* * *все они умерли в один год с разницей в несколько дней и заполнили скользкие полости в том что когда-то звалось землёй мальчики из двадцатых годов или конца десятых это так далеко что никто не помнит как тогда звонили по телефону, брали трубку, говорили Hallo! и над арденнами этот звенел звонок под пламенеющим инеем протекал все мы ошиблись — скажут по телефону: но и вы ошибётесь — скажут эти ваши наркотики и стажировки всё отнимут у вас как отняли у нас зи́мы, осени и межсезонья и положу я трубку чтобы увидеть как на холме в нелепом пальто он приветствует их, женихов, перед праздником разодетых * * *
когда в лесу разгораются слоги и горят сквозь листву пока осень прямого отжима стекает, луна проливает расплав в хрипящие реки я сижу у озера и струятся в ряске все виды хеваджры: вот она вся из пластика плавится и шипит, выкатываясь из заражённой рощи и рядом со мной сонно шуршит, протягиваясь вдаль ширящейся грибницей, прерывистым радиоснегом что она эта хеваджра? и почему здесь все боятся её на районе скрипящего снега и пепельно-мятной травы? как она липнет к обоям в панельных домах, как зовёт сквозь ячеистый плеск выйти за́ город где крапивное варево и солнце в чёрных котлах, где преет хеваджра под пластами торфа и вместе с нею у озера на берегу я зову того кто её не боится, кто проедет на колеснице из балашихи, весь в дымящейся пене и с пацанами почти обращёнными в слоги, горящие над заправкой * * *
начинается дымка, к горам прилипает оставшийся свет дня, ещё не вытекший из перевёрнутых дымных созвездий — их поставил в таком порядке и нетопырей запустил в круговое движенье над ними светлый властитель частиц, льющийся синей ракетой над нарастающим летом: рядом с ним несколько наших друзей, тех, которые слышат: стучит его барабан и по бёдрам его в сколы скользящее пламя уходит — и в трущобах, где движется горлом слизь, прорастает глубокий синий, и тот, кто найдёт его, сам поменяет цвет, станет кометой, звездой восходящего света, его утянет туда, где сходятся после работы укладчики, где вода, заражённая синим, к ним подступает по трубам, и кто выпьет её, сам укладчиком станет, в душных дворах жечь костры из листвы, прятаться после дождя, и, когда сила его вернётся, затопит наши глаза синевой и теплом, не проходящими никогда, стекающими к подножию океана, что-то вернётся и к нам с пастбищ, из теснин атомных электростанций, чтобы литься наружу как позабытый свет наших друзей, навсегда ставших врагами * * *
я встретил их в московском кафе говорящих на всех языках у экранов макбуков гостей из постбудущего управлявших течением времени оно извивалось синею лентой между их согнутых пальцев и сипело как маленький зверь в пещерах лемуров когда ты проглотишь эту пилюлю на тебя надвинется болотным запахом время в тине жестокой утопит, взамен станешь ты сталеваром на пермском заводе в годы военного коммунизма, будешь сидеть среди женщин на речном берегу — мы были всегда здесь — скажут они, если спросишь где галька гремит под рельсами вод, и мы уезжаем тихо и навсегда * * *
(зелёный свидетель) за прошедшую ночь пейзаж несколько изменился — потоки ушли в песок, потускнели вечерние травы и горизонт, медленно оседая, распался в едкую пыль: вместо лета, скатывающегося к экватору, отяжелевших предгрозий — прохлада горных ступеней, плевком излитая из горла влажных туманов и они обсуждали друг с другом: зацветёт ли снова долина, увидят ли танец они новых людей, собранных под дождём повторять его имена, задрожат ли семь небес, чтобы снова приблизиться к глинистой почве; и куда бы он ни смотрел — в углу его зрения свет разворачивался и дрожал, ускользая прямого взгляда * * *
горы всегда одинаковы, сквозь них видно издалека как трава детонирует вспышками шерсти овечьей, протяжным воздушным свистом, и скалу он разрезает посохом так что холод обрушивается на всех уставших в хостеле, где ты вечерами наедине с тишиной и ржавой землёй, перегревшейся в стыках камней — не грусти, не печалься: они отстоят измир, и кемаль поднимется по горной дороге, хотя я понимаю, как трудны пятисложные звёзды, распластавшиеся их рукава, и когда они машут нам из окна, хочется спать, так что мы засыпаем на побережье, и на каждую улицу рая вплывает знакомый воздух родных широт, нежный, как соскальзывающая перевязка, укрывающий аутсайдеров и аутистов и, наконец, превращённый в свет, покидающий землю как все мы, с едва слышимым вздохом * * *
