Воздух, 2020, №40

Кислород
Объяснение в любви

Кириллу Корчагину: Джинны слов, или Магическая меланхолия

Хенрике Шталь (Henrieke Stahl)

                                                        [...] с подборкой
                            идиотских стихов и цинично верю: слово
                            политикой станет, освобождением станет
                            всех от себя, джинном, текущим
                            сквозь гланды поэтов навстречу себе

К новым стихам Кирилла Корчагина можно отнести упрёк Платона поэтам: это всё одно «враньё». Речь идёт про ложь вполне политическую, её цель — в освобождении человека «от себя», в замене «я» на «Само»: как говорил Заратустра, «Само всегда прислушивается и ищет: оно сравнивает, подчиняет, завоёвывает, разрушает. Оно господствует и является даже господином над Я». «Само», укоренённое в языке, уподобляется джинну, — а джинны, согласно разным традициям, связаны или с гением, «даймоном» (Δαιμόνιον), или со стихийными существами воздуха и огня, божествами, демонами и чертями из мифов и сказок. Это Само текуче, изменчиво, проницает твёрдые вещества и все возможные границы: горизонтальные — отделённых друг от друга в одном мире сфер бытия, например, между одушевлённой и неодушевлённой природой, флорой, фауной и человеком, техникой и культурой, между временами, так что всё это, несовместимое для обычного рассудка, оказывается сцепленным, уравненным, в- или переходящим друг в друга — от слова к слову, из стиха в стих; вертикальные — границы иных измерений по ту сторону этого мира (чувственно и умственно представленного как реальность), существующих в фантазии, мифе, религии. Это Само открыто: оно позволяет Другому проникать или проходить через себя или же само проникает Другое и проходит через него, не растворяясь в нём: пределы остаются, но они проницаемы, транзиторны. Это Само похоже на воду и воздух, которые созидают и разрушают формы, снося за собой и крутя вещи, встраивая их в текучие узоры и траектории, а потом их отпуская и выбрасывая, или же оставляя следы: в местах, через которые прошли, или же на вещах — сметённых, разорванных, раздробленных.
Это истинно гераклитовское джинн-Само творит слово, враньё.
Слова — джинны в стихах Корчагина, или, иначе говоря: они действуют векториально, ударами, толкающими, продвигающими, направляющимися на что-то, чтобы прокатить его как биллиардные шарики, разлетающиеся во все стороны, крутя предметы или же отпуская их: стихи образуют мальстрём, без вреда выпускающий наверх, на волю, мелкое и лёгкое, вынесенное центробежной силой, но разбивающий о дно всё компактное, что схвачено его текучей мощью. Слова резко различного стиля и происхождения, гибридные аллюзии на литературные, религиозные, мифологические и прочие источники протекают речевой рекой, сплавляющей, но и выбрасывающей на поверхность частицы, сверкая жемчужинами слов, контрастно выделенных иным языком или стилем, светя во тьме.
Говорящий — горло, через «гланды» которого протекает вортекс из глубин глотки, из лёгких — органа обмена внутреннего и внешнего воздуха, из образа бессознательного, источник которого — Само, «тело — большой разум» Ницше, инструмент языка, отдельного от джинна — воздушно-духовного существа, играющего на нём. Говорящий открыт и изменчив, то «фактуальный автор» (autorfaktual, по Рюдигеру Цимнеру), то отвлечённый рассказчик со стороны, то голос, через который звучат другие голоса или растворяются в нём: переменчивый инструмент джинна с дифференциальными признаками, индивидуальность которого, не воплощаясь в голосе, фигуре или герое, проявляется в самом характере метаморфоз поэтической речи: в стиле, габитусе, способе поэтического формообразования: как тип в смысле аристотелевского телоса, действующего принципом становления, сам по себе не выявляясь в ставшем.
«Я» говорящего — явление среди других, всплывающая частица в мальстрёме слов, шарик, подвластный текущей мощи джинна-Само — поэтического вранья, чистой силы преображений. С одной стороны, оно обновляет магический реализм с неоромантическими, сказочно-мифическими красками в поэтических формах, смешивая действительное и фиктивное, исторические пласты прошлого, настоящего и утопического, может быть, даже желаемого будущего. С другой стороны, оно способно и подействовать магически: сила воображения читателя, уносясь мальстрёмом слов, сама должна пуститься в движение: алогичные и парадоксальные ходы и комбинации, множественная и переменчиво подвижная референциальность препятствуют рифлению мышления, так что стихи кажутся «идиотскими», но постоянные превращения значений многореференциальностью, плавностью грамматических и синтаксических отношений и пластикой цепей, наслоёнными коллажами и мерцающими метаморфозами комплексных метафор высвобождают созидательную силу: идиот станет летучим гением. Такое мышление не только номадично и способно заселяться в «гладкие пространства» и двигаться по ним, но и само сможет создать подобные пространства имагинацией, вдохновлённой поэтическим языком.
