, укрывает листву платком из сновидений — мелькнуло для нас солнце любви, и ресницы его колыхались, и вот перед нами сумерки. Бейрут
1 Он живёт в Бейруте, ему кажется, что земля — алфавит, и пять университетов, и скалы — яблоки, песни, однако он умирает — умирает, бормоча, что живёт в черепной коробке в иное время иным человеком. 2 В комнате был стол, там спорили гости, мясо букв было горами, а напиток был зельем, и его обходили по кругу, а на золотистом балконе на своде стола — лицо, погибающее вместе с иными погибшими лицами — лицевая обложка. 3 Аиша ушла, и каждая ночь — кровать, и каждая верблюдица — светильник ослепшего тела или ослепшего времени. Аиша пропала — погублена краска желания; с нею танцевал эмир в шляпе нищего или нищий в шляпе эмира, и, пока слова не задремали, он был для неё богачом; он руку согнул, чтобы локтем укрыть её пупок, и заснул. Зеркало раздора
(За ним — никого, он отказывается от материнской груди, и зовут его спор. А они режут крыс, режут, пока он не видит, умащают кровью раздор, забивают козу, умащая кровью раздор, ему нравится кровь, она его кормит грудью, она его мать. А дальше было вот что: ...он поднялся на кафедру с луком в руке, покрытый вуалью, и сказал — маской и стрелами — не голосом, не словами: «Я — сын ясности, прошедший огонь...» Я — вопрос и светоч, я — всадник, и горе тому, кто станет моей добычей...) И затряслось всё вокруг, закачалась страна, как дерево, и упал минарет, как плод, и обрушилось время. Поверхность гальки
То, что зовётся историей и началом, — безжизненный скользкий тупик, словно поверхность гальки. То, что печётся о нас, — паучье ложе, а вода в Оронте и Ефрате — чернила, пустыня шагов — слово или листок. Не надо бояться: спущены паруса корабля, и обнажённая ночь — без сновидений и без просвета. Ведь нет ни цветка маргаритки, ни букета от братьев, ни вдохновения, ни пророчества, ни звезды, бодрствующей у моста, читающей воду реки... Ты не вопрошающий, не читающий, — а ты, галька, наместница, превращающая тризну по жертве в хлеб: ты не цветущая сабеянка в эпоху любви торжествующей. ...ты упряма, но не упрямей козы, и если ты будешь плодиться и мужа подыщешь, то выйдешь в шёлковом платье к людям и с человеческим ликом. А я — эпоха и путь, я сотрясаю море, и смерть моя — корабль, и всё, что останется после меня, — взрыв прогремевший и алфавит... Зеркало для больного отца
Я помню, что я посетил бесчестие твоих глаз, выслушал ошибки твои, я знаю, как могила удалялась, подражая твоим шагам, и около неё оставался только твой голос: словно удар, дремлет он в теле дней или в теле слов на стихотворной кровати — и не было ни того, ни этого, никакого бесчестия. Шелуха и дни
Шелуха. Вдали от города, песок вокруг моей головы. Мои руки, моя талия — два копья, а земля — это жерло; шелушит тебя солнце, и сметает лицо твоё ураган, и молния — это любовь. Это труп мира, передвижная могила, и руки — пригоршня земли, у неё ни рукавов, ни сновидений: её омывают глаза, у неё ни странички истории, ни словесных дорог; она — мой дом, мой мост зелёный, возвышающийся между днями. Сон
Тебя нет, ты прячешься? Я знаю, ты странствуешь искрой, жемчужиной, блуждающей волной, уходящей и возвращающейся, уходя, — я видел свет твой в полях, глаза твои — крылья, а лицо восходило как горизонт, собирающий солнца и омывающий мрачную землю. Тебя нет, ты прячешься? Я видел лицо твоё в полях, оно стремится водой по корням к чужим городам, по траве, по уходящей реке. Зеркало глаза и времени
Я спел, я сказал своим дням, что поднял кровь свою городами, родящими ритм, я сказал им: я удлинил его ветвью, стремительной, несущей меня в соках своих и освещающей саван и смерть. Я спел, я сказал своим дням: я раскрыл кровь свою (и повелитель сущности мира: если раскрою его, сказано будет: ты из тех, кто поклоняется идолам). Я спел, я сказал... я отделил сон от ресниц, сшивших его, и время смешал с глазами. Город
Я спал одновременно с городом среди первоветвей, у истока ран, и она лежала рядом со мной. Я тревожусь о корабле в пучине: семя шатает его, вырывая корень за корнем... Она проснулась на кровати, ставшей рекой для возлюбленного, а семя — это история о влюблённых, мы покажем ей наши с тобой города. Пророчество
Для родины, выкопанной в нашей жизни как могила, для родины, одурманенной и убитой, над нашим тысячелетним покоем, над нашей параличной историей восходит солнце свободы, оно поразит старца песка и саранчи и время, растущее среди выжженных потрескавшихся равнин, — солнце, влюблённое в убийство и уничтожение, восходящее за этим мостом. Зеркало кружения
После кружащегося огня, после нектара раны и сновидений в кровати жатвы явно желание высоты, и меня обвивала грусть и её огонь: это мы уезжаем из стран сочащихся мхов в протяжённость прозрачных созданий; и стал я запахом звёздным, я отражаюсь, расплавляю эпоху зеркальных восторгов, и у лица моего — прорицатель для реки гладкой, как сердце, чтобы войти, чтобы расстояния и окру́ги очаровать.
|