* * *
все они умерли в один год
с разницей в несколько дней
и заполнили скользкие полости
в том что когда-то звалось землёй
мальчики из двадцатых годов
или конца десятых
это так далеко что никто не помнит
как тогда звонили по телефону,
брали трубку, говорили Hallo!
и над арденнами этот звенел звонок
под пламенеющим инеем протекал
все мы ошиблись —
скажут по телефону:
но и вы ошибётесь — скажут
эти ваши наркотики и стажировки
всё отнимут у вас как отняли у нас
зи́мы, осени и межсезонья
и положу я трубку чтобы увидеть
как на холме в нелепом пальто
он приветствует их, женихов,
перед праздником разодетых
* * *
когда в лесу разгораются слоги и горят сквозь листву
пока осень прямого отжима стекает, луна проливает
расплав в хрипящие реки я сижу у озера и струятся
в ряске все виды хеваджры: вот она вся из пластика
плавится и шипит, выкатываясь из заражённой рощи
и рядом со мной сонно шуршит, протягиваясь вдаль
ширящейся грибницей, прерывистым радиоснегом
что она эта хеваджра? и почему здесь все боятся её
на районе скрипящего снега и пепельно-мятной травы?
как она липнет к обоям в панельных домах, как зовёт
сквозь ячеистый плеск выйти за́ город где крапивное
варево и солнце в чёрных котлах, где преет хеваджра
под пластами торфа и вместе с нею у озера на берегу
я зову того кто её не боится, кто проедет на колеснице
из балашихи, весь в дымящейся пене и с пацанами
почти обращёнными в слоги, горящие над заправкой
* * *
начинается дымка,
к горам прилипает
оставшийся свет дня,
ещё не вытекший
из перевёрнутых
дымных созвездий —
их поставил в таком порядке
и нетопырей запустил
в круговое движенье над ними
светлый властитель частиц,
льющийся синей ракетой
над нарастающим летом:
рядом с ним несколько
наших друзей,
тех, которые слышат:
стучит его барабан
и по бёдрам его в сколы
скользящее пламя
уходит — и в трущобах, где
движется горлом слизь,
прорастает глубокий синий,
и тот, кто найдёт его, сам
поменяет цвет, станет кометой,
звездой восходящего света,
его утянет туда,
где сходятся после работы
укладчики, где вода,
заражённая синим, к ним
подступает по трубам,
и кто выпьет её, сам
укладчиком станет,
в душных дворах
жечь костры из листвы,
прятаться после дождя, и, когда
сила его вернётся,
затопит наши глаза синевой
и теплом, не проходящими
никогда, стекающими
к подножию океана, что-то
вернётся и к нам с пастбищ,
из теснин
атомных электростанций,
чтобы литься
наружу как позабытый
свет наших друзей, навсегда
ставших врагами
* * *
я встретил их в московском кафе
говорящих на всех языках у экранов макбуков
гостей из постбудущего управлявших течением времени
оно извивалось синею лентой между их согнутых пальцев
и сипело как маленький зверь в пещерах лемуров
когда ты проглотишь эту пилюлю
на тебя надвинется болотным запахом время
в тине жестокой утопит, взамен
станешь ты сталеваром на пермском заводе в годы военного коммунизма,
будешь сидеть среди женщин на речном берегу
— мы были всегда здесь — скажут они, если спросишь
где галька гремит под рельсами вод, и мы уезжаем тихо и навсегда
* * *
(зелёный свидетель)
за прошедшую ночь пейзаж несколько
изменился — потоки ушли в песок,
потускнели вечерние травы и горизонт,
медленно оседая, распался в едкую
пыль: вместо лета, скатывающегося
к экватору, отяжелевших предгрозий —