Но тут и расходится поэтика Корчагина с философскими концептами Делёза и Гваттари: в ней номадизм не столько выступает фундаментом, сколько переносится векториальной силой в иное измерение: если постмодернистские философы проецируют различия в одну плоскость, понятую территориально и геологически — с седиментациями и разломами, трактуя даже море как подверженное угрозе рифления, то у Корчагина номадизм преображается в джинна, этот воздушно-огненный дух, живущий в иных агрегатных состояниях, соединяющий в себе пространство со временем, но преимущественно не в виде хронотопа или материальных следов, а в формах текучей-летучей трансгрессии времён и пространств: это номадизм пятого измерения, выражающийся не в геологическом, а в стихийном порядке: воздушный, огненный, водный и — лишь иногда земляной. Такое обилие видов и агрегатных состояний стихий — знак всепроникающей силы преображений. Ей позволено всё — даже использовать рифлёные формы, то сгущая, то сглаживая их.
Ещё и другое философское направление переносится у Корчагина векториальной силой в пятое измерение: мода «левой меланхолии», которая получила недавно мощный импульс одноимённой книгой Энцо Траверсо и следы которой заметны также в русскоязычной поэзии. Однако у Корчагина чернила меланхолии испаряются и просветляются туманом, тучами и облаками, ветром и дымом, порою звёздами, луной, даже молниями, солнцем, искрами и огнями. Печаль об утерянном объекте, контемпляция над поражениями левых идеологий заменяется созерцанием сегодняшних катастроф антропоцена, с которыми переплетаются и катастрофы исторические, иначе говоря: в стихах Корчагина Angelus Novus не глядит назад, как у Беньямина (и, впрочем, ангел-меланхолия у Дюрера), но, взлетая в буре истории, обращает взгляд одновременно назад и вниз, под себя, а краем глаз — ещё и косится вперёд. Но в этом взлёте он не каменеет, а начинает говорить и всё более расширять поле зрения вперёд, в будущее: «Антропоцен — апокалипсис, а если он должен перейти в новый свет с новыми людьми, мы должны измениться и стать другими».
У Корчагина есть политический месседж. Как и Гваттари, и Латур, он полагает возможность исхода из антропоцена и предпосылку мировой революции в преображении «микро-областей» «психического склада», однако это преображение ни «территориального», ни «террестриального» порядков, и его цель не в политическом действии — будучи «идиотом» в античном смысле слова, поэт избегает как агитации, так и акционизма. Желаемое изменение человека элементарно в двойном смысле слова: джинн имагинации, подвижная сила, должен быть развит, так как лишь он способен трансцендировать пределы, свои собственные и другие, не стирая их, — в итоге лишь он будет способен к общности без насилия, подспудно управляющего машиной левой мысли. И джинн же сможет, возбудив апокалиптические традиции прошлого, отцепить желание от фиксации на утраченном объекте и обратить вперёд, превращая его в воображение возможностей, альтернатив в модусе сказок, мифов и утопий. Желание и поворот в будущее поставлены у Корчагина в конъюнктив: на место идеологических манифестов приходят попытки открытия новых горизонтов взамен проекций прошлого, как их можно увидеть в левом постмодернизме и плывущей в его фарватере поэзии. Важно не столько образование идей, сколько образование способности развития идей, новых, не унаследованных, но преображающих наследие. В поэтическом космосе Корчагина время является не только потоком из прошлого в будущее, но включает в себя минимум ещё два притока: из будущего — и из пятого измерения, сферы вольного творчества, находящейся за или над человеком и индивидуализирующейся его телом и говорением, соединяя в своей текучести его с другим, — или из божественной мощи (это джинн или «он» безо всякой референции, а также «слово»). Тут идиот превращается в мудреца, как у кардинала на Мозеле (где, впрочем, созданы некоторые из этих стихов), который научил бы беньяминовского ангела воспользоваться своими крыльями.
Меланхолия у Корчагина связана с левой философией и её усвоением антропоцена в целях мировой революции, но трансформирована магическим реализмом, реактивацией эсхатологий и мифологий романтизма и символизма, а также других течений, культур и времён, и освежена метаавангардной техникой, позволяющей развить высокоиндивидуальный профиль поэтического письма, отличающегося не только от левого поля поэзии, но и от метафизических поэтик ХХ и ХХI веков, хотя всячески соприкасаясь с теми и другими, крутя сходства и аллюзии в огненном вихре неожиданных констелляций, сплавов и метаморфоз.
Враньё поэта политическое: в новых стихах Корчагина оно нацелено на освобождение воображения, так как над пропастью самоистребления, над которой, по Латуру, человечество антропоцена носится подобно ангелу Беньямина, можно взлететь лишь силой имагинации, чтобы мальстрём не поглотил и не извергнул на берег, как плывущего на бочке вверх героя По, ставшего у Латура образцом для современности, хотя потом он, с безопасного расстояния на высокой скале и всё же окаменев, способен лишь на контемпляцию мальстрёма. Вместо того, чтобы «рыть» в земле или «плыть» по мальстрёму, как учит Латур, Корчагин предлагает взлететь и самому стать вортексом: «веря» в язык как проход к «кастальскому ключу», истоку творческой энергии поэтической имагинации.


