Москва Мурманск Калининград Санкт-Петербург Смоленск Тверь Вологда Ярославль Иваново Курск Рязань Воронеж Нижний Новгород Тамбов Казань Тольятти Пермь Ростов-на-Дону Саратов Нижний Тагил Краснодар Самара Екатеринбург Челябинск Томск Новосибирск Красноярск Новокузнецк Иркутск Владивосток Анадырь Все страны Города России
Новая карта русской литературы
 
 
 
Журналы
TOP 10
Пыль Калиостро
Поэты Донецка
Из книги «Последнее лето Империи». Стихи
Стихи
Поезд. Стихи
Поэты Самары
Метафизика пыльных дней. Стихи
Кабы не холод. Стихи
Галина Крук. Женщины с просветлёнными лицами
ведьмынемы. Из романа


Инициативы
Антологии
Журналы
Газеты
Премии
Русофония
Фестивали

Литературные проекты

Воздух

2020, №40 напечатать
  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  
Автор номера
И всё это было враньём

Кирилл Корчагин

* * *

все они умерли в один год
с разницей в несколько дней
и заполнили скользкие полости
в том что когда-то звалось землёй
мальчики из двадцатых годов
или конца десятых

это так далеко что никто не помнит
как тогда звонили по телефону,
брали трубку, говорили Hallo!
и над арденнами этот звенел звонок
под пламенеющим инеем протекал
все мы ошиблись —
                   скажут по телефону:
но и вы ошибётесь — скажут
эти ваши наркотики и стажировки
всё отнимут у вас как отняли у нас
зи́мы, осени и межсезонья

и положу я трубку чтобы увидеть
как на холме в нелепом пальто
он приветствует их, женихов,
перед праздником разодетых


* * *

когда в лесу разгораются слоги и горят сквозь листву
пока осень прямого отжима стекает, луна проливает
расплав в хрипящие реки я сижу у озера и струятся
в ряске все виды хеваджры: вот она вся из пластика
плавится и шипит, выкатываясь из заражённой рощи
и рядом со мной сонно шуршит, протягиваясь вдаль
ширящейся грибницей, прерывистым радиоснегом
что она эта хеваджра? и почему здесь все боятся её
на районе скрипящего снега и пепельно-мятной травы?
как она липнет к обоям в панельных домах, как зовёт
сквозь ячеистый плеск выйти за́ город где крапивное
варево и солнце в чёрных котлах, где преет хеваджра
под пластами торфа и вместе с нею у озера на берегу
я зову того кто её не боится, кто проедет на колеснице
из балашихи, весь в дымящейся пене и с пацанами
почти обращёнными в слоги, горящие над заправкой


* * *

      начинается дымка,
              к горам прилипает
         оставшийся свет дня,
            ещё не вытекший
     из перевёрнутых
              дымных созвездий —
их поставил в таком порядке
     и нетопырей запустил
в круговое движенье над ними
светлый властитель частиц,
     льющийся синей ракетой
  над нарастающим летом:
рядом с ним несколько
      наших друзей,
              тех, которые слышат:
      стучит его барабан
         и по бёдрам его в сколы
         скользящее пламя
уходит — и в трущобах, где
     движется горлом слизь,
  прорастает глубокий синий,
     и тот, кто найдёт его, сам
поменяет цвет, станет кометой,
   звездой восходящего света,
        его утянет туда,
  где сходятся после работы
укладчики, где вода,
     заражённая синим, к ним
         подступает по трубам,
и кто выпьет её, сам
         укладчиком станет,
в душных дворах
     жечь костры из листвы,
прятаться после дождя, и, когда
           сила его вернётся,
   затопит наши глаза синевой
и теплом, не проходящими
            никогда, стекающими
         к подножию океана, что-то
вернётся и к нам с пастбищ,
             из теснин
  атомных электростанций,
            чтобы литься
наружу как позабытый
     свет наших друзей, навсегда
ставших врагами