прохлада горных ступеней, плевком
излитая из горла влажных туманов
и они обсуждали друг с другом:
зацветёт ли снова долина, увидят ли
танец они новых людей, собранных
под дождём повторять его имена,
задрожат ли семь небес, чтобы снова
приблизиться к глинистой почве;
и куда бы он ни смотрел — в углу
его зрения свет разворачивался
и дрожал, ускользая прямого взгляда
* * *
горы всегда одинаковы, сквозь них видно издалека
как трава детонирует вспышками шерсти овечьей,
протяжным воздушным свистом,
и скалу он разрезает посохом
так что холод обрушивается на всех уставших в хостеле,
где ты вечерами наедине с тишиной
и ржавой землёй, перегревшейся в стыках камней —
не грусти, не печалься: они отстоят измир, и кемаль
поднимется по горной дороге,
хотя я понимаю, как трудны пятисложные звёзды,
распластавшиеся их рукава, и когда они машут
нам из окна, хочется спать, так что мы
засыпаем на побережье,
и на каждую улицу рая вплывает знакомый
воздух родных широт,
нежный, как соскальзывающая перевязка,
укрывающий аутсайдеров и аутистов
и, наконец, превращённый в свет, покидающий землю
как все мы, с едва слышимым вздохом
* * *
этот белёсый свет напоминает
откуда пришли мы на эти холмы,
покрытые
дымкой пожара
непрекращающегося
как сама война,
в этих далёких шахтах
мы увидим ракеты
и сжимающий сердце огонь
вдруг от них разгорится,
проскользнёт напалмовой коркой
по знакомым дворам,
и, кажется, так
весь разрушенный
моими друзьями мир
целым опять соберётся —
он весь состоит
из разлетающихся
вещей,
укреплённых тонкими нитями,
проскальзывающих в рассвет вместе с теми,
кто покинул игру, и теми,
кто ею увлёкся,
но оставляющий в стороне
этих людей в чёрных
накидках,
скользящих
по вздымающимся
полям
на одном крыле
вместе
с изнывающими от тоски
облаками равнины
* * *
и первый говорил и сказал:
так было что он не оставил
после себя наследника
и второй: но кто наделён
истиной, тот и должен
занять его место, и третий:
из нас самый он бедный
и путь его, значит, самый прямой
и все они наговаривали друг на друга
и угрожали, и неясно было, кто из них
давно безумен, а кто отстаивает
только коммерческие интересы
и пока говорили они, проходили
дни за днями и расползалась ночь
полостью нефтяной над ними,
бурлила почва и сами они
уже слышали запах бензина
и когда ты в багажнике связанный
и заполняют бак на заправке —
в шелесте топлива отзвуки
их голосов: не оставил, наделён,
путь его самый прямой
* * *
(объективизм)
мой прадед
адам корчагин
был репрессирован
в 1937 году
за распространение
панических слухов
о голоде,
место рождения
деревня верховино
свердловской области,
проживал в городе казани
республика татарстан,
русский (почему
назвали адамом?),
работал
электромонтёром,
приговорён
к расстрелу
тройкой нквд
дед моего отчима,
драматург
в казани, тоже
из крестьянской
семьи, родился
под пензой, писал
на татарском,
учился в медресе,
но бросил —
участник
националистической
организации, шпионил
в пользу японии, го́да
не прошло как отметили
25-летие творческой
деятельности, ах
голубая шаль
всё это было там
где тайга переходит
в смешанные и широко-
лиственные леса, окружая
постройки тёмной ночью
и невыносимо светлым
днём — и что же делать мне
с этим знанием? торговать
как торгуют другие
поэты? стягивать
нити происхождений?
ответить террором?