Литература

Беньямин, Вальтер. О понятии истории // Беньямин В. Учение о подобии. Медиаэстетические произведения / Пер. с нем. и комм. С. А. Ромашко. — М.: РГГУ, 2012. — С. 237-253.
Делёз, Жиль; Гваттари, Феликс. Трактат о номадологии: машина войны // Делёз Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения / Пер. с франц. Я. И. Свирского. — Екб.: У-Фактория; М.: Астрель, 2010. — С. 638-655.
Латур, Бруно. Где приземлиться? Опыт политической ориентации / Пер. с франц. А. В. Шестакова. — СПб.: Изд-во Европейского университета, 2019. — 202 с.
Николай Кузанский. Idiota de mente. Об уме / Пер. с лат. А. Ф. Лосева // Лосев А. Ф. Николай Кузанский в переводах и комментариях. — М.: Языки славянской культуры, 2016. — Т. 1. — С. 479-592.
Ницше, Фридрих. Так говорил Заратустра / Пер. с нем. Ю. М. Антоновского под ред. К. А. Свасьяна. — М.: АСТ, 2015. — 416 с.
По, Эдгар Аллан. Низвержение в Мальстрём / Пер. с англ. М. П. Богословской. // По Э. А. Золотой жук. — М.: НИГМА, 2018. — С. 96-114.
Guattari, Felix. Les Trois Écologies. — P.: Éditions Galilée, 1989. — 72 p.
Traverso, Enzo. Left-Wing Melancholia. Marxism, History, and Memory. — NY: Columbia University Press, 2016. — 289 p.
Zymner, Rüdiger: Lyrik. Umriss und Begriff. — Paderborn: mentis, 2009. — 232 S.







Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service