этот белёсый свет напоминает откуда пришли мы на эти холмы, покрытые дымкой пожара непрекращающегося как сама война, в этих далёких шахтах мы увидим ракеты и сжимающий сердце огонь вдруг от них разгорится, проскользнёт напалмовой коркой по знакомым дворам, и, кажется, так весь разрушенный моими друзьями мир целым опять соберётся — он весь состоит из разлетающихся вещей, укреплённых тонкими нитями, проскальзывающих в рассвет вместе с теми, кто покинул игру, и теми, кто ею увлёкся, но оставляющий в стороне этих людей в чёрных накидках, скользящих по вздымающимся полям на одном крыле вместе с изнывающими от тоски облаками равнины * * *
и первый говорил и сказал: так было что он не оставил после себя наследника и второй: но кто наделён истиной, тот и должен занять его место, и третий: из нас самый он бедный и путь его, значит, самый прямой и все они наговаривали друг на друга и угрожали, и неясно было, кто из них давно безумен, а кто отстаивает только коммерческие интересы и пока говорили они, проходили дни за днями и расползалась ночь полостью нефтяной над ними, бурлила почва и сами они уже слышали запах бензина и когда ты в багажнике связанный и заполняют бак на заправке — в шелесте топлива отзвуки их голосов: не оставил, наделён, путь его самый прямой * * *
(объективизм) мой прадед адам корчагин был репрессирован в 1937 году за распространение панических слухов о голоде, место рождения деревня верховино свердловской области, проживал в городе казани республика татарстан, русский (почему назвали адамом?), работал электромонтёром, приговорён к расстрелу тройкой нквд дед моего отчима, драматург в казани, тоже из крестьянской семьи, родился под пензой, писал на татарском, учился в медресе, но бросил — участник националистической организации, шпионил в пользу японии, го́да не прошло как отметили 25-летие творческой деятельности, ах голубая шаль всё это было там где тайга переходит в смешанные и широко- лиственные леса, окружая постройки тёмной ночью и невыносимо светлым днём — и что же делать мне с этим знанием? торговать как торгуют другие поэты? стягивать нити происхождений? ответить террором? я думал обо всём этом во время прогулки по тёмному лесу пока влажная тень наплывала справа, замазывая горизонт, окутывая и оплетая, хотя уже было видно огни дачного посёлка, голоса соседей, пусть даже все они были неправдой * * *
дорогой ипполит, я видел коринф разделённый морями где сокрыт ахерон во рту мертвецов, приходил в элиду и оставляя тенар оказывался у моря где падал икар в апогее светлого года дорогой терамен, проходила она в отсветах окислов медных птиц собирала, ко мне обращалась и повторяла: всё унесёт огонь — лес и ловитвы в лесу, семя и сон, прорезающий скалы рассвет и жажду его и тошноту посмотри, ипполит, как движется к нам она и огни дискотеки её освещают, почки дрожат на открытых ветках и проступают уклонами гор сквозь щели протянутых к морю промзон и всё через что вытекает ветер оборачивается к нам, терамен, узловатым существованием, обрастающим пылью ночью висящей за нашим окном и почти вровень нам говорящей: тот кто умер любви не боится но боится тот, кто вышел из дела чьи депозиты и вклады сгорели и кто в ответе за собранных здесь за их корабли и смешные лодки за высоту пролива, отделяющего нас от нас, за то что в это самое время мир наш сгорел и снова его не будет * * *
он проходит сквозь ясное утро через фрамугу зари сочится новый хрустящий свет примиритель снова он здесь и будет в искрах звенеть трансформаторных будок, из-под трамвайных рельс вытекать навстречу всем собравшимся на работу каково твоё место в системе зари? сочинитель вязкого хлеба и воро́нок вод, стекающих каждую пятницу к своему началу? раскрывается солнце и навстречу скользит в сквозных перепадах дорожных для всех в порывистом ветре следящих как луч за лучом сгибается на фюзеляже для всех опаздывающих за рассветом и тех кто плывёт в сомнениях у́тра по рекам талого снега, и тех кто вплывает по ним в расслаивающуюся зарю * * *