я думал обо всём этом
во время прогулки
по тёмному лесу
пока влажная тень
наплывала справа,
замазывая горизонт,
окутывая и оплетая,
хотя уже было видно
огни дачного посёлка,
голоса соседей, пусть даже
все они были неправдой
* * *
дорогой ипполит, я видел
коринф разделённый морями
где сокрыт ахерон во рту мертвецов,
приходил в элиду и оставляя тенар
оказывался у моря где падал икар
в апогее светлого года
дорогой терамен, проходила она
в отсветах окислов медных
птиц собирала, ко мне обращалась
и повторяла: всё унесёт огонь —
лес и ловитвы в лесу, семя и сон,
прорезающий скалы рассвет
и жажду его и тошноту
посмотри, ипполит, как движется
к нам она и огни дискотеки
её освещают, почки дрожат
на открытых ветках и проступают
уклонами гор сквозь щели
протянутых к морю промзон
и всё через что вытекает ветер
оборачивается к нам, терамен,
узловатым существованием,
обрастающим пылью ночью
висящей за нашим окном
и почти вровень нам говорящей:
тот кто умер любви не боится
но боится тот, кто вышел из дела
чьи депозиты и вклады сгорели
и кто в ответе за собранных здесь
за их корабли и смешные лодки
за высоту пролива, отделяющего
нас от нас, за то что в это самое
время мир наш сгорел и снова
его не будет
* * *
он проходит сквозь ясное утро
через фрамугу зари сочится
новый хрустящий свет примиритель
снова он здесь и будет в искрах
звенеть трансформаторных будок,
из-под трамвайных рельс вытекать
навстречу всем собравшимся на работу
каково твоё место в системе зари?
сочинитель вязкого хлеба и воро́нок
вод, стекающих каждую пятницу
к своему началу? раскрывается солнце
и навстречу скользит в сквозных
перепадах дорожных для всех
в порывистом ветре следящих
как луч за лучом сгибается на фюзеляже
для всех опаздывающих за рассветом
и тех кто плывёт в сомнениях у́тра
по рекам талого снега, и тех кто вплывает
по ним в расслаивающуюся зарю
* * *
(анабасис)
и далее он видел города́ восточной европы
лежащие в отдалении от железнодорожных путей
где реки выходят на берег, скрипят
под ветром континентального неба
и в начале мая в параллельных проулках
свет собирается в комки удушья
и видел разломы церна в долине где цюрих
полипептидные цепи вверх поднимал
из которых медленно составлялись
наши учителя: вы, андрей анатольевич,
и вы, игорь фёдорович, — вместе с миром
пришли в негодность церна разломы
и мы, пробудившиеся
рыцари ресентимента в эпоху кондиционеров,
смотрим на лица свои сквозь терновый огонь
полого ветра, и упорядочен мир
топями радуг и злом,
омывающим электрички
во встречных потоках и непрерывной
жатвой ячменной
* * *
(ифигения в колхиде)
и когда вознесли его в регион отдалённый
за военной грузинской дорогой
где хранилища снега и льда
и шум однозвучный холодильных машин
встретил его президент
в зелёных одеждах
и президенту сказал он:
не прощаю
того что оставил меня одного
на горной границе цветущей
где познакомился я с чернотой
непостижимой любви
и обступило меня
пеннорождённое горное море
и надвинулся воздух
бутылочного стекла
со многими взглядами
светящихся молний
и ответил ему президент:
зачем
знать мне всё это, если в предгорьях
как будто начало нового дня
и во взрывоопасных туннелях
ждут меня с грузом любимые
и дорогие? замолчи, отойди
* * *
время втекает в глаза вместе
с полотном железнодорожным,
жизнью окраин
разъедаемых грозами,
вместе
с промзонами юга
и там остаётся
в треугольнике гла́за
приливающим к ночи потоком
воды́
скрученной в раковине
метеоритной воронкой —
там плывём мы на нашем
родном языке
сквозь колодцы немецкой речи
и зачерпывают воду
посты пограничных проверок
и в отдалённой роще хижина:
юноши
там собираются вскоре
всё друг у друга отнять
* * *
я ещё могу вас узнать