* * *

я встретил их в московском кафе
говорящих на всех языках у экранов макбуков
гостей из постбудущего управлявших течением времени
оно извивалось синею лентой между их согнутых пальцев
и сипело как маленький зверь в пещерах лемуров

когда ты проглотишь эту пилюлю
на тебя надвинется болотным запахом время
в тине жестокой утопит, взамен
станешь ты сталеваром на пермском заводе в годы военного коммунизма,
будешь сидеть среди женщин на речном берегу
— мы были всегда здесь — скажут они, если спросишь
где галька гремит под рельсами вод, и мы уезжаем тихо и навсегда


* * *

(зелёный свидетель)

за прошедшую ночь пейзаж несколько
изменился — потоки ушли в песок,
потускнели вечерние травы и горизонт,
медленно оседая, распался в едкую
пыль: вместо лета, скатывающегося
к экватору, отяжелевших предгрозий —
прохлада горных ступеней, плевком
излитая из горла влажных туманов

и они обсуждали друг с другом:
зацветёт ли снова долина, увидят ли
танец они новых людей, собранных
под дождём повторять его имена,
задрожат ли семь небес, чтобы снова
приблизиться к глинистой почве;
и куда бы он ни смотрел — в углу
его зрения свет разворачивался
и дрожал, ускользая прямого взгляда


* * *

горы всегда одинаковы, сквозь них видно издалека
как трава детонирует вспышками шерсти овечьей,
протяжным воздушным свистом,
                       и скалу он разрезает посохом
так что холод обрушивается на всех уставших в хостеле,
где ты вечерами наедине с тишиной
                       и ржавой землёй, перегревшейся в стыках камней —
не грусти, не печалься: они отстоят измир, и кемаль
                                         поднимется по горной дороге,
хотя я понимаю, как трудны пятисложные звёзды,
распластавшиеся их рукава, и когда они машут
нам из окна, хочется спать, так что мы
                                                засыпаем на побережье,
                       и на каждую улицу рая вплывает знакомый
                                воздух родных широт,
            нежный, как соскальзывающая перевязка,
укрывающий аутсайдеров и аутистов
и, наконец, превращённый в свет, покидающий землю
как все мы, с едва слышимым вздохом


* * *

этот белёсый свет напоминает
    откуда пришли мы на эти холмы,
                                  покрытые
    дымкой пожара
непрекращающегося
                      как сама война,
          в этих далёких шахтах
мы увидим ракеты
       и сжимающий сердце огонь
          вдруг от них разгорится,
проскользнёт напалмовой коркой
                по знакомым дворам,
          и, кажется, так
                    весь разрушенный
  моими друзьями мир
                  целым опять соберётся —
он весь состоит
             из разлетающихся
                       вещей,
      укреплённых тонкими нитями,
проскальзывающих в рассвет вместе с теми,
кто покинул игру, и теми,
                                    кто ею увлёкся,
но оставляющий в стороне
      этих людей в чёрных
                     накидках,
  скользящих
          по вздымающимся
                                   полям
    на одном крыле
                 вместе
с изнывающими от тоски
        облаками равнины


* * *

и первый говорил и сказал:
так было что он не оставил
после себя наследника
и второй: но кто наделён
истиной, тот и должен
занять его место, и третий:
из нас самый он бедный
и путь его, значит, самый прямой

и все они наговаривали друг на друга
и угрожали, и неясно было, кто из них
давно безумен, а кто отстаивает
только коммерческие интересы

и пока говорили они, проходили
дни за днями и расползалась ночь
полостью нефтяной над ними,
бурлила почва и сами они
уже слышали запах бензина

и когда ты в багажнике связанный
и заполняют бак на заправке —
в шелесте топлива отзвуки
их голосов: не оставил, наделён,
путь его самый прямой


* * *

(объективизм)

мой прадед
адам корчагин
был репрессирован
в 1937 году
за распространение
панических слухов
о голоде,
место рождения
деревня верховино
свердловской области,
проживал в городе казани
республика татарстан,
русский (почему
назвали адамом?),
работал
электромонтёром,
приговорён
к расстрелу
тройкой нквд