(анабасис) и далее он видел города́ восточной европы лежащие в отдалении от железнодорожных путей где реки выходят на берег, скрипят под ветром континентального неба и в начале мая в параллельных проулках свет собирается в комки удушья и видел разломы церна в долине где цюрих полипептидные цепи вверх поднимал из которых медленно составлялись наши учителя: вы, андрей анатольевич, и вы, игорь фёдорович, — вместе с миром пришли в негодность церна разломы и мы, пробудившиеся рыцари ресентимента в эпоху кондиционеров, смотрим на лица свои сквозь терновый огонь полого ветра, и упорядочен мир топями радуг и злом, омывающим электрички во встречных потоках и непрерывной жатвой ячменной * * *
(ифигения в колхиде) и когда вознесли его в регион отдалённый за военной грузинской дорогой где хранилища снега и льда и шум однозвучный холодильных машин встретил его президент в зелёных одеждах и президенту сказал он: не прощаю того что оставил меня одного на горной границе цветущей где познакомился я с чернотой непостижимой любви и обступило меня пеннорождённое горное море и надвинулся воздух бутылочного стекла со многими взглядами светящихся молний и ответил ему президент: зачем знать мне всё это, если в предгорьях как будто начало нового дня и во взрывоопасных туннелях ждут меня с грузом любимые и дорогие? замолчи, отойди * * *
время втекает в глаза вместе с полотном железнодорожным, жизнью окраин разъедаемых грозами, вместе с промзонами юга и там остаётся в треугольнике гла́за приливающим к ночи потоком воды́ скрученной в раковине метеоритной воронкой — там плывём мы на нашем родном языке сквозь колодцы немецкой речи и зачерпывают воду посты пограничных проверок и в отдалённой роще хижина: юноши там собираются вскоре всё друг у друга отнять * * *
я ещё могу вас узнать братья, сёстры, по нервному тику вы оглядываетесь и я как будто не замечаю как скользят по вашим телам тени немаркие, юркие искры, — ваши пальцы без перерыва перебирают, выкусывают заусенцы, полируют кутикулы языком и по вашей падающей походке я могу вас узнать, мой народ, ваше дыхание я почувствую сквозь сладость воздуха на перегонах, как сквозят ваши руки будущим, как ложится оно внахлёст, пластами из-под которых кто ещё сможет освободиться * * *
летнего воздуха на лоснящихся крыльях подруги- анестезии прямо в комнату там один только прямоугольный свет нисходит в горящий газ где одна за одной просвечены тени, а из букв сталкивающихся в переливающемся зрении выжимается белизна — как огонь на огне, вода на воде, воздух на втекающем в лёгкие воздухе скользим по плоскостям предательств, втекаем во влажные рты, и ты сообщишь, как ясно увидишь вечный и стрёмный мир, его плавные перегородки, его всё усиливающиеся ветра и когда он обступит со всех сторон мы соберёмся с тобой на станции недалеко от берега чтобы вместе буквы собрать из рассыпанных ветром имён * * *
о стихи мои приходите на мой поэтический вечер, вас так мало, вы слабенькие и худые как дети сектора газа, вы предатели родины, вы беженцы и вы же преступники, с вами очень сложно дружить, вы непрожиты, но уже забыты, смо́трите из темноты на поэтов, ваших сонных щенят, обещаете им пики безумия, бездны секса, вы, собаководы, ещё немного и станете сами такими, как ваши питомцы сморщенными и грустными, испуганными и больными, но пока вы курите и на вас выгоревшие плащи (солнцем италии, солнцем испании выржавленные плащи), и пока ещё два или три человека помнят вас по именам, видят во сне поэтов как с жёнами живших с вами — приходите ко мне, чтобы встретить их всех и плюнуть в лицо им * * *
никого не осталось в прирейнских деревнях только зайцы и мыши-полёвки: их друг человек из франкфурта вылетел прошлой ночью он наматывает сиреневые поля на широкие звёздные лопасти и ветшающие заводы годы разматывают эти нити ветром проскальзывающим во фрамугу он поёт тебе братец-кролик о тёплом ветре что быстрее холодного сводит с ума срезает разметки у расписаний и оттягивает крылья у самолётов, и когда в автобусе ты едешь на пару в университет спрашивает: станешь ли ты одним из поэтов новой большой войны? * * *