братья, сёстры,
по нервному тику
вы оглядываетесь
и я как будто
не замечаю
как скользят по вашим
телам тени немаркие,
юркие искры, —
ваши пальцы
без перерыва перебирают,
выкусывают заусенцы,
полируют кутикулы языком
и по вашей падающей
походке я могу вас узнать,
мой народ, ваше дыхание
я почувствую сквозь
сладость воздуха на перегонах,
как сквозят ваши руки
будущим, как ложится оно
внахлёст, пластами
из-под которых
кто ещё сможет
освободиться
* * *
летнего воздуха на лоснящихся крыльях
подруги-
анестезии
прямо в комнату
там один только
прямоугольный свет
нисходит в горящий газ
где одна за одной просвечены тени,
а из букв
сталкивающихся
в переливающемся зрении
выжимается
белизна —
как огонь на огне, вода на воде, воздух
на втекающем в лёгкие воздухе
скользим по плоскостям предательств,
втекаем во влажные рты,
и ты
сообщишь, как ясно увидишь вечный
и стрёмный мир, его плавные
перегородки, его всё усиливающиеся ветра
и когда он обступит со всех сторон
мы соберёмся с тобой на станции недалеко
от берега чтобы вместе буквы собрать
из рассыпанных ветром имён
* * *
о стихи мои приходите на мой поэтический
вечер, вас так мало, вы слабенькие и худые
как дети сектора газа, вы предатели
родины, вы беженцы и вы же преступники,
с вами очень сложно дружить,
вы непрожиты, но уже забыты, смо́трите
из темноты на поэтов, ваших сонных щенят,
обещаете им пики безумия, бездны секса,
вы, собаководы, ещё немного и станете
сами такими, как ваши питомцы
сморщенными и грустными,
испуганными и больными,
но пока вы курите и на вас выгоревшие плащи
(солнцем италии, солнцем испании
выржавленные плащи), и пока ещё два
или три человека помнят вас по именам,
видят во сне поэтов как с жёнами живших
с вами — приходите ко мне, чтобы встретить
их всех и плюнуть в лицо им
* * *
никого не осталось
в прирейнских деревнях
только зайцы и мыши-полёвки:
их друг человек
из франкфурта вылетел прошлой ночью
он наматывает сиреневые поля
на широкие звёздные лопасти
и ветшающие заводы
годы разматывают эти нити
ветром
проскальзывающим во фрамугу
он поёт тебе братец-кролик
о тёплом ветре
что быстрее холодного
сводит с ума
срезает разметки
у расписаний
и оттягивает крылья
у самолётов, и когда в автобусе
ты едешь на пару
в университет
спрашивает: станешь ли
ты одним из поэтов
новой
большой войны?
* * *
луна прорезает горы
чтобы начался день,
мелюзина выходит на берег
и зигфрид, касаясь её плеча,
говорит: поедем со мной
в метц и нанси,
где облака над платанами кажутся выше
и мирный атом вечерами гудит,
и луну
колёса воды
наверх поднимают;
где играют, поют весёлые —
некогда русские — поэты
и зима их всех принимает,
как никогда
не принимало родное лето,
но мы сами выйдем на лёд
мозельских мутных вод
как японцы — все
в одинаковых
чёрных плащах, кедах поношенных
может, в последний
раз окажемся в этом
ущелье вершин
где обжигают фарфор,
где зигфрид, и рыжие гуси
кричат
* * *
что говорит о жажде веще́й? мякоть асфальта, деревья
шумящие в последний раз над частными виноградниками,
щебень железнодорожных путей, прилегающих к почве,
то, что ты спускаешься в море с мола недалеко от центра
и оно горит, над тобой выжигая маленькие континенты
на шее, и учит тебя говорить через волны скайпа о том
что забыто или почти забыто, и вот ты говоришь:
там, где большая никитская сливается с малой никитской
сердце моё лежит и скрежещет, чёрное в жатве вещей
и те, что выходят из баров с зелёными волосами,
задохнутся во влаге, пропитавшей стены особняков —
рядом с ними мы проводили лето, джинны их возводили
и всё осыпалось, выворачивая переулки навстречу
кристаллам рейва и первым рассветным лучам —
так что бы мы сделали с тонким московским морем?