дед моего отчима,
драматург
в казани, тоже
из крестьянской
семьи, родился
под пензой, писал
на татарском,
учился в медресе,
но бросил —
участник
националистической
организации, шпионил
в пользу японии, го́да
не прошло как отметили
25-летие творческой
деятельности, ах
голубая шаль

всё это было там
где тайга переходит
в смешанные и широко-
лиственные леса, окружая
постройки тёмной ночью
и невыносимо светлым
днём — и что же делать мне
с этим знанием? торговать
как торгуют другие
поэты? стягивать
нити происхождений?
ответить террором?
я думал обо всём этом
во время прогулки
по тёмному лесу
пока влажная тень
наплывала справа,
замазывая горизонт,
окутывая и оплетая,
хотя уже было видно
огни дачного посёлка,
голоса соседей, пусть даже
все они были неправдой


* * *

дорогой ипполит, я видел
коринф разделённый морями
где сокрыт ахерон во рту мертвецов,
приходил в элиду и оставляя тенар
оказывался у моря где падал икар
в апогее светлого года

дорогой терамен, проходила она
в отсветах окислов медных
птиц собирала, ко мне обращалась
и повторяла: всё унесёт огонь —
лес и ловитвы в лесу, семя и сон,
прорезающий скалы рассвет
и жажду его и тошноту

посмотри, ипполит, как движется
к нам она и огни дискотеки
её освещают, почки дрожат
на открытых ветках и проступают
уклонами гор сквозь щели
протянутых к морю промзон

и всё через что вытекает ветер
оборачивается к нам, терамен,
узловатым существованием,
обрастающим пылью ночью
висящей за нашим окном
и почти вровень нам говорящей:
тот кто умер любви не боится

но боится тот, кто вышел из дела
чьи депозиты и вклады сгорели
и кто в ответе за собранных здесь
за их корабли и смешные лодки
за высоту пролива, отделяющего
нас от нас, за то что в это самое
время мир наш сгорел и снова
его не будет


* * *

    он проходит сквозь ясное утро
    через фрамугу зари сочится
новый хрустящий свет примиритель
    снова он здесь и будет в искрах
звенеть трансформаторных будок,
из-под трамвайных рельс вытекать
навстречу всем собравшимся на работу

      каково твоё место в системе зари?
сочинитель вязкого хлеба и воро́нок
   вод, стекающих каждую пятницу
к своему началу? раскрывается солнце
    и навстречу скользит в сквозных
       перепадах дорожных для всех
    в порывистом ветре следящих

как луч за лучом сгибается на фюзеляже
   для всех опаздывающих за рассветом
      и тех кто плывёт в сомнениях у́тра
по рекам талого снега, и тех кто вплывает
      по ним в расслаивающуюся зарю


* * *

(анабасис)

и далее он видел города́ восточной европы
лежащие в отдалении от железнодорожных путей
где реки выходят на берег, скрипят
под ветром континентального неба
и в начале мая в параллельных проулках
свет собирается в комки удушья
и видел разломы церна в долине где цюрих
полипептидные цепи вверх поднимал
из которых медленно составлялись
наши учителя: вы, андрей анатольевич,
и вы, игорь фёдорович, — вместе с миром
пришли в негодность церна разломы
                                    и мы, пробудившиеся
рыцари ресентимента в эпоху кондиционеров,
смотрим на лица свои сквозь терновый огонь
полого ветра, и упорядочен мир
топями радуг и злом,
                              омывающим электрички
во встречных потоках и непрерывной
жатвой ячменной


* * *

(ифигения в колхиде)

и когда вознесли его в регион отдалённый
за военной грузинской дорогой
где хранилища снега и льда
и шум однозвучный холодильных машин
                              встретил его президент
в зелёных одеждах