луна прорезает горы чтобы начался день, мелюзина выходит на берег и зигфрид, касаясь её плеча, говорит: поедем со мной в метц и нанси, где облака над платанами кажутся выше и мирный атом вечерами гудит, и луну колёса воды наверх поднимают; где играют, поют весёлые — некогда русские — поэты и зима их всех принимает, как никогда не принимало родное лето, но мы сами выйдем на лёд мозельских мутных вод как японцы — все в одинаковых чёрных плащах, кедах поношенных может, в последний раз окажемся в этом ущелье вершин где обжигают фарфор, где зигфрид, и рыжие гуси кричат * * *
что говорит о жажде веще́й? мякоть асфальта, деревья шумящие в последний раз над частными виноградниками, щебень железнодорожных путей, прилегающих к почве, то, что ты спускаешься в море с мола недалеко от центра и оно горит, над тобой выжигая маленькие континенты на шее, и учит тебя говорить через волны скайпа о том что забыто или почти забыто, и вот ты говоришь: там, где большая никитская сливается с малой никитской сердце моё лежит и скрежещет, чёрное в жатве вещей и те, что выходят из баров с зелёными волосами, задохнутся во влаге, пропитавшей стены особняков — рядом с ними мы проводили лето, джинны их возводили и всё осыпалось, выворачивая переулки навстречу кристаллам рейва и первым рассветным лучам — так что бы мы сделали с тонким московским морем? соскоблили бы с наших улиц и в узелках прово́дки его бы снова нашли струящимся, запечатлевшим движения наших тел — там где тёплый вздох алифа, шёлковый шелест ляма, за ними разрядка ха — только такой будет наша любовь, разъединяющей всё то что соединено политикой, всё то, что соединено войной * * *
я разложился на вас молодые поэты слизью, слюной протёк в карманы ваших курток и нашаривая сигареты или что-то ещё ваши пальцы ко мне прилипают — перебираете ими или вытираете их о рукав и следы моей любви остаются на вашей одежде, вплетаются в ткань как в электричке девочка из пакистана касается нас вплетая запахи наши в тело игрушечного зверька * * *
я встретил его у старого порта недалеко от стрелки где две небольшие речки вместе под скользким сереющим небом в окнах домов горят кровью моей состоящей из мишек haribo, из пузырей мыльных, но в основном из кленового сиропа — его разливают в регионе великих озёр, виски с кленовым сиропом или выпечка с ним в сладком пути к водопаду по изломам пород: мы должны были встретиться там но встретились после когда расплавился в тучах свинец января чтобы сказал он, как хочет вернуться в камеры нашей любви, к водопаду нашего времени, где в чёрном пальто он пролетал над московскими витражами и нас, бессмертных, била охрана у клуба * * *
(джинны) был он таким что сидел с бездомными и ходил за похоронами, с нищими делился одеждой и даже когда умер один еврей шёл за гробом его хотя хватали его и кричали: эй куда ты, а он отвечал: отойдите. вы, сильные джинны, приходящие в полдень, холодящие ментолами рек, выпуклостями лихорадок или те, слепые, из последнего месяца года, если придёте на небо вы, увидите огни, где раньше спокойно сидели странствующие и путешествующие и секьюрити выйдут к вам и расскажут о птицах прилетающих каждый год, о люцерне и винограде, и увидите, как он соберёт с собой лис и шайтанов, джиннов и птиц и отправится на уик-энд в запретную землю * * *
помните вы об этом, болельщики спартака? как заходило солнце за стадионом в последний раз как общаги горели под утро, и вы отсыпа́лись долгие дни за долгими днями, стёкла высоток превращались в розовый глянец вы как будто застряли между закатов в сером предчувствии наплывающем перед призывом в самом начале осени, в самом её конце вы вморожены в трещины времени и забыли названия ветреных рек, а мне уже всё труднее вспомнить, как разбегались вы по холодным дворам, за школьным забором, вчерашний махач там обсуждали — возможно, что-то из этого вспомнят дети тех, кто немного старше меня, только вас я любил, молодые нацболы, только с вами хотел я исчезнуть в героической меди кавказа, где солнце над хасавюртом было горьким на вкус и внутренности выжигало и остатком сна перед рассветом билось в углу зрачка * * *
воинства слабые звенят едва за поворотом в лес глинистых почв, мицелия и ручьёв, и мы прячем в карманы кипение рек, где ферменты потоков галькой по дну нас протащат, выволокут в слои где верхние воды переливаются в нижние и надсадно проворачиваются над нашей усталостью, над обожжёнными краями бессмысленных путешествий, и поднимается над вершинами широта, сквозящая в сколах протоков, и в наших почвенных ямках ночуем с другими, их 36 или около, и в каждой поломке замерзающих рек — голос твой слипается с их голосами, высоко выводящими слово последнее леса * * *
человек весёлый с окраины мира среди чайных роз поседевший от прерывистых гроз видит кружащихся воронов над скомканной почвой горы́ и опаздывает электричка, разгоняют моторы ве́тра облака́ над полями, чтобы легче двигаться птицам и тебе, товарищ мой грач, среди этих полей всё время в движении среди шлейфов и шлюзов и кемпингов на берегу, всей этой цветущей эвтаназии мира назло, куда можно войти только раз, подняться, чтобы юноша с голубыми следами на шее и его подруга японка увидели это издалека и решили вернуться домой * * *
здесь у шлюзов можно представить как я прихожу к тебе в клинику или ты приходишь ко мне, радостному после всей терапии, как стараемся не смотреть друг на друга, как пыльца жёлтые по́лосы на пальто оставляет и мир впервые такой, что нет никаких чудес, только кофейни, тянущиеся по туристической улице, и переулки за ними — так вот каковы они, джинны стелющиеся клубами, парящие под облаками, и мы рядом с ними группа поддержки в чёрных машинах, всадники сулеймана, на берегу у воды черепки собираем прошлого мира, где всё ещё мы живём под воздушным куполом светящейся ночи, ходим летом в одни и те же кафе, не оставляем в парках закладки — из коробочек наших лекарств вытекают джинны, проплывают синими вихрями сквозь экраны айпадов, и мы понимаем что нас уже нет, только всполохи искр, пробегающих по проводам перед грозой * * *
я верю снова на берегу слоистом, где песчинка с песчинкой под давлением трутся о воду у нас будет секс какой никогда не случался ни с кем из живущих поэтов в раскроенных треугольниках, щупальцах, квадратах чтобы как лондо моллари, в поисках звёзд в серой машине туч высекающей град, в шелестящей мякине тумана я к тебе направлялся по самой глубокой реке из индийской крови сквозь клапаны сердца насвистывающей о кострах варанаси, где от нас только слизь и пена проглоченная горизонтом мы там, где толпятся сны, снова их сшивающиеся края, долгополые оттиски перед рассветом и одна только ворвань воды помнит как мы становились пролётом сквозящим спиц, рассекаемых звоном * * *
ни запад ни восток, ни суша ни море ни огонь ни водная взвесь, ни пыль ни роса мне не соприродны, ни в далёком китае, ни в кашгаре ни в индостане пятиречном, ни в ираке ни в хорасане я возрастал, ни в кёльне и ни в ташкенте но там где машины после дождя и шумит шоссе, где снова бы выйти на мокрый воздух под этим косым лучом как мои друзья на краю у ручья и неясные их имена снова мне внятны: асмодей, азазель, даджал, все они здесь сейчас через парк идут мне навстречу и вот мы вместе бежим до вокзала сквозь прорывающиеся плющи, и видим, как наша земля рассыпается и оседает — не жил здесь никто из вас, всё это накатывающие туманы и повторяющийся дребезг от поездов, окружающих наши дома за пределами мкада, но так хочется снова туда, где красивое зло и пронзающий воздух горящей тайги и звёзды, текущие над кашгаром, переливаются через края поселений, мир насилия и любви наконец затопляя * * *
харальд шёл на кораблях где тонкий лёд в заливах и хакан гневался на него пока время плавило лёд, а он снова и снова его завозил из гарды, тёплая кровь матерей, механизмы проступающие сквозь камень: истории липкая лента — как ходили они с юга на север и снова на юг, женились, предавали друг друга ради мутных гешефтов и как всё это стало нашей историей, её старомодным неоном, горящим когда на обочине он под раскачивающимися телами и пластиковые пакеты над ним по шведским ветрам движутся к стогнам хольмгарда * * *
в пинакотеки каштанов дождь роняет старое семя и голуби рождаются из него из икры, смешанной с пожелтевшей уже листвой, и твоя закончена снова война: вот эти сломанные предметы, фрагменты от фурнитур, удобрения газавата, и одышка всё тяжелее но что если хлебников занимался бы спортом? и мы вместе с ним бегали по утрам по пресненской набережной, вспоминая пригороды элисты? и толчёные стёкла нашим врагам подсыпая в литературных салонах? вот я вижу его перемахивающего парапет недалеко от института востока, где ты врал мне как только влюблённые врут о феминизме, о власти о съеденном сердце, которое ты выплёвывал по кускам, пальцами собирал, снова глотая, но что если бы вместе с хлебниковым мы бегали там, где твои друзья в буржуазном раю перереза́ли вены себе и снотворное пили? * * *
кто знает что бродит над морем и что за огни расположены в нём, красные и голубые? что взбивает его по ночам и сквозит между опорами нефтяных платформ — джинны, их души спрессованы в синий металл, муторным ветром веют, хотят вернуться в пустыню и до рассвета сжигать города и строить, и ты для них евангелист когнитивного капитализма, аладдин, подуставший на перегонах, заблудившийся среди кустарников и протаявшей глади песка, продаёшь, покупаешь стихи, вкладываешь, ожидаешь: они будут взрываться над всеми морями и петь с тобою в промоине времени, как поют те, кто почти забылись в вареве городов, различимых только по именам фастфудов: это джинны горящего времени, расплав их величия, текущий во мне вместо крови, это я в оплывающих городах, с подборкой идиотских стихов и цинично верю: слово политикой станет, освобождением станет всех от себя, джинном, текущим сквозь гланды поэтов навстречу себе * * *
как они жили евреи трира: уезжали в париж а дома́ за старыми стенами становились всё выше, до сих пор на них пишут: «только антифашизм» (наверное, итальянцы: sempre antifascismo), рейнские мистики тоже ушли: что сказать о них? только что в невысоких горах осталось свечение и даже больше его: появляется вечером и оседает от влаги и поля́ поглощаются им целиком и дома́ у еврейского кладбища тихие как сады по вечерам как леса́ на беспокойной страже их деревья мне смутно знакомы: орешник, берёза, бук и даже платан на площади рядом с банком, то неподвижный, то снова трепещущий воздух, нарастающий ветер в карьерах, обрывающихся за горами, и ласточки, и дрозды, все они останутся после нас что-то искать среди черепков и окурков, но вместе со мной посмотри там наверху голые люди в свете зарниц, слушай, как говорят они по-французски как бы хотелось, чтобы расплавился мир и отлился пото́м в новые формы, чтобы плоские горы вместо полей протянулись от моря до моря, и составились вдруг из пепла, золы бесконечных пожаров новые трамваи и новые поезда, звери в ещё не захваченных джунглях, чтобы в дымных саваннах первые люди напалм поджигали и снова всё становилось глиной текучей, водой нефтяной, сердцем, поющим в стекле раскалённого леса * * *
среди тех кто ходит по чёрным полям, ищет знакомых, он незаметен, нет его среди тех, кто с вами сидит на защитах и среди прихожан соборной мечети я его не встречал — он струится как солнце рассвета когда мы расстаёмся и делим друзей, и тихо звенит между ветвей в нескучном саду, я долго искал его имя и мне подсказали: мсье карантен, наматывающийся слоями на ручки дверные, приглашающий в парк к слезящимся травам на собрание лёгких частиц, ласковый друг бездомных, пепел чьих-то грехов, выпущенный на поверхность тёмными праведниками окраин: ты сложил наши души в ровные стопки чтобы ветер их разметал, лёгкие, надувные, уносимые на сквозняках сквозь границы обоих миров * * *
два имени у него было нингаль и нангаль когда он спускался в ущелье, где извивался кастальский ключ, — где хранилища шин, под эстакадой, где снег вслед за тягой туч поднимается вверх, пока я слизываю его с подмёрзшей воды. И ночью записывал он как стекает солнце в долину, останавливается ветер, ещё ничего не видя, и цветут дымоходы: и всё это было враньём. И писал о голоде, о борьбе, о том, как власть проворачивается где-то в затылке, прогорает в бензине огнём и, сгорев, струится великой рекой. Об эпидемиях, войнах, снова о голоде, о том, как телам любовников невыносимо жарко друг с другом, как скользит их кожа от пота, и особенно о насилии, проступающем каплями семени на камерах и прилавках, о друзьях становящихся насильниками, о насильниках, ставших друзьями, пока раскручивался над ним утренний свет, и всё это становилось враньём. И пришло время спать, в розовой комнате, где кружились нингаль и нангаль, хватая, кусая друг друга, теснясь, прогорая в углах, в черепаховой пене рассвета
|