соскоблили бы с наших улиц и в узелках прово́дки
его бы снова нашли струящимся, запечатлевшим
движения наших тел — там где тёплый вздох алифа,
шёлковый шелест ляма, за ними разрядка ха — только
такой будет наша любовь, разъединяющей всё то
что соединено политикой, всё то, что соединено войной
* * *
я разложился на вас
молодые поэты
слизью, слюной протёк
в карманы
ваших курток и нашаривая
сигареты или что-то ещё
ваши пальцы ко мне прилипают —
перебираете ими или
вытираете их о рукав
и следы
моей любви
остаются на вашей одежде,
вплетаются в ткань
как в электричке
девочка из пакистана
касается нас
вплетая
запахи наши
в тело
игрушечного зверька
* * *
я встретил его у старого порта
недалеко от стрелки
где две небольшие речки вместе
под скользким сереющим
небом в окнах домов
горят кровью моей
состоящей из мишек haribo,
из пузырей
мыльных, но в основном
из кленового
сиропа — его разливают
в регионе великих озёр,
виски с кленовым
сиропом или выпечка с ним
в сладком пути к водопаду
по изломам
пород: мы должны были
встретиться там
но встретились после
когда расплавился в тучах
свинец января
чтобы сказал он, как хочет
вернуться в камеры нашей
любви, к водопаду нашего
времени, где в чёрном
пальто он пролетал
над московскими витражами
и нас, бессмертных,
била охрана у клуба
* * *
(джинны)
был он таким что сидел с бездомными
и ходил за похоронами, с нищими
делился одеждой и даже когда
умер один еврей шёл за гробом его
хотя хватали его и кричали: эй
куда ты, а он отвечал:
отойдите.
вы, сильные джинны, приходящие
в полдень, холодящие ментолами
рек, выпуклостями лихорадок
или те, слепые, из последнего
месяца года, если придёте
на небо вы,
увидите огни,
где раньше спокойно сидели
странствующие и путешествующие
и секьюрити выйдут к вам
и расскажут о птицах прилетающих
каждый год, о люцерне
и винограде, и увидите, как он
соберёт с собой лис и шайтанов,
джиннов и птиц и отправится
на уик-энд в запретную землю
* * *
помните вы об этом, болельщики спартака?
как заходило солнце за стадионом в последний раз
как общаги горели под утро, и вы отсыпа́лись
долгие дни за долгими днями, стёкла высоток
превращались в розовый глянец
вы как будто застряли между закатов
в сером предчувствии наплывающем перед призывом
в самом начале осени, в самом её конце
вы вморожены в трещины времени
и забыли названия ветреных рек, а мне уже
всё труднее вспомнить, как разбегались вы
по холодным дворам, за школьным забором,
вчерашний махач там обсуждали —
возможно, что-то из этого вспомнят
дети тех, кто немного старше меня,
только вас я любил, молодые нацболы,
только с вами хотел я исчезнуть в героической
меди кавказа, где солнце над хасавюртом
было горьким на вкус и внутренности выжигало
и остатком сна перед рассветом
билось в углу зрачка
* * *
воинства слабые звенят едва
за поворотом в лес глинистых
почв, мицелия и ручьёв, и мы
прячем в карманы кипение рек,
где ферменты потоков галькой
по дну нас протащат, выволокут
в слои где верхние воды
переливаются в нижние и надсадно
проворачиваются над нашей
усталостью, над обожжёнными
краями бессмысленных
путешествий, и поднимается
над вершинами широта,
сквозящая в сколах
протоков, и в наших
почвенных ямках
ночуем с другими, их
36 или около, и в каждой поломке
замерзающих рек — голос твой
слипается с их голосами,
высоко выводящими
слово последнее леса
* * *
человек весёлый
с окраины мира
среди чайных роз поседевший
от прерывистых гроз
видит кружащихся
воронов над скомканной
почвой горы́
и опаздывает электричка,
разгоняют моторы ве́тра
облака́ над полями, чтобы
легче двигаться птицам
и тебе, товарищ мой грач,
среди этих полей всё время
в движении
среди шлейфов и шлюзов
и кемпингов на берегу,
всей этой цветущей
эвтаназии мира назло,
куда можно войти только раз,
подняться, чтобы
юноша с голубыми
следами на шее и его