и президенту сказал он:
                                      не прощаю
того что оставил меня одного
на горной границе цветущей
где познакомился я с чернотой
                        непостижимой любви
           и обступило меня
пеннорождённое горное море
и надвинулся воздух
           бутылочного стекла
           со многими взглядами
светящихся молний

и ответил ему президент:
                                        зачем
знать мне всё это, если в предгорьях
           как будто начало нового дня
и во взрывоопасных туннелях
ждут меня с грузом любимые
и дорогие? замолчи, отойди


* * *

        время втекает в глаза вместе
с полотном железнодорожным,
   жизнью окраин
         разъедаемых грозами,
                вместе
   с промзонами юга
                     и там остаётся
      в треугольнике гла́за
приливающим к ночи потоком
                   воды́
    скрученной в раковине
метеоритной воронкой —
            там плывём мы на нашем
       родном языке
  сквозь колодцы немецкой речи
                     и зачерпывают воду
посты пограничных проверок
и в отдалённой роще хижина:
                юноши
      там собираются вскоре
всё друг у друга отнять


* * *

        я ещё могу вас узнать
братья, сёстры,
   по нервному тику
вы оглядываетесь
                    и я как будто
           не замечаю
как скользят по вашим
     телам тени немаркие,
юркие искры, —
               ваши пальцы
без перерыва перебирают,
     выкусывают заусенцы,
полируют кутикулы языком
           и по вашей падающей
походке я могу вас узнать,
     мой народ, ваше дыхание
       я почувствую сквозь
сладость воздуха на перегонах,
    как сквозят ваши руки
      будущим, как ложится оно
внахлёст, пластами
             из-под которых
     кто ещё сможет
освободиться


* * *

летнего воздуха на лоснящихся крыльях
         подруги-
                     анестезии
         прямо в комнату
                                    там один только
                                прямоугольный свет
                 нисходит в горящий газ
где одна за одной просвечены тени,
         а из букв
                  сталкивающихся
       в переливающемся зрении
                                                 выжимается
                                   белизна —
как огонь на огне, вода на воде, воздух
         на втекающем в лёгкие воздухе
скользим по плоскостям предательств,
втекаем во влажные рты,
                      и ты
сообщишь, как ясно увидишь вечный
         и стрёмный мир, его плавные
перегородки, его всё усиливающиеся ветра
и когда он обступит со всех сторон
мы соберёмся с тобой на станции недалеко
от берега чтобы вместе буквы собрать
из рассыпанных ветром имён


* * *

о стихи мои приходите на мой поэтический
вечер, вас так мало, вы слабенькие и худые
как дети сектора газа, вы предатели
родины, вы беженцы и вы же преступники,
с вами очень сложно дружить,
вы непрожиты, но уже забыты, смо́трите
из темноты на поэтов, ваших сонных щенят,
обещаете им пики безумия, бездны секса,
вы, собаководы, ещё немного и станете
сами такими, как ваши питомцы
сморщенными и грустными,
                                   испуганными и больными,
но пока вы курите и на вас выгоревшие плащи
              (солнцем италии, солнцем испании
выржавленные плащи), и пока ещё два
или три человека помнят вас по именам,
видят во сне поэтов как с жёнами живших
с вами — приходите ко мне, чтобы встретить
их всех и плюнуть в лицо им


* * *

          никого не осталось
    в прирейнских деревнях
только зайцы и мыши-полёвки:
          их друг человек
из франкфурта вылетел прошлой ночью
    он наматывает сиреневые поля
             на широкие звёздные лопасти
       и ветшающие заводы
годы разматывают эти нити
      ветром
проскальзывающим во фрамугу
он поёт тебе братец-кролик
      о тёплом ветре
            что быстрее холодного
       сводит с ума
            срезает разметки
        у расписаний
            и оттягивает крылья
у самолётов, и когда в автобусе
             ты едешь на пару
в университет
        спрашивает: станешь ли
     ты одним из поэтов
                новой
большой войны?


* * *

луна прорезает горы
       чтобы начался день,
   мелюзина выходит на берег
и зигфрид, касаясь её плеча,
    говорит: поедем со мной
                             в метц и нанси,
где облака над платанами кажутся выше
      и мирный атом вечерами гудит,
    и луну
            колёса воды
                           наверх поднимают;
     где играют, поют весёлые —
некогда русские — поэты
и зима их всех принимает,
             как никогда
  не принимало родное лето,
но мы сами выйдем на лёд
    мозельских мутных вод
как японцы — все
       в одинаковых
   чёрных плащах, кедах поношенных
может, в последний
     раз окажемся в этом
ущелье вершин
      где обжигают фарфор,
где зигфрид, и рыжие гуси
                 кричат


* * *

что говорит о жажде веще́й? мякоть асфальта, деревья
шумящие в последний раз над частными виноградниками,
щебень железнодорожных путей, прилегающих к почве,
то, что ты спускаешься в море с мола недалеко от центра
и оно горит, над тобой выжигая маленькие континенты
на шее, и учит тебя говорить через волны скайпа о том
что забыто или почти забыто, и вот ты говоришь:

там, где большая никитская сливается с малой никитской
сердце моё лежит и скрежещет, чёрное в жатве вещей
и те, что выходят из баров с зелёными волосами,
задохнутся во влаге, пропитавшей стены особняков —
рядом с ними мы проводили лето, джинны их возводили
и всё осыпалось, выворачивая переулки навстречу
кристаллам рейва и первым рассветным лучам —

так что бы мы сделали с тонким московским морем?
соскоблили бы с наших улиц и в узелках прово́дки
его бы снова нашли струящимся, запечатлевшим
движения наших тел — там где тёплый вздох алифа,
шёлковый шелест ляма, за ними разрядка ха — только
такой будет наша любовь, разъединяющей всё то
что соединено политикой, всё то, что соединено войной


* * *

я разложился на вас
    молодые поэты
слизью, слюной протёк
            в карманы
ваших курток и нашаривая
    сигареты или что-то ещё
  ваши пальцы ко мне прилипают —
перебираете ими или
                    вытираете их о рукав
и следы
             моей любви
      остаются на вашей одежде,
вплетаются в ткань
       как в электричке
девочка из пакистана
                   касается нас
вплетая
            запахи наши
   в тело
игрушечного зверька


* * *

я встретил его у старого порта
   недалеко от стрелки
где две небольшие речки вместе
      под скользким сереющим
  небом в окнах домов
горят             кровью моей
состоящей из мишек haribo,
      из пузырей
мыльных, но в основном
              из кленового
сиропа — его разливают
   в регионе великих озёр,
                виски с кленовым
сиропом или выпечка с ним
    в сладком пути к водопаду
по изломам
    пород: мы должны были
      встретиться там
    но встретились после
когда расплавился в тучах
        свинец января
чтобы сказал он, как хочет
    вернуться в камеры нашей
любви, к водопаду нашего
       времени, где в чёрном
   пальто он пролетал
над московскими витражами
    и нас, бессмертных,
била охрана у клуба


* * *

(джинны)

был он таким что сидел с бездомными
и ходил за похоронами, с нищими
делился одеждой и даже когда
умер один еврей шёл за гробом его
хотя хватали его и кричали: эй
куда ты, а он отвечал:
                                       отойдите.
вы, сильные джинны, приходящие
в полдень, холодящие ментолами
рек, выпуклостями лихорадок
или те, слепые, из последнего
месяца года, если придёте
на небо вы,
                      увидите огни,
где раньше спокойно сидели
странствующие и путешествующие
            и секьюрити выйдут к вам
и расскажут о птицах прилетающих
            каждый год, о люцерне
и винограде, и увидите, как он
соберёт с собой лис и шайтанов,
джиннов и птиц и отправится
на уик-энд в запретную землю


* * *

помните вы об этом, болельщики спартака?
как заходило солнце за стадионом в последний раз
как общаги горели под утро, и вы отсыпа́лись
долгие дни за долгими днями, стёкла высоток
превращались в розовый глянец

вы как будто застряли между закатов
в сером предчувствии наплывающем перед призывом
в самом начале осени, в самом её конце
вы вморожены в трещины времени
и забыли названия ветреных рек, а мне уже

всё труднее вспомнить, как разбегались вы
по холодным дворам, за школьным забором,
вчерашний махач там обсуждали —
возможно, что-то из этого вспомнят
дети тех, кто немного старше меня,

только вас я любил, молодые нацболы,
только с вами хотел я исчезнуть в героической
меди кавказа, где солнце над хасавюртом
было горьким на вкус и внутренности выжигало
и остатком сна перед рассветом
билось в углу зрачка


* * *

  воинства слабые звенят едва
       за поворотом в лес глинистых
    почв, мицелия и ручьёв, и мы
прячем в карманы кипение рек,
    где ферменты потоков галькой
по дну нас протащат, выволокут
        в слои где верхние воды
переливаются в нижние и надсадно
       проворачиваются над нашей
   усталостью, над обожжёнными
           краями бессмысленных
путешествий, и поднимается
       над вершинами широта,
           сквозящая в сколах
       протоков, и в наших
почвенных ямках
             ночуем с другими, их
36 или около, и в каждой поломке
      замерзающих рек — голос твой
          слипается с их голосами,
   высоко выводящими
             слово последнее леса


* * *

    человек весёлый
с окраины мира
среди чайных роз поседевший
   от прерывистых гроз
видит кружащихся
   воронов над скомканной
       почвой горы́
и опаздывает электричка,
       разгоняют моторы ве́тра
   облака́ над полями, чтобы
легче двигаться птицам
     и тебе, товарищ мой грач,
среди этих полей всё время
             в движении
среди шлейфов и шлюзов
    и кемпингов на берегу,
всей этой цветущей
       эвтаназии мира назло,
куда можно войти только раз,
подняться, чтобы
           юноша с голубыми
следами на шее и его
             подруга японка
     увидели это издалека
и решили вернуться домой


* * *

здесь у шлюзов можно представить
как я прихожу к тебе в клинику или
ты приходишь ко мне, радостному
после всей терапии, как стараемся
не смотреть друг на друга, как пыльца
жёлтые по́лосы на пальто оставляет
и мир впервые такой, что нет никаких
чудес, только кофейни, тянущиеся
по туристической улице, и переулки
за ними — так вот каковы они, джинны
стелющиеся клубами, парящие под облаками,
и мы рядом с ними группа поддержки
в чёрных машинах, всадники сулеймана,
на берегу у воды черепки собираем
прошлого мира, где всё ещё мы живём
под воздушным куполом светящейся ночи,
ходим летом в одни и те же кафе,
не оставляем в парках закладки —
из коробочек наших лекарств вытекают
джинны, проплывают синими вихрями
сквозь экраны айпадов, и мы понимаем
что нас уже нет, только всполохи искр,
пробегающих по проводам перед грозой


* * *

                          я верю снова
                  на берегу слоистом,
        где песчинка с песчинкой
                под давлением трутся о воду
       у нас будет секс какой никогда
    не случался ни с кем из живущих поэтов
          в раскроенных треугольниках,
                 щупальцах, квадратах
чтобы как лондо моллари, в поисках звёзд
                в серой машине туч
                        высекающей град,
            в шелестящей мякине тумана
  я к тебе направлялся по самой
                          глубокой реке
из индийской крови сквозь клапаны сердца
                   насвистывающей
о кострах варанаси, где от нас только слизь
        и пена проглоченная горизонтом
      мы там, где толпятся сны, снова
                    их сшивающиеся края,
        долгополые оттиски перед рассветом
и одна только ворвань воды
              помнит как мы становились
                     пролётом сквозящим
        спиц, рассекаемых звоном


* * *

ни запад ни восток, ни суша ни море
ни огонь ни водная взвесь, ни пыль
ни роса мне не соприродны, ни в далёком
китае, ни в кашгаре ни в индостане
пятиречном, ни в ираке ни в хорасане
я возрастал, ни в кёльне и ни в ташкенте
но там где машины после дождя
и шумит шоссе, где снова бы выйти
на мокрый воздух под этим косым лучом
как мои друзья на краю у ручья
и неясные их имена снова мне внятны:
асмодей, азазель, даджал, все они здесь
сейчас через парк идут мне навстречу
и вот мы вместе бежим до вокзала
сквозь прорывающиеся плющи,
и видим, как наша земля рассыпается
и оседает — не жил здесь никто
из вас, всё это накатывающие
туманы и повторяющийся дребезг
от поездов, окружающих наши дома
за пределами мкада, но так хочется снова
туда, где красивое зло и пронзающий
воздух горящей тайги и звёзды,
текущие над кашгаром, переливаются
через края поселений, мир насилия
и любви наконец затопляя


* * *

        харальд шёл на кораблях
где тонкий лёд в заливах
     и хакан гневался на него
пока время плавило лёд, а он
  снова и снова его завозил
         из гарды, тёплая кровь
матерей, механизмы
        проступающие сквозь
камень: истории липкая
лента — как ходили они
      с юга на север и снова
             на юг, женились,
      предавали друг друга
    ради мутных гешефтов
и как всё это стало нашей
историей, её старомодным
          неоном, горящим
     когда на обочине он
под раскачивающимися телами
      и пластиковые пакеты
    над ним по шведским ветрам
движутся к стогнам хольмгарда


* * *

         в пинакотеки каштанов
       дождь роняет старое семя
     и голуби рождаются из него
  из икры, смешанной с пожелтевшей
       уже листвой, и твоя закончена снова
  война: вот эти сломанные
           предметы, фрагменты
              от фурнитур, удобрения
       газавата, и одышка всё тяжелее
   но что если хлебников занимался бы спортом?
и мы вместе с ним бегали по утрам
         по пресненской набережной, вспоминая
пригороды элисты? и толчёные стёкла нашим
      врагам подсыпая в литературных салонах?
                 вот я вижу его перемахивающего
  парапет недалеко
         от института востока, где ты врал мне
   как только влюблённые врут
               о феминизме, о власти
     о съеденном сердце, которое ты
выплёвывал по кускам,
            пальцами собирал, снова глотая,
     но что если бы вместе с хлебниковым
мы бегали там, где твои друзья
                 в буржуазном раю
       перереза́ли вены себе и снотворное пили?


* * *

кто знает что бродит над морем
   и что за огни расположены в нём,
красные и голубые? что взбивает его
    по ночам и сквозит между опорами
нефтяных платформ — джинны, их души
спрессованы в синий металл,
       муторным ветром веют, хотят
вернуться в пустыню и до рассвета
        сжигать города и строить,
   и ты для них евангелист
        когнитивного капитализма,
аладдин, подуставший на перегонах,
    заблудившийся среди кустарников
и протаявшей глади песка, продаёшь,
   покупаешь стихи, вкладываешь,
ожидаешь: они будут взрываться
        над всеми морями и петь
  с тобою в промоине времени, как поют
те, кто почти забылись в вареве городов,
различимых только по именам фастфудов:
это джинны горящего времени, расплав
их величия, текущий во мне вместо крови,
это я в оплывающих городах, с подборкой
идиотских стихов и цинично верю: слово
политикой станет, освобождением станет
      всех от себя, джинном, текущим
  сквозь гланды поэтов навстречу себе


* * *

как они жили евреи трира: уезжали в париж
а дома́ за старыми стенами становились
всё выше, до сих пор на них пишут: «только
антифашизм» (наверное, итальянцы: sempre
antifascismo), рейнские мистики тоже ушли:
что сказать о них? только что в невысоких
горах осталось свечение и даже больше его:
появляется вечером и оседает от влаги
и поля́ поглощаются им целиком и дома́
у еврейского кладбища тихие как сады
по вечерам как леса́ на беспокойной страже