подруга японка
увидели это издалека
и решили вернуться домой
* * *
здесь у шлюзов можно представить
как я прихожу к тебе в клинику или
ты приходишь ко мне, радостному
после всей терапии, как стараемся
не смотреть друг на друга, как пыльца
жёлтые по́лосы на пальто оставляет
и мир впервые такой, что нет никаких
чудес, только кофейни, тянущиеся
по туристической улице, и переулки
за ними — так вот каковы они, джинны
стелющиеся клубами, парящие под облаками,
и мы рядом с ними группа поддержки
в чёрных машинах, всадники сулеймана,
на берегу у воды черепки собираем
прошлого мира, где всё ещё мы живём
под воздушным куполом светящейся ночи,
ходим летом в одни и те же кафе,
не оставляем в парках закладки —
из коробочек наших лекарств вытекают
джинны, проплывают синими вихрями
сквозь экраны айпадов, и мы понимаем
что нас уже нет, только всполохи искр,
пробегающих по проводам перед грозой
* * *
я верю снова
на берегу слоистом,
где песчинка с песчинкой
под давлением трутся о воду
у нас будет секс какой никогда
не случался ни с кем из живущих поэтов
в раскроенных треугольниках,
щупальцах, квадратах
чтобы как лондо моллари, в поисках звёзд
в серой машине туч
высекающей град,
в шелестящей мякине тумана
я к тебе направлялся по самой
глубокой реке
из индийской крови сквозь клапаны сердца
насвистывающей
о кострах варанаси, где от нас только слизь
и пена проглоченная горизонтом
мы там, где толпятся сны, снова
их сшивающиеся края,
долгополые оттиски перед рассветом
и одна только ворвань воды
помнит как мы становились
пролётом сквозящим
спиц, рассекаемых звоном
* * *
ни запад ни восток, ни суша ни море
ни огонь ни водная взвесь, ни пыль
ни роса мне не соприродны, ни в далёком
китае, ни в кашгаре ни в индостане
пятиречном, ни в ираке ни в хорасане
я возрастал, ни в кёльне и ни в ташкенте
но там где машины после дождя
и шумит шоссе, где снова бы выйти
на мокрый воздух под этим косым лучом
как мои друзья на краю у ручья
и неясные их имена снова мне внятны:
асмодей, азазель, даджал, все они здесь
сейчас через парк идут мне навстречу
и вот мы вместе бежим до вокзала
сквозь прорывающиеся плющи,
и видим, как наша земля рассыпается
и оседает — не жил здесь никто
из вас, всё это накатывающие
туманы и повторяющийся дребезг
от поездов, окружающих наши дома
за пределами мкада, но так хочется снова
туда, где красивое зло и пронзающий
воздух горящей тайги и звёзды,
текущие над кашгаром, переливаются
через края поселений, мир насилия
и любви наконец затопляя
* * *
харальд шёл на кораблях
где тонкий лёд в заливах
и хакан гневался на него
пока время плавило лёд, а он
снова и снова его завозил
из гарды, тёплая кровь
матерей, механизмы
проступающие сквозь
камень: истории липкая
лента — как ходили они
с юга на север и снова
на юг, женились,
предавали друг друга
ради мутных гешефтов
и как всё это стало нашей
историей, её старомодным
неоном, горящим
когда на обочине он
под раскачивающимися телами
и пластиковые пакеты
над ним по шведским ветрам
движутся к стогнам хольмгарда
* * *
в пинакотеки каштанов
дождь роняет старое семя
и голуби рождаются из него
из икры, смешанной с пожелтевшей
уже листвой, и твоя закончена снова
война: вот эти сломанные
предметы, фрагменты
от фурнитур, удобрения
газавата, и одышка всё тяжелее
но что если хлебников занимался бы спортом?
и мы вместе с ним бегали по утрам
по пресненской набережной, вспоминая
пригороды элисты? и толчёные стёкла нашим
врагам подсыпая в литературных салонах?
вот я вижу его перемахивающего
парапет недалеко
от института востока, где ты врал мне
как только влюблённые врут
о феминизме, о власти
о съеденном сердце, которое ты
выплёвывал по кускам,
пальцами собирал, снова глотая,
но что если бы вместе с хлебниковым
мы бегали там, где твои друзья
в буржуазном раю
перереза́ли вены себе и снотворное пили?
* * *
кто знает что бродит над морем
и что за огни расположены в нём,
красные и голубые? что взбивает его
по ночам и сквозит между опорами
нефтяных платформ — джинны, их души
спрессованы в синий металл,
муторным ветром веют, хотят
вернуться в пустыню и до рассвета
сжигать города и строить,
и ты для них евангелист
когнитивного капитализма,
аладдин, подуставший на перегонах,
заблудившийся среди кустарников
и протаявшей глади песка, продаёшь,
покупаешь стихи, вкладываешь,
ожидаешь: они будут взрываться
над всеми морями и петь
с тобою в промоине времени, как поют
те, кто почти забылись в вареве городов,
различимых только по именам фастфудов:
это джинны горящего времени, расплав
их величия, текущий во мне вместо крови,
это я в оплывающих городах, с подборкой
идиотских стихов и цинично верю: слово
политикой станет, освобождением станет
всех от себя, джинном, текущим
сквозь гланды поэтов навстречу себе
* * *
как они жили евреи трира: уезжали в париж
а дома́ за старыми стенами становились
всё выше, до сих пор на них пишут: «только
антифашизм» (наверное, итальянцы: sempre
antifascismo), рейнские мистики тоже ушли:
что сказать о них? только что в невысоких
горах осталось свечение и даже больше его:
появляется вечером и оседает от влаги
и поля́ поглощаются им целиком и дома́
у еврейского кладбища тихие как сады
по вечерам как леса́ на беспокойной страже
их деревья мне смутно знакомы: орешник,
берёза, бук и даже платан на площади
рядом с банком, то неподвижный, то снова
трепещущий воздух, нарастающий ветер
в карьерах, обрывающихся за горами,
и ласточки, и дрозды, все они останутся
после нас что-то искать среди черепков
и окурков, но вместе со мной посмотри
там наверху голые люди в свете зарниц,
слушай, как говорят они по-французски
как бы хотелось, чтобы расплавился мир
и отлился пото́м в новые формы, чтобы
плоские горы вместо полей протянулись
от моря до моря, и составились вдруг
из пепла, золы бесконечных пожаров
новые трамваи и новые поезда, звери
в ещё не захваченных джунглях, чтобы
в дымных саваннах первые люди напалм
поджигали и снова всё становилось
глиной текучей, водой нефтяной, сердцем,
поющим в стекле раскалённого леса
* * *
среди тех кто
ходит по чёрным полям,
ищет знакомых,
он незаметен, нет его
среди тех, кто с вами
сидит на защитах
и среди прихожан
соборной мечети
я его не встречал —
он струится как солнце рассвета
когда мы расстаёмся и делим
друзей, и тихо звенит между ветвей
в нескучном саду,
я долго искал его имя
и мне подсказали:
мсье карантен,
наматывающийся слоями
на ручки дверные,
приглашающий в парк
к слезящимся травам
на собрание лёгких частиц,
ласковый друг бездомных,
пепел чьих-то грехов,
выпущенный на поверхность
тёмными праведниками окраин:
ты сложил наши души
в ровные стопки
чтобы ветер их разметал,
лёгкие, надувные,
уносимые на сквозняках
сквозь границы обоих миров
* * *
два имени у него было нингаль и нангаль
когда он спускался в ущелье, где извивался
кастальский ключ, — где хранилища шин,
под эстакадой, где снег вслед за тягой туч
поднимается вверх, пока я слизываю его
с подмёрзшей воды. И ночью записывал он
как стекает солнце в долину, останавливается
ветер, ещё ничего не видя, и цветут дымоходы:
и всё это было враньём.
И писал о голоде,
о борьбе, о том, как власть проворачивается
где-то в затылке, прогорает в бензине огнём
и, сгорев, струится великой рекой. Об эпидемиях,
войнах, снова о голоде, о том, как телам любовников
невыносимо жарко друг с другом, как скользит
их кожа от пота, и особенно о насилии, проступающем
каплями семени на камерах и прилавках, о друзьях
становящихся насильниками, о насильниках, ставших
друзьями, пока раскручивался над ним утренний свет,
и всё это становилось враньём.
И пришло время спать,
в розовой комнате, где кружились нингаль и нангаль,
хватая, кусая друг друга, теснясь, прогорая в углах,
в черепаховой пене рассвета