их деревья мне смутно знакомы: орешник,
берёза, бук и даже платан на площади
рядом с банком, то неподвижный, то снова
трепещущий воздух, нарастающий ветер
в карьерах, обрывающихся за горами,
и ласточки, и дрозды, все они останутся
после нас что-то искать среди черепков
и окурков, но вместе со мной посмотри
там наверху голые люди в свете зарниц,
слушай, как говорят они по-французски

как бы хотелось, чтобы расплавился мир
и отлился пото́м в новые формы, чтобы
плоские горы вместо полей протянулись
от моря до моря, и составились вдруг
из пепла, золы бесконечных пожаров
новые трамваи и новые поезда, звери
в ещё не захваченных джунглях, чтобы
в дымных саваннах первые люди напалм
поджигали и снова всё становилось
глиной текучей, водой нефтяной, сердцем,
поющим в стекле раскалённого леса


* * *

среди тех кто
      ходит по чёрным полям,
ищет знакомых,
      он незаметен, нет его
среди тех, кто с вами
      сидит на защитах
   и среди прихожан
       соборной мечети
   я его не встречал —
он струится как солнце рассвета
   когда мы расстаёмся и делим
друзей, и тихо звенит между ветвей
в нескучном саду,
            я долго искал его имя
и мне подсказали:
        мсье карантен,
наматывающийся слоями
   на ручки дверные,
приглашающий в парк
    к слезящимся травам
     на собрание лёгких частиц,
  ласковый друг бездомных,
     пепел чьих-то грехов,
выпущенный на поверхность
тёмными праведниками окраин:
ты сложил наши души
          в ровные стопки
   чтобы ветер их разметал,
      лёгкие, надувные,
уносимые на сквозняках
    сквозь границы обоих миров


* * *

два имени у него было нингаль и нангаль
когда он спускался в ущелье, где извивался
кастальский ключ, —  где хранилища шин,
под эстакадой, где снег вслед за тягой туч
поднимается вверх, пока я слизываю его
с подмёрзшей воды. И ночью записывал он
как стекает солнце в долину, останавливается
ветер, ещё ничего не видя, и цветут дымоходы:
и всё это было враньём.
                                     И писал о голоде,
о борьбе, о том, как власть проворачивается
где-то в затылке, прогорает в бензине огнём
и, сгорев, струится великой рекой. Об эпидемиях,
войнах, снова о голоде, о том, как телам любовников
невыносимо жарко друг с другом, как скользит
их кожа от пота, и особенно о насилии, проступающем
каплями семени на камерах и прилавках, о друзьях
становящихся насильниками, о насильниках, ставших
друзьями, пока раскручивался над ним утренний свет,
и всё это становилось враньём.
                                                И пришло время спать,
в розовой комнате, где кружились нингаль и нангаль,
хватая, кусая друг друга, теснясь, прогорая в углах,
в черепаховой пене рассвета


  предыдущий материал  .  к содержанию номера  .  следующий материал  

Продавцы Воздуха

Москва

Фаланстер
Малый Гнездниковский пер., д.12/27

Порядок слов
Тверская ул., д.23, в фойе Электротеатра «Станиславский»

Санкт-Петербург

Порядок слов
набережная реки Фонтанки, д.15

Свои книги
1-я линия В.О., д.42

Борей
Литейный пр., д.58

Россия

www.vavilon.ru/order

Заграница

www.esterum.com

interbok.se

Контактная информация

E-mail: info@vavilon.ru




Рассылка новостей

Картотека
Медиатека
Фоторепортажи
Досье
Блоги
 
  © 2007—2022 Новая карта русской литературы

При любом использовании материалов сайта гиперссылка на www.litkarta.ru обязательна.
Все права на информацию, находящуюся на сайте, охраняются в соответствии с законодательством РФ.

Яндекс цитирования


Наш адрес: info@litkarta.ru
Сопровождение — NOC